Вот то немногое, что я знал о делах Виктора с 1939 по 1946 год. Вскоре после войны я сумел перебраться домой и снова навестил Смитов. Из-за дефицита жилья они жили все в том же маленьком пригородном домике, хотя он был теперь тесен для них. Одиннадцать прошедших лет и тяготы военной жизни сурово сказались на обоих. Мэгги встретила меня в дверях, и, как часто случается со старыми друзьями после долгой разлуки, ее первая улыбка захлестнула меня внезапным впечатлением ее личности. Я был ошеломлен, промямлил что-то восхищенное. Она засмеялась, закраснелась и вдруг поцеловала меня со словами:
– Я старая женщина, но никогда не была избалована комплиментами и люблю их до сих пор.
Она действительно постарела. Ее великолепная грива утратила и пышность, и яркость. Мне припомнился вспаханный краснозем, присыпанный известью. Ее обветренное лицо было покрыто красноватым загаром. Видение красоты открылось в глазах и губах. Страдание, надежды и служба людям отковали ее лицо до великой тонкости, как если бы внутренняя духовная красота победила грубость черт и вынудила их стать прекрасными.
Виктор вошел в дом из сада, извиняясь за грязные руки. И его приветствие о многом мне рассказало. В нем была настоящая дружба – в противоположность формальному, покровительственному тону, памятному по визиту семилетней давности. Но ясно было, что Виктор быстро стареет. Он выглядел старше своих пятидесяти шести. Седые волосы отступили ото лба, лицо осунулось, побледнело и покрылось глубокими морщинами. Дряблость, поразившая меня в 1939-м, уступила место излишней худобе. Глаза были все так же полускрыты приспущенными веками Чурбана, но в них обнаружилась любопытная перемена. Казалось, нижнее веко приподнялось навстречу верхнему, и от этого возникало впечатление, что он не то привычно щурится от близорукости, не то страдает привычной головной болью, не то ломает голову над трудной задачей.
Когда я спустился из отведенной мне комнаты, со мной поздоровалась Шейла, ей было уже десять. Правильные черты отца в ней смягчили странности материнской наружности, и в девочке уже угадывалась интригующая красота. Она выглядела счастливым ребенком. Позже я узнал, что, хотя в то время в голове у нее были в основном теннис и «девочковые киношки», школьные оценки показывали, что если Шейла возьмется за ум, со временем может справиться с университетской программой. Колина я не застал – он был в школе-интернате. Родители говорили о нем с легким беспокойством и уважительной теплотой. Они ожидали, что он займется скульптурой, но юноша под конец войны увлекся полетами.
Виктор заметил:
– О, Колин способный малый, но темная лошака.
– Милая темная лошадка! – добавила Мэгги.
Третьему ребенку, Маргарет, было тогда лет пять, она отличалась очаровательным личиком мартышки и великим озорством. Дряхлеющий отец уступал ей во всем.
Из множества разговоров с Виктором и Мэгги, втроем или по отдельности, я составил ясную картину их жизни в последние годы. Настоящий Виктор к тому времени не появлялся полтора года; а когда появился, продержался всего один день. Но утвердившийся Виктор разительно отличался от растерянного и рассеянного человека, которого я видел семь лет назад. В нем больше не заметно было протеста против первенства настоящего Виктора. Прежний «Чурбан» теперь сознательно и довольно трогательно подражал «пропавшему брату». Кроме того, он вполне преодолел телесное отвращение к Мэгги – это случилось очень скоро после прошлого моего визита. Об этой перемене я услышал от самого Виктора и – отдельно – от Мэгги. Фактическая сторона их рассказов совпадала, но комментировали ее они на удивление по-разному. Виктор описывал случившееся со смесью стыда за свою эскападу и благодарности за ее исход. В тоне Мэгги мне послышалась радость матери, обретшей блудного сына.
Вскоре после моего отъезда в 1939 году у Виктора возникла сентиментальная привязанность к некой Амабель – молодой женщине с наивными интеллектуальными вкусами. Та пыталась отвлечься от отупляющей работы – ухода за больной матерью, чьи вкусы вовсе не были интеллектуальными. В социальном плане она была классом выше среднего студента. Она всегда одевалась со скромным достоинством. Она была хорошо сложена и наделена той привлекательностью, которую предпочитают рекламные художники. Виктора она считала блестящим мыслителем, женившимся на девушке ниже своего положения, и полагала, что ему не хватает изысканного общества. Видимо, она сочла своим долгом восполнить этот недостаток. Не слишком задумываясь о будущем, эти двое начали встречаться вне класса, а спустя некоторое время Виктор убедил ее провести ночь в номере отеля. Это вошло в привычку. Жене Виктор объяснял, что слишком устает на занятиях, чтобы возвращаться домой в тот же вечер. Мэгги скоро заподозрила, что дело не только в этом, и понемногу выяснила положение дел. Она никогда не обвиняла его, но Виктор постепенно понял, что ей все известно. Мэгги с удивлением поймала себя на скрытой ревности, хотя внешне сохраняла равнодушие.
– И все же, – рассказывала она, – я не могла по-настоящему винить бедняжку Виктора. Он не был мне неверен, потому что никогда меня не любил.
Хотя ей удалось сохранить маску холодного равнодушия, роман Виктора сильно повлиял на Мэгги. Озлобление, вызванное всеми перенесенными из-за него разочарованиями и страданиями, заморозили в ней нежность. Она вела себя внешне корректно, но внутренняя враждебность просвечивала на каждом шагу.
Между тем Виктору его любовное увлечение принесло больше мук, чем радостей. Ведь даже дремотному Виктору было очевидно, насколько Амабель уступает Мэгги и насколько Мэгги ему необходима. Когда ее холодность к нему стала устоявшейся привычкой, Виктор почувствовал себя жалким и одиноким.
– Как будто воздух, которым я дышал, не замечая его, – говорил он мне, – превратился в ядовитый дым.
Между прочим, стоит отметить реакцию бодрствующего Виктора на роман с Амабель. Изредка и ненадолго возвращаясь, он разрывался между раздражением и равнодушием. Памятуя, что Чурбан, что ни говори, по сути идентичен с ним, и что на самом деле именно он, Виктор, занимается любовью с Амабель, он чувствовал себя смешным и бессильным. Спастись от этих чувств он мог, лишь напрягая свои «бодрствующие силы», чтобы отстраниться от самого себя и взглянуть на дело объективно, как на поведение отдельного человека, одного из многих.
Бодрствующий Виктор вполне мог оценить физические достоинства Амабель, но это не мешало ему видеть, как животная спелость подогревает ничтожную культурную близость. Так бывает, если простой и красивый крестьянский дом раскрасят под мрамор. Виктор корчился, вспоминая сентиментальность и самообман, которыми душили друг друга эти двое, притворяясь, будто простая и естественная животная страсть проистекает из глубокого духовного родства. Для проснувшегося Виктора писклявый голос Амабель, старательно копирующей речь «синих чулков», несколько затмевали очарование ее тела.
Что касается Чурбана, его чувства к Амабель понемногу сменялись презрением, и тогда он начал застенчиво ухаживать за женой. Отвращение понемногу уходило, по мере того как он убеждался, что властные чары, овладевшие им, были не животными и не дьявольскими, а (по его собственному определению) ангельскими.
Если прежде Мэгги приветствовала авансы Виктора с откровенным энтузиазмом, то теперь, к его отчаянию, осталась холодна. Однако чувства ее все же переменились после довольно острого инцидента. Настоящий Виктор на несколько дней взял верх, а к нему Мэгги не питала отвращения, хоть он и делил одно тело с изменником. Они, как обычно, спали вместе. Очевидно, меньшой Виктор, очнувшись ночью, обнаружил себя в постели с Мэгги, в ее пылких объятиях. Он сразу понял, что ее ласка предназначалась блестящему «братцу», с которым она ложилась. У меньшего Виктора хватило присутствия духа продолжать ласки, не позволив Мэгги заподозрить подмену. Только когда они мирно отдыхали бок о бок, он рассказал ей, что произошло.
Этот случай положил начало их новым отношениям. Обида Мэгги понемногу прошла, и теперь они жили как муж и жена. Они заняли одну спальню, оставив больше места детям. Ко времени моего второго приезда из Индии в 1946 их явно связывала большая нежность. Трудно сказать, как я ее распознал, потому что внешне они ничем ее не проявляли. Оба были уже далеко не молоды, пыл юности давно прошел. Но я заметил, что друг к другу они обращались чуть иным тоном, чем говоря с другими людьми.
Не хочу создать ложного впечатления. Однажды вечером в долгом разговоре с Мэгги, пока Виктор был на лекции, я больше узнал о ее чувствах к подставному мужу после романа с Амабель. С того прискорбного инцидента прошло уже шесть лет. Вскоре после его завершения, когда она приближалась уже к возрасту опасных родов, родилась Маргарет. А теперь Маргарет уже ходила в подготовительный класс.
Мэгги, хоть и сошлась с Виктором, который так долго ее отвергал, хоть и нежно любила его, по-настоящему загоралась только с Виктором «пробудившимся» («Моим настоящим Виктором»). Его она обожала. В ее любви к другому было на три четверти жалости. С «настоящим» Виктором их связывала страстная дружба равных – полнейшее выражение любви, хотя (настаивала Мэгги) она только под его вилянием поднялась до подобия равенства с ним. Он всегда представлялся ей богом, который своей властью сделал ее равной себе любовницей. Он возвысил ее, сформировал ее дух. Для него и с ним она превосходила саму себя. Она была его Психеей, а он – ее Эротом. К другому же Виктору она чувствовала нежность, которая хоть не была простым эхом глубокой любви, скорее походила на материнскую. Она отдавала ему свое тело не в экстазе, как отдаются богу, а как мать дает ребенку грудь, с жалостливым сочувствием.
Разговор с Виктором подтвердил это впечатление. Он сказал:
– Я прекрасно знаю, что мне никогда не стать моим братом. Но теперь она любит меня не только ради него. Как ни странно, я сумел дать ей кое-что, чего не мог дать он… или мог не в той же степени: а именно, сыновнее чувство мужчины.