А как этот батюшка «безропотно» терпит «унижения» от верующих, я вскоре увидел сам. В конце нашего разговора в комнату вошла домработница и сказала отцу Василию:
— Пришли кумы перекрестить ребенка.
— Ты плату с них взяла? — спросил он.
— Они сами положили на стол хлебину и десяток яичек, — ответила она.
— А деньги положили?
— Нет.
— Так скажи им, — твердо произнес он, — что, если они еще хоть 50 рублей не дадут, крестить я не буду, пусть сами крестят.
— Хорошо, — безразлично согласилась домработница, уходя. Но когда открывала дверь, между прочим, сказала:
— Они говорили, что пришли крестить сироту.
— Все мы сироты, — скороговоркой ответил батюшка, — и бесплатно сподоблять благодати я никогда не буду. Иди и так скажи.
Не знаю, сторговался ли батюшка с кумами, «сподобил» ли он младенца-сироту «благодати». Я не мог больше слушать подобный торг. С горечью разочарования я ушел и от этого «собрата».
Подобные жалобы и нарекания священнослужителей всегда в центре их разговоров, основное их содержание. Веру людей они оценивают на деньги: кто больше платит, тот «благочестивый» и достойный раб божий.
Почему же все эти наблюдения не оттолкнули меня от церкви? Попов — мой первый наставник знал, что я столкнусь с такими фактами, и исподволь подготовил меня к этому: я был твердо убежден, что нельзя судить по делам слуг божьих о самой вере и церкви. Знал я, что служители есть хорошие и плохие. Плохих надо изгонять, они не являются христианами. Наставления Попова надолго сковали во мне критическую мысль, и все корыстолюбие, и ханжество, и цинизм, и пьянство, и даже служение многих моих собратьев гитлеровцам вызывали во мне ненависть лишь к носителям этих пороков, вызывали чисто христианское осуждение, но не зарождали тогда даже сомнения истинности христианской веры и возможности осуществления моего идеала священника.
Но особенно цинична откровенность священников в своем кругу, когда они собираются на так называемые храмовые праздники. В православной церкви есть обычай эти праздники отмечать обильной едой и возлиянием. В тот населенный пункт и церковь, где справлялся храмовой праздник, по обыкновению собираются священники близлежащих церквей. Приходилось и мне не один раз принимать участие в этих празднествах.
Помню, как однажды меня пригласили в село Ново-Михайловку, Черниговского района. Собралось нас, священников и дьяконов, человек десять… По окончании «божьей службы» мы принялись за то, ради чего сюда пришли, то есть сели за стол. Разговоры, подогретые водкой, велись очень оживленные… Пожилые священники вспоминали свою жизнь до революции… Один вспоминал и оплакивал прошедшее «доброе» время, когда он получал громадные доходы от службы в церкви, вспоминал, что «люди тогда не мудрствовали, а верили каждому слову священника, были послушны и покорны…»
Другой рассказывал, как он ночи напролет просиживал за картишками и даже «однажды мой сосед, отец Георгий, крест свой поставил на банк, играя с плутом земским начальником…»
Любитель хозяйства не мог нахвалиться своими свиньями, которых он откармливал принесенными из церкви просфорами и хлебом с панихид… Вспоминались им попойки, разгульное, сытое житье за счет одураченных людей. На головы безбожников, забывших церковь, как из рога изобилия, сыпались проклятия. Не обходились эти обеды и без сальных анекдотов, в которых высмеивались служба божья, доверчивость верующих и даже сам бог. «Святые отцы» с удовольствием их рассказывали, слушали, восхищались проделками ловких церковных обманщиков, смеялись над обманутыми, над святыми угодниками.
Как пример можно привести один из многих рассказов священника Иоанна, настоятеля церкви села Ново-Михайловки. Он дает представление о моральном облике «слуг божьих».
— Один архиерей, — начал он, — служил с протодьяконом, который никогда не забывал хорошенько выпить перед началом службы. Владыка и сам любил побаловаться сатанинским напитком, но только делал он это после службы и потому был строг к тем, кто осквернял себя до начала молитв.
В праздник преображения перед началом литургии протодьякон не остерегся и дохнул водочным перегаром прямо в лицо владыки…
«Снова нализался как свинья», — грозно, но тихо, чтобы не слышали люди, упрекнул его святитель.
Более он ему ничего не успел сказать, так как началась служба…
Литургия шла гладко, если не считать того, что провинившегося покачивало, когда он кадил алтарь и иконостас, но заученные эктении он не путал. Пришло время читать евангелие… Архиерей стал на горнее место, протодьякон с евангелием в царских вратах…
Хорошо знакомый текст он читал громким пропитым голосом, без остановки. Но когда дошел до слов «и сотворим три», вдруг остановился… Далее слово было закапано воском. Молчать нельзя, читать нечего… Он еще раз повторяет: «И сотворим три»… А сам в это время поспешно ногтем скребет воск, но вместе с воском сдирает бумагу с буквами. Растерявшись окончательно, он в третий раз протяжно повторяет: «И со-творим три»…
Владыка стоял зеленый от злости. И когда протодьякон в третий раз сказал «три», он не выдержал и громко, на всю церковь, говорит: «Три дули». Протодьякону ничего не оставалось делать, как продолжите чтение евангелия по тексту, что он и сделал: «Одну тебе, одну Моисею и одну Илье».
Взрыв хохота потрясал стены дома.
— Это анекдот. А вот я расскажу вам то, что было в действительности, — вытирая слезы, вызванные смехом, проговорил отец Илья, из Черниговки.
— Приехали мы вместе с сыном дьякона, — начал он свой рассказ, — на каникулы. Были мы уже взрослые — в тот год оканчивали духовную семинарию. Скучно в селе летом, все люди на работе, село стоит тихое и пустое… Только время от времени с колокольни доносится звон. В то время отец служил ежедневные заупокойные службы по покойнику-богачу. Со скуки пошли мы в церковь. Отец служил один, дьякон поехал на ярмарку. Отец спешит… читает так, что ни одного слова не разберешь. В церкви нет ни души, только сторож временами заходит, чтобы поправить горящие лампады. Стали мы с товарищем на клирос, а в это время отец делал вечерний вход через царские врата. И только он сказал «премудрость прости», мы как грянем: «Гоп, мої гречаники, гоп, мої милi»… Блаженной памяти, отец мой от неожиданности растерялся, но, увидев, что это мы, улыбнулся, погрозил рукой с кадилом да и подхватил своим голосищем вместе с нами…
Увлеклись мы песней и только тогда оглянулись назад, когда услыхали в притворе отчаянный крик. Смотрим, а там лежит наш старик сторож. Мы к нему, а он без сознания. С помощью воды привели его в чувство. А он со страху все крестится да молитвы шепчет… Успокоился и рассказал нам, что, зайдя в церковь, увидел он сатану, который принял образ моего отца и бесовски в царских вратах орал срамные песни. С перепугу он и чувств лишился… Мы, переглянувшись, улыбнулись, а отец начал его уверять, что мы, мол, спокойно и чинно молились, ничего подобного не видели и не слышали…
«Сатана искушает тебя, чтобы осквернить твой разум, — назидательно говорил ему отец, — ты должен противиться дьявольскому наваждению. Найми молебен с водосвятием и с акафистом святителю Николаю».
Старик поблагодарил отца за добрый совет, и мы тут же отслужили молебен об изгнании нечистого духа из раба божьего Лавра.
И снова хохотом реагировали «святые отцы» на ловкую проделку.
Такие разговоры вели между собой священнослужители, оплакивая старые «добрые» времена, безвозвратно ушедшее прошлое.
Не могу не рассказать и еще об одном храмовом празднике, участником которого был и я. В августе 1943 года, когда Советская Армия громила оккупантов, изгоняя их с русской земли, когда фашистские захватчики, чувствуя на себе сокрушающие удары, грабили и вывозили все ценное, а недвижимое имущество уничтожали, когда облава следовала за облавой и эшелоны с людьми отправлялись в концлагеря, когда люди прятались в погребах и вырытых тайниках в степи, перед самым приходом советских воинов благочинный Больше-Токмацкого района дал распоряжение священникам объявить во всех церквах района, что 28 августа, в день праздника успения божьей матери, в Большом Токмаке, в соборе, будет торжественная служба, которую все верующие должны посетить. Всем священникам района было предписано тоже явиться в обязательном порядке к службе.
Богослужение проходило в здании районного дворца культуры, где кроме стариков и детей находились «отцы» города — предатели, служившие в городской управе. По окончании службы благочинный Василий Перхарович произнес проповедь, в которой призывал благословение божье на гражданские власти за содействие в получении здания под собор и за помощь оказанную в ремонте и переоборудовании его под церковь. Здесь же, в соборе, был устроен обед для церковного актива. Почетные места за столом вместе с Перхаровичем заняли «отцы» города.
В то время, когда в соборе проходил обед, за его стенами фашистские солдаты и полицейские устроили облаву на людей. Они рассчитывали, что брошенная приманка в виде торжественной службы выведет людей из тайников и улов рабов для концлагерей будет обильным.
Но не только подобные предательские деяния украшают служителей алтаря господня. В первые годы моей службы священником я удивлялся, возмущался и, пребывая в религиозном ослеплении, молился, чтобы господь вразумил заблудших. Тогда мне казалось, что грешные поступки моих собратьев являются исключением из принятых норм жизни и поведения священнослужителей. И я утешал себя подобными мыслями, оправдывал ими свое пребывание в их среде. Только много позже я смог более здраво судить об этих фактах. А тогда я просто думал: в семье не без урода. Да к тому же, встречал я не только плохих христиан. Случалось это редко, но в сознание мое западало крепко. Ведь я постоянно искал оправдание всему плохому, что я видел в церкви, и каждый раз, когда мне встречались люди, близкие к моему идеалу, я еще более укреплялся в мысли, что все плохое в церкви идет от искушения сатаной, от злого мира. Но больше все же было фактов, показывающих паразитизм, лицемерие и даже аморальность служителей Христа. От года к го