Плечи Дага поникли еще сильнее.
– Это было бы несправедливо по отношению к женщине. Я не способен снова на то, что было у нас с Каунео. Не потому, что другим женщинам чего-то не хватает. Дело во мне. Я не могу дать того, что давал Каунео. Я опустошен и сух.
– Никто иного и не ожидал, за исключением, может быть, тебя. У большинства людей не бывает того, что было у вас с Каунео, если хотя бы половина того, что я слышала, правда. И все же люди вполне сносно живут дальше.
– Женщина умерла бы от жажды, пытаясь достать воду из этого колодца.
Мари покачала головой, неодобрительно поджав губы.
– Ты драматизируешь, Даг.
Он пожал плечами.
– Не настаивай на ответах, которых ты не хочешь слышать.
Мари отвела глаза, посмотрела на увешанные пыльной паутиной и клочьями соломы балки и попыталась подойти с другой стороны.
– Ну, учитывая все, я не могу возражать против того, чтобы ты дал себе волю. В конце концов, у этой деревенской девчонки тут нет родственников, которые могли бы поднять крик.
Глаза Дага сузились; в его сердце пробудилась глупая надежда: не хочет ли Мари сказать, что не станет вмешиваться? Да нет, не может быть...
– Если уж тебя нельзя вразумить, что ж... такие вещи случаются. – Сарказм в голосе Мари ничего не оставил от надежды. – Но если ты так полон решимости влипнуть, ты должен иметь план того, как собираешься выпутываться, и я хочу, чтобы ты мне об этом рассказал.
«Я совсем не хочу выпутываться. Я не хочу, чтобы наступил конец». Понимание этого смутило Дага, он совсем не представлял себе, чего хочет. Проклятие, он ведь и не начал ничего!.. Спор с Мари развивался слишком быстро для него, как, несомненно, Мари и хотела...
– Все великие планы, которые я составлял в жизни, кончались ужасными сюрпризами, Мари. Я уже давно поклялся, что не буду ничего планировать.
Мари презрительно покачала головой.
– Я почти хотела бы, чтобы ты оказался просто олухом, которому хватило бы подзатыльника. Впрочем, нет... Ты – это ты. Если девчонка погибнет – а я не вижу, как возможно что-либо другое, – то же ждет и тебя. Двойное несчастье. Я вижу, как оно приближается, и ты наверняка тоже. Так что же ты собираешься делать?
Даг напряженно спросил:
– А что ты предлагаешь, провидица?
– Твоя затея не может кончиться добром. Так что не начинай.
«Я и не начал», – хотелось ему сказать. Правда на языке, но ложь перед Даром... Выносливость уже давно была его последней сохранившейся добродетелью; Даг призвал себе на помощь терпение и просто стоял перед Мари.
Не обращая внимания на его упрямое молчание, Мари переменила позу и начала атаку снова:
– Все рожденные с нашей кровью имеют два великих долга. Первый – продолжать бесконечную войну, с непреклонной решимостью, в жизни и в смерти, с надеждой и когда надежды нет. Этому долгу ты никогда не изменял.
– Кроме одного раза.
– Никогда, – возразила Мари. – Полный проигрыш – это не поражение, а просто проигрыш. Такое иногда случается. Я ведь не слышала, чтобы ты бежал с того перевала, Даг.
– Нет, – ответил он, – такого шанса у меня не было. Окружение делает бегство несколько сомнительным, и у меня не было времени разгадать эту загадку.
– Ну ладно... есть еще и второй долг, не менее великий, без которого первый ничего не стоит и делается просто обманом. Этот долг ты до сих пор не выполнял ни в малейшей мере.
Даг вскинул голову, уязвленный и настороженный.
– Я расплатился кровью, потом, годами жизни. Я все еще собираюсь отдать свои кости и смерть сердца, если получится, но в самоубийстве – потворстве своим слабостям и измене долгу – никто меня обвинить не сможет: я так решил много лет назад. Не знаю, чего еще ты от меня хочешь.
Губы Мари сжались, взгляд стал пристальным; в голосе зазвучала убежденность:
– Второй долг – создать следующее поколение, которому можно будет передать воинский долг, потому что все, что мы делаем, вся кровь, пот, самопожертвование станут ничем, если мы также не передадим свое телесное наследство. И это – дело, к которому ты последние двадцать лет поворачиваешься спиной.
Правая рука Дага стиснула деревянное запястье левой с такой силой, что дерево затрещало; дозорный усилием воли ослабил хватку на протезе, который с такими трудами недавно удалось починить. Он попытался так же стиснуть и зубы, но ответ все же вырвался:
– Уж не позаимствовала ли ты подбородок моей матери?
– Думаю, что могла бы повторить ее речь наизусть – мне достаточно часто приходилось выслушивать ее жалобы, – но нет, подбородок мой собственный, и позиция тоже моя, оплаченная кровью. Послушай, я понимаю, что твоя мать слишком сильно давила на тебя после смерти Каунео, в результате чего ты так ощетинился; я знаю, что тебе нужно было больше времени, чтобы справиться с собой. Но времени прошло достаточно, Даг, пора тебе ожить. Эта маленькая крестьяночка – тому доказательство. И я не хочу оказаться под обвалом, когда ты рухнешь.
– Тебе такое не грозит: мы уезжаем.
– Это хорошо, но недостаточно. Я хочу получить твое слово.
«Ничего у тебя не получится». Не была ли эта мысль своего рода решением? Даг знал, что доводы Мари поколебали его, но не переступил ли он уже черту? «И что это за черта?» Даг не мог бы сказать, но голова у него разболелась от жары, а усталость стала невыносимой. Грязь на одежде засохла, тело чесалось и воняло. Он мечтал о холодной ванне. Если подержать голову под водой достаточно долго, может быть, боль утихнет? Минут десять—пятнадцать...
– Если бы я погиб на Волчьем перевале, я все равно остался бы бездетным, – прорычал Даг. «Тогда даже мои родичи не могли бы жаловаться или по крайней мере мне не пришлось бы выслушивать...» – У меня есть план. Почему бы тебе просто не притвориться, что я умер?
Даг повернулся на каблуке и вышел из конюшни. Это было бы еще более впечатляющим, если бы Мари так яростно не выкрикнула ему вслед:
– Действительно, почему бы и нет? Ты ведь умер!
11
Даг полагал, что держит свой Дар в узде, но, по-видимому, его раздражение все-таки просачивалось настолько, чтобы трое выздоравливающих покинули баню через пять минут после его прихода. Впрочем, через некоторое время и тело, и разум его охладились достаточно, и Даг решил поискать себе полезное занятие, желательно не в обществе товарищей по дозору. Такое занятие нашлось: нужно было отнести к мастеру седло со сломанной лукой, а заодно и забрать сбрую, которую тот уже привел в порядок; это заполнило время до ужина и прибытия встревоженного Утау и остальных перемазанных грязью дозорных.
Доводы Мари были не так уж неверны... все они были правильны, мрачно признал Даг. Устыдившись, он добросовестно принялся укреплять самоограничения, которые еще недавно были для него естественны, как дыхание... дыхание, почему-то ставшее трудным, как если бы у него на груди лежал тяжелый камень. «Мертвецы не нуждаются в воздухе, а?»
Тем вечером за ужином Даг разговаривал с Фаун с безукоризненной вежливостью, но и только. Девушка смотрела на него с любопытством и настороженностью. Однако за столом было достаточно других дозорных, к которым она могла приставать со своими вопросами; сегодня ее в основном интересовало, как организованы отряды и куда посылается дозор, так что молчание Дага внимания не привлекало.
Никогда еще сдержанность не казалась ему такой унылой.
Следующий день был официально посвящен отдыху и подготовке к веселушкам, и Даг позволил запрячь себя в доставку припасов из города, закупленных обрадованными дозорными. С Мари он увиделся всего на минуту: предложил себя в качестве охранника у входа и получил короткий отказ.
– Не могу же я поставить в охрану того дозорного, который разделался со Злым и в честь которого и устраивается празднество, – решительно сказала Мари. – Начнется бунт, и совершенно оправданный. – Поколебавшись, она неохотно добавила: – Позаботься о том, чтобы крестьянская девушка знала, что и она приглашена.
Вскоре после этого Даг попался в когти энтузиаста из отряда Чато, который собирал музыкантов-любителей и заставлял их репетировать, что было ново для всех участников, и не освободился до того момента, когда пришло время идти за Фаун.
Фаун заглянула в зеркальце и нашла, что зеленые ленты, которые одолжила ей для прически Рила со сломанной ногой, очень хорошо подходят к ее зеленому платью. Рила учила Фаун заплетать косы, как это принято у Стражей Озера, что, как выяснилось, имело разные значения: строгий узел, как тот, что носила Мари, был знаком траура, кроме тех случаев, когда такая скромная прическа делалась перед боем. Эти знания позволили Фаун по-другому взглянуть на дозорных и вызвали у нее странное чувство: как будто мир повернулся у нее под ногами, пусть и чуть-чуть, и не мог уже теперь повернуться обратно. Во всяком случае, Фаун могла быть уверена, что, завязав волосы высоко на затылке лентами, так что кудри струились конским хвостом, она не сказала бы тем ничего, что не хотела бы сообщить одному дозорному...
Когда Даг подошел к ее двери, он выглядел веселым и спокойным, и Фаун подумала, что Мари, должно быть, накануне в конюшне сообщила ему какие-то плохие новости, из-за чего он и был таким угнетенным за ужином. Но теперь его глаза блестели. Простая белая рубашка заставляла его медную кожу сиять, запах болота, конского пота и усталости был смыт лавандовым мылом, к аромату которого примешивался его собственный теплый запах. Волосы Дага были вымыты и блестели и уже торчали в стороны, хоть и были недавно причесаны... и их очень хотелось погладить, если бы удалось дотянуться. Встать на цыпочки... Принести стремянку... Придумать еще что-нибудь...
В столовой все не слишком отличалось от обычного ужина – собравшиеся были голодными и шумными, – только на этот раз в комнате было тесно, потому что собрались одновременно дозорные из обоих отрядов. Бросалось в глаза только то, что все они были чистыми, а от многих еще и пахло душистой водой. На праздник все надели свою обычную одежду, только выстиранную и выглаженную. Фаун решила, что в седельных сумках не так уж много места, чтобы возить с собой наряды; по крайней мере женщины, как и всегда, были в штанах. Да и носят ли они вообще юбки? Вот в прическах отличие было заметно: некоторые молодые дозорные даже вплели в косы колокольчики.