И вот по дороге назад я (перейду опять к прямому рассказу) утратил свой портфель в метро. Кто-нибудь скажет: подумаешь, сумка! Что в ней было такого? Паспорт? Нет, паспорт лежал у меня во внутреннем кармане пиджака. Кошелёк с обратным билетом? Обратный билет я оставил в гостинице, а в кошельке было, конечно, пять рублей и какое-то количество копеек, но не в них (и даже не в книге, которая также находилась в портфеле, — ты сама помнишь, что за книга это была, мы с тобой о ней говорили) было дело.
Записная книжка с твоим брюквинским адресом! Как только я, очнувшись на станции «Аэропорт» от короткого освежающего сна, не обнаружил рядом с собой верного серого портфеля, жизнь моя превратилась в ад. Елена, посуди сама: у меня не было теперь ни твоего адреса, ни телефона, ни даже твоей фамилии, которую ты на перроне вписала в эту несчастную записную книжку и которую я, идиот (смотри первую фразу предпредыдущего абзаца), даже не прочитал! Ни фамилии, ни номера, ни адреса, ничего! Даже телефона твоих прекрасных московских родственников (беру барбосов обратно!) не осталось. Я не мог теперь, как обещал, написать тебе, сговориться о новой встрече, приехать в Брюквин и ещё раз сказать то, что уже сказал на вокзале! Я был подобен, как говорил мой учитель Марк Борисович Ф., слепой безногой блохе на внутренней поверхности тора.
Единственное что у меня было, — воспоминание о твоём адресе. Хорошо, что ты продиктовала его мне отдельно, уже записав телефон в мою книжку. Хорошо ещё и то, что я математик, и профессиональная память подсказала мне: ты живёшь на улице имени какого-то писателя, в доме, номер которого представляет собой степень двойки, в квартире с двузначным номером и разностью между цифрами, равной единице. Дело было за малым. Как ты знаешь, в Брюквине постоянно проживает мой университетский приятель Минька Макаркин, но Миньке (человеку легкомысленному, как все геологи) я этого дела поручить не мог. Оставалось дождаться отпуска, сговориться с Минькой о крове, самому отправиться в Брюквин и обойти все квартиры по списку.
Признаюсь, Елена, сперва, ознакомившись со справочником «Улицы Брюквина», я впал в полное уныние. Мог ли я подумать, что в Брюквине так любят литературу?! «Краткая литературная энциклопедия», которую я положил рядом со справочником в библиотеке, составляя список в своём блокноте и заглядывая то в справочник, то в эту энциклопедию, утверждала: почти сто улиц, проспектов, бульваров, тупиков, проездов и переулков в вашем городе названы литературными именами. Затем, произведя необходимые подсчёты, я немного успокоился. К тому же, подумал я, если всё время ходить по городу, то можно встретить Елену просто так, совершенно случайно, тут же узнать её в толпе, несмотря на проклятую близорукость, подбежать, задыхаясь, и повторить ещё раз то, что я уже сказал на вокзале и столько раз повторял в уме…
Пока не получилось, но у меня осталось ещё немного дней от отпуска. Если ты читаешь это письмо, то немедленно садись на трамвай и приезжай на Брынский проспект.
Там, в пятнадцатом доме, во втором подъезде, на девятом этаже будет открыта дверь Минькиной квартиры номер сто семь. (Если ты приедешь вечером, то застанешь меня там. Если днём — то я скоро вернусь после очередной прогулки по вашему прекрасному городу.)
А если в этот раз у меня так и не получится тебя найти, я возьму отгулы за прошлый год и приеду в октябре (после сдачи отчёта) ещё на неделю.
LXX
Раскрасневшаяся от волнения Таня Петрушкина закончила чтение. В комнате повисла тишина.
«Хороший молодой человек. И пишет как складно», — думал Португальский.
«Хороший молодой человек. Хотя бороды они всё-таки зря носят», — думал Голландский.
«Хороший молодой человек. Но вот дверь незапертой держать — в смысле профилактики преступности опасно», — думал участковый Галлиулин.
«Где же эта Елена?» — тревожилась Наташа Семёнова.
«Сколько же ему квартир надо в Брюквине обойти?» — прикидывал Юра Красицкий.
А Стасик Левченко продолжал размышлять о пенсионере Приставалове, когда вдруг входная дверь отворилась — и, быстро миновав коридор, в комнату вбежала худенькая, рыжая, коротко стриженная девушка в зелёном платье. Она всплеснула руками и воскликнула:
— Ну и кавардак у тебя!
Потом, подлетев к Копылову, взяла его бородатую голову в руки и помотала туда-сюда, приговаривая:
— Математик. Садовая головушка. Дом у меня двести сорок третий, квартира — тридцать первая, а улица — Матроса Коваля вообще. Как же ты всё так перепутал, Славка?
— Ленка! — страшным голосом завопил Слава, — Ленка! Ленка! Ну степень — тройки, ну разность — два. А матрос этот я не знаю как у меня в писатели попал. Как-то сам по себе. Но ведь нашлась же! Ведь нашлась, — обратился он к гостям, замершим от удивления.
— Стас, а ты тут как? — спросила вдруг прекрасная Елена. — Мне же, — пояснила она Славе, — как раз тётя Тома письмо твоё сегодня и вручила. Только я с практики сегодня вернулась, она и позвонила. Говорит, сразу узнала по описанию: красивая, в голове ветер — и на улице с молодыми людьми знакомится.
— Между прочим, — неожиданно громко сказал Стасик Левченко, как будто совсем не удивлённый внезапным появлением своей двоюродной сестры Лены Яворской, дочери тёти Вали, — я же это письмо позавчера из ящика и забрал вечером, вместе с газетами. Улица Пушкинская, дом 64, квартира 76.
LXXI
Скоро, скоро пройдёт двадцать восьмое августа 1974 года, среда. Скоро последняя неделя каникул растает, как полупрозрачный уже кубик рафинада в горячем стакане чая, и лето закончится, и потянутся серые дожди, и станет жёлтым старый тополь у трансформаторной будки, затем ночью повалит с неба весёлый снег, укроет белой простынёй двор дома № 15 по Брынскому проспекту. И выйдет с утра во двор бодрая дворничиха Козлова Настасья Филипповна, и присвистнет. Но мы с вами уже этого не увидим, потому что этим вечером наша история закончится.
Да уже и разошлись по своим делам некоторые её герои: Голландский и Португальский повели ужинать немного посопротивляшегося из деликатности участкового Галлиулина, и теперь расположились они втроём на кухне второй квартиры, посмеиваясь, обсуждают последние события и пьют сладкий чай с кисленьким кизиловым вареньем.
Пора бы расходиться и детям: вечер уже опустился над Брюквиным. Но оповцы сидят в Штабе, грызут последние сушки. Молчат оповцы, переполненные по горло приключениями, погонями и знакомствами с замечательными людьми. Обдумывают, что записать напоследок в общую тетрадку в голубой обложке из 48 листов в крупную клетку, которая сейчас лежит передо мной на столе между сборником стихов поэта Тютчева и чёрной чашкой с белым профилем Гоголя.
Молчание нарушает наконец рыжий Стасик Левченко, с которого всё, как мы помним, и началось:
— Он же глухой, — говорит Стасик.
— Что? — переспрашивает Юра.
— Приставалов, сосед наш, — поясняет Стасик. — Почти совсем глухой. Он на эти собрания ходит перед старухами пофорсить, а сам ничего не слышит. Ну, почти ничего. Вот и придумал про процент, чтобы было о чём разговаривать потом. Под конфеты.
— Ясно, — говорит Юра.
— И ничего не зря, — непонятно кому, но горячо возражает вдруг Таня Петрушкина. — Если бы Стасик не рассказал про шпионов, так мы бы ничего и не узнали. Надо всё это описать. Все наши приключения. Вот и будет отчёт.
Уже почти готова была согласиться с этим и Наташа Семёнова, когда произошло странное событие, небывалое в истории Штаба и вообще нехарактерное для Брюквина. А именно: вдруг секретное место (представлявшее из себя, как помнят читатели, конструкцию из кирпичей на крыше трансформаторной будки) начало само по себе светиться загадочным голубоватым светом, затем кирпичи тоже сами собой раздвинулись — и свет вырвался наружу. Луч, протянувшийся вверх из какого-то маленького приборчика, тихо жужжащего в вечерней темноте, остановился, не распространяясь дальше. Из луча свилась фигура, она была совершенно как настоящая, но полупрозрачная на просвет. Фигура ещё немного подёргалась в воздухе, принимая более определённые очертания, и онемевшие оповцы узнали в странном световом призраке Сергея Сергеевича, жильца пятнадцатого дома по Брынскому проспекту.
LXXII
Жужжание наконец умолкло. Из загадочного прибора, непонятно откуда взявшегося в секретном месте, донёсся голос Сергея Сергеевича:
— Здравствуйте, уважаемые дети, я попался!
Как вы уже знаете, я — шпион. И вот миссия завершилась. Теперь я уже улечу домой. Наши правила требуют всегда улетать, если попался. Я прошу прощения, что странно говорю. Мне было удивительно тут. Я жил у вас очень много, но никто не замечал. Ваши люди такие добрые: они всем верят весьма. Я работал в одном домике. Там принимают стеклянную тару. И никто не видел, что мой язык не такой, как у других людей. Только Ромашкин сказал: «Ты что, из Прибалтики?» Ромашкин — совсем особенный человек. Он не отравляет себя жидким спиртом, как, увы, к сожалению, делают другие люди в стеклотаре. А Ромашкин — нет. Он читает книги. Но я должен сначала представить себя и описать всё. Как я и откуда, почему я был здесь и зачем теперь улетаю назад.
Я — Сергей Сергеевич. Мне будет приятно, если вы так будете звать меня всегда. Но я живу обычно на планете Марс. Ромашкин часто шутил, есть ли жизнь на Марсе. На Марсе, увы, к сожалению, нет жизни. Мы — цивилизация роботов.
Наша жизнь была очень много тысячелетий и веков назад. Такая же, как у вас, на планете Земля. Те, которые создали нас, были тоже совсем настоящими людьми. Они сделали, чтобы мы стали похожи на них. Но живая жизнь у нас, увы, к сожалению, давно умерла. Это была космическая и страшная трагедия и катастрофа для нас. Мы сохранились внутри планеты. Вы говорите «под Землёй». Мы были под Марсом. Там те, которые создали нас, держали запасные склады. Только один из нас, роботов, тогда сумел пережить трагедию и катастрофу сверху. Он включил потом всю нашу цивилизацию внизу. Он — единственный, кто сам видел тех, кто создал нас. Он учит нас, как было, когда на Марсе была жизнь.