— Вы служитель… нет… священник, богослов. Даже настоятель. Правда? — наконец спросил Кэсерил.
Умегат откашлялся.
— Да, ордена Бастарда. Но здесь я не по этой причине.
— А почему?
— До этого мы ещё дойдём. — Умегат наклонился, взял со стола нож и принялся нарезать хлеб и сыр.
— Я подумал… мне показалось… интересно, а может, это боги послали вас сюда, чтобы направлять меня и помогать мне?
Уголки губ Умегата приподнялись в улыбке.
— Неужели? А вот я думаю — что, если это вас послали боги направлять меня и помогать мне.
— Ох. Это… не слишком удачный выбор, — Кэсерил поёрзал на стуле и глотнул ещё вина. — А с каких пор вам так кажется?
— С того самого дня, когда в зверинце ворон Фонсы буквально скакал у вас на голове, крича: «Это он! Это он!» Избранный мною бог, как бы это сказать, любит неясности, но в этом случае было по меньшей мере трудно перепутать и не понять.
— А я тогда светился?
— Нет.
— А когда я… гм… стал таким?
— В промежуток между вчерашним вечером, когда я видел вас в последний раз — вы возвращались в Зангр, ковыляя, как будто свалились с лошади, — и сегодняшним днём, когда я увидел вас в храме. Думаю, сами вы сможете определить точное время лучше меня. Не хотите ли немного перекусить, милорд? Вы не слишком хорошо выглядите.
Кэсерил ничего не ел с тех пор, когда Бетрис в полдень кормила его хлебом с молоком. Умегат подождал, пока гость откусит и прожуёт кусок сыра, затем сказал:
— Одной из моих должностей, когда я в молодости был священником — задолго до того, как прибыл в Кардегосс, — была должность помощника следователя, занимающегося делами, связанными с использованием смертельной магии.
Кэсерил чуть не подавился; Умегат спокойно продолжал:
— Или чуда смерти, если пользоваться более точными теологическими терминами. Мы раскрыли бесчисленное множество самых разнообразных тайн — обычно это был яд, хотя некоторые… гм… менее умные убийцы иногда пытались использовать методы погрубее. И я объяснял им, что Бастард не казнит грешников кинжалом или молотком. Настоящее чудо смерти куда более тонко и изысканно, нежели может предположить их прямолинейное мышление. Я никогда не сталкивался с подлинным случаем применения смертельной магии, когда жертва была бы невинна. Если быть точным, Бастард склонен скорее к чуду правосудия.
Его голос стал твёрже, решительнее; интонации слуги и мягкий рокнарский акцент исчезли.
— А, — пробормотал Кэсерил, выпив ещё вина. «Это самый разумный человек из встреченных мной в Кардегоссе, а я даже не соизволил обратить на него должного внимания за все эти три месяца, потому что на нём одежда слуги». Вероятно, Умегат и не стремился обращать на себя чьё бы то ни было внимание. — Знаете, эта одежда грума — словно плащ невидимки.
Умегат улыбнулся и, отпив вина, ответил:
— Да.
— Так… вы теперь следователь?
Всё кончено? Теперь его арестуют, обвинят и казнят, если не за убийство, то за покушение на Дондо?
— Нет, теперь уже нет.
— Так кто же вы в таком случае?
К недоумению Кэсерила, Умегат, сощурив глаза, рассмеялся:
— Я святой.
Кэсерил не мигая уставился на него, затем медленно осушил свою чашку. Умегат снова наполнил её. В любом случае Кэсерил не считал этого человека сумасшедшим. Или лжецом.
— Святой. Святой Бастарда.
Умегат кивнул.
— Это… необычное дело для рокнарца. Как так получилось? — Это был глупый вопрос, но вино на пустой желудок затуманило голову.
Улыбка Умегата стала печальной.
— Для вас — только правда. Полагаю, имена не столь важны. Это было целую жизнь назад. Когда я был молодым лордом на архипелаге, я влюбился.
— И молодые лорды, и молодые простолюдины влюбляются повсюду.
— Моему любимому было тогда около тридцати. Человек ясного ума и доброго сердца.
— О нет. Только не на архипелаге!
— Именно. Тогда я не интересовался религией, а он был тайным приверженцем Пятибожия. Мы собирались вместе бежать. Я добрался до корабля в Браджар, он — нет. Я плохо переносил путешествие — всю дорогу мучился от морской болезни и страдал от отчаяния. Тогда, думаю, я научился молиться. Я ещё надеялся, что он доберётся до Браджара на следующем судне, и мы встретимся в портовом городе, куда и собирались плыть изначально. И только через год, от нашего общего знакомого, рокнарского торговца, я узнал, как мой друг встретил смерть.
Кэсерил взял чашку.
— Как обычно?
— О да. Гениталии, большие пальцы рук — чтобы не мог показывать образ пятого бога… — Умегат дотронулся до лба, солнечного сплетения, пупка и сердца, прижав большой палец к ладони изнутри в жесте Четырёхбожия, — большой палец символизировал Бастарда. — Они оставили язык, чтобы он мог предать своих товарищей. Он никого не предал. И после долгих пыток принял смерть на виселице.
Кэсерил коснулся лба, губ, солнечного сплетения, пупка и прижал ладонь с широко разведёнными пальцами к сердцу.
— Соболезную.
Умегат кивнул.
— Я долго думал обо всём этом. То есть тогда, когда не напивался до потери сознания, и меня не выворачивало наизнанку, и я не впадал в отупение. Да, юность… Всё даётся непросто. Наконец однажды я подошёл к храму и вступил внутрь. — Он вздохнул. — Орден Бастарда принял меня. Бездомному дали дом, одинокому — друзей, отверженному — честь. И работу. Я был… очарован.
«Настоятель храма».
Умегат опустил кое-какие детали, понял Кэсерил. Сорок лет или около того. Не было ничего удивительного в том, что энергичный, умный, целеустремлённый человек поднялся до такого уровня по иерархической лестнице храма. Непонятно лишь, откуда взялось это сияние вокруг его тела, словно свет полной луны над снежной равниной.
— Хорошо. Чудесно. Замечательная работа — сиротские приюты, расследования… А теперь объясните всё же, почему вы светитесь. — Вина он явно перебрал. И даже более того.
Умегат потёр шею и слегка потянул себя за косу.
— Вы понимаете, что значит быть святым?
Кэсерил откашлялся, почувствовав себя неуютно.
— Ну, вы, должно быть, весьма добродетельны.
— На самом деле нет. Необязательно быть добрым. Или хорошим. — Умегат криво ухмыльнулся. — Согласитесь, жизненный опыт меняет человека. Материальные устремления становятся несущественными. В конечном итоге наскучивают и гордыня, и тщеславие, и жадность.
— А страсть?
Умегат просветлел.
— Рад успокоить, что страсти почти не страдают. Или, точнее, любовь. — Умегат осушил свою чашку. — Боги любят женщин и мужчин, обладающих великой душой, как художник любит тонкий мрамор. Но это не результат добродетели. Это воля. Воля — вот резец и молоток. Кто-нибудь показывал вам классическую церемонию чаши по Ордоллу?
— Это когда настоятель весь обливается водой? Впервые я услышал об этом, когда мне было десять лет. Тогда меня очень забавляло, что он обольёт себе туфли, но мне было всего десять. Боюсь, наш настоятель храма в Кэсериле был склонен к безделью.
— Ну так посмотрите, вряд ли вы заскучаете. — Умегат перевернул пустую чашку донышком вверх и поставил её на стол. — Человек обладает свободной волей. Богам нельзя вмешиваться в это. Сейчас я налью вино в чашку через донышко.
— Нет, не тратьте вино! — запротестовал Кэсерил, когда Умегат потянулся за кувшином. — Я видел это раньше.
Умегат ухмыльнулся и сел обратно.
— Но вы понимаете, насколько бессильными могут быть боги, если самый низкий раб способен изгнать их из сердца? А если из своего сердца, то и из мира вообще — ведь боги могут добраться до мира только через живые души. Если бы боги смогли проникать куда им заблагорассудится, люди стали бы обычными марионетками. Только если богу удаётся найти такой вход — каковой может быть предоставлен ему человеком, призывающим его по доброй воле, — бог может влиять на этот мир. Иногда богам удаётся проникнуть сюда через разум животных, но это довольно трудно. А иногда, — Умегат снова поставил чашку на донышко и поднял кувшин, — иногда человеку позволяется открыть богам свою душу и дать им возможность прийти в наш мир. — Он наполнил свою чашку. — Святой — это не добродетельная душа, а пустая. Он — или она — по собственному желанию отдаёт свою волю избранному богу. — Поднеся чашку к губам, Умегат взглянул поверх неё на Кэсерила. Затем выпил. — Вашему настоятелю следовало использовать не воду. Вода не оказывает должного эффекта. Вино. Или кровь. Какая-нибудь более существенная жидкость.
— Хм… — выдавил Кэсерил.
Умегат откинулся на спинку и некоторое время молча изучал его. Кэсерил знал, что рокнарец разглядывает не его тело.
«Ну так скажи мне, что рокнарский отступник, настоятель храма, учёный, посвящённый, святой Бастарда делает тут, прикидываясь грумом в зангрском зверинце?»
Однако вслух он произнёс:
— Что вы здесь делаете?
Умегат пожал плечами:
— То, чего хочет бог, — затем, словно сжалившись при виде растерянного выражения лица Кэсерила, уточнил: — Похоже, он хочет, чтобы я сохранял рея Орико в живых.
Кэсерил вздрогнул и выпрямился, пытаясь справиться с дурманящим голову вином.
— Орико? Он что, болен?
— Да. Государственная тайна, хотя это невозможно утаить от того, кто обладает разумом и острым глазом. Тем не менее… — Умегат приложил палец к губам, призывая никому об этом не рассказывать.
— Да, но… я думал, что лечение — привилегия Матери и Дочери.
— Если бы болезнь рея имела естественные причины — то да.
— А причины не естественны? — Кэсерил заволновался. — Тёмное облако… вы его тоже видите?
— Да.
— И у Тейдеса есть такая тень, и у Исель, и у рейны Сары. Что это за дьявольщина, о которой нельзя говорить?
Умегат поставил чашку на стол, потянул себя за косу и вздохнул.
— Всё началось во времена Фонсы Мудрого и Золотого Генерала. Полагаю, для вас это лишь история. Я же жил в то отчаянное время. Знаете, однажды мне привелось увидеть генерала. Тогда я был шпионом в его провинции. Я ненавидел всё то, чем он занимался и чего хотел, но… если бы он велел мне, просто сказал единственное слово, думаю, я пополз бы за ним на коленях. Он был больше чем тот, кого просто коснулись боги, больше чем посвящённый, осенённый. Он был воплощением, реализацией высшей воли, посланным в мир в подходящий момент. Почти. До того мига, пока Фонса вкупе с Бастардом не пресекли его жизнь. — Умегат замолчал, углубившись в воспоминания.