Поглядим, что у него выходит с той же химизацией сельского хозяйства. Если взять крупного бюрократа, планирующего внедрение химизации, то он никогда не признает себя виновным в плохой отдаче государственных средств, потраченных на строительство грандиозных азотно-туковых и прочих заводов. Ведомство всегда защитит своего работника от любых обвинений. «Мы вам построили завод, остальное не наше дело», — говорят строители. «Мы вам даем удобрение, но за дальнейшее не ответчики», — говорят химики. «Мы вам доставили туки, чего ж еще требуется от нас?» — так заявляют железнодорожники.
И никто из них, ни один не возьмет на себя ответственность за урожай в 10–12 центнеров с гектара. Район приказывает колхозам в определенные сроки вывезти удобрения на сельские склады. А есть ли они, эти склады? Готов ли колхоз принять и использовать химические удобрения? Имеются ли у него химлаборатории и настоящие специалисты, составлены ли почвенные карты, какова контурность, припасены ли машины для внесения удобрений? Все эти вопросы не интересуют ведомственных руководителей, каждый отвечает только за свой определенный участок. Помню, я несколько лет ходил за грибами мимо шести мешков дорогостоящей нитрофоски, брошенных прямона дорогу. Они растаяли, выжигая вокруг себя все до последней былинки. Другие мешки растаяли на берегу речки. Многие тонны калийных удобрений уходят. под колеса буксующих грузовиков, смываются вешними водами.
Самое, однако ж, интересное в том, что такая «химизация» начисто освободила руководителей от вывозки на поля местных удобрений. Содержание скота без подстилки привело к тому, что навоз либо выветривается, либо уносится дождевыми водами в речку, отравляя питьевые источники. Очевиден двойной вред — отравление вод и порча ценнейших органических удобрений. Вспомним, однако, что русский крестьянин испокон веку ценил «навозную» продуктивность коровы не меньше, чем ее молочную продуктивность. Коров держали в той же степени для получения навоза, как и для получения молока. Весной в Вологде и в наше время машина навоза стоит 20–25 рублей, а в деревнях у меня на родине не знают, куда его деть. Все вокруг завалено навозом: около бывшего телятника многолетние кучи уже обросли крапивой, около фермы тоже. В котлованах с жидкой консистенцией, которая отгребается от стойл и смывается шлангом, едва не утонули однажды двое отпускников… Быка однажды вытаскивали из навоза всем миром. Не знают, как быть с навозом и в личных хозяйствах. Одна из моих знакомых старушек решила избавиться от коровы, поскольку навоз ни от хлева, ни из хлева никто не вывозит. Соседи мои таскали навоз в заброшенную картофельную яму (как раз напротив моих окон), но яма наполнилась, и теперь над ней целая навозная гора. Весной вместе с водой ценнейшее удобрение потечет в речку и в озеро, откуда люди берут питьевую воду. Кишечные и прочие заболевания не волнуют ни районную, ни областную санэпидстанцию, куда я года два назад привез бутылку с такой водой. Увы, дело с навозом за два этих года не сдвинулось. Не лучше обращаются с навозом и на больших комплексах, как молочных, так и откормочных: их проектанты до сих пор не могут придумать надежную добротную систему для сбора и утилизации фекалиев. Хозяйства предпочитают сбрасывать навозную жижу в реки. Спрашивается, зачем тратить такие баснословные средства на строительство азотно-туковых и прочих заводов, на дорогостоящие перевозки, если мы не используем даже навоз — это самое легкодоступное и самое прекрасное удобрение? Ведь в соединении с торфом оно дает возможность обходиться вообще без минеральных удобрений.
Ни один хлебороб ни в одной стране не будет сплавлять драгоценную жижу в реку, он подберет и использует каждый коровий шлепок. Как это ни парадоксально, из этих блинов-шлепков у хорошего хозяина и получаются блины уже другого сорта. Так уж устроено в природе, и для нормального нравственно здорового слуха в звуках этих шлепков нет ничего дурного. Наоборот, у бюрократа-пижона эти шлепки вызывают тошноту или раздражение. Голубая мечта бюрократа — вывести такую породу коров, которые производили бы одно молоко, без всяких шлепков…
Всем нам надо понять наконец, что сельскохозяйственное производство принципиально отличается от промышленного. Замкнутые, строго индивидуальные, до предела специализированные системы здесь либо совсем невозможны, либо дают малокачественную продукцию. Конвейером и потоком, разумеется, не стоит пренебрегать. Но как разумно, как архиосторожно надо ими пользоваться! Пример: стоило объединить несколько молочных стад в одно, как продуктивность сразу снизилась. Когда переходят на беспастбищное содержание (а большие комплексы предусматривают именно такое содержание), то немедленно увеличивается яловость, растет число выкидышей.
Примеров, связанных с неожиданными опасностями интенсификации, можно привести множество. Причем не только в животноводстве, но и в производстве зерна. Можно, конечно, поднять урожайность до 60–70 центнеров, как в Англии. Но, извините, я был в Англии и до сих пор чувствую вкус лондонского хлеба. Вернее было бы сказать, отсутствие всякого вкуса: жуешь, словно резину. Поэтому еще неизвестно, что лучше: 70 центнеров с гектара такого зерна или 20–30 другого, хлеб из которого имеет вкус, аромат, свои витамины и какие-то таинственные для меня микроэлементы. То же самое можно сказать о говядине, о капусте, о яйце, о свинине. Картофель, например, выращивают и продают очень крупный, но есть его можно лишь при очень хорошем аппетите.
Для классического бюрократа все эти тонкости, конечно же, ни к чему, ему важно перевыполнить план по валу, по весу, по количеству. Качественные признаки его мало интересуют. Но законы диалектики жестоко мстят за такую односторонность. Позволю себе привести еще один пример.
В нашей стране, насколько мне известно, уже много лет держится самая низкая цена на печеный хлеб. Но давайте взглянем попристальней, чем оборачивается это, на первый взгляд, положительное явление. Если говорить о сельской местности, то по крестьянской здравой логике здесь явная нелепость, несуразица. Весной, ближе к выгону скота на пастбище, многие годы стоимость кило сена (то есть сушеной травы) держалась наравне (а иногда и выше) со стоимостью одного кило печеного хлеба. И это в тех условиях, когда тысячи гектаров лесных и прочих, еще не успевших подернуться ивняком покосов ежегодно уходят под снег! Со странным чувством смотрю я на то, как из магазинчика (куда хлеб возят за шестьдесят километров, поскольку пекарню закрыли) несут и несут мешки с буханками. Семья в 2–3 человека покупает по 20–30 буханок чуть ли не дважды в неделю. Ясно и дураку, что лишь малая доля идет в пищу людям. Почти все скармливается скоту — овцам, телятам и коровам. Еще интереснее наблюдать, как женщина покупает полмешка баранок… для теленка. Другая берет перловку для кормления овец.
Не лучше ли выкосить все эти тысячи гектаров лесных и прочих лугов? Ведь ко всему прочему и для коров и для овец полезней не хлеб и не крупа, а сено и солома, которая ежегодно сгнивает в скирдах. Корова — жвачное животное — не создана для хлеба, она создана для грубых (солома и сено) и сочных (турнепс, силос) кормов. Не будем уж говорить о нравственных и прочих потерях, связанных с низкой ценой на хлеб.
Сенной дефицит, подобно сенной лихорадке, то и дело трясет индивидуальных владельцев скота, особенно пожилых, пенсионеров, инвалидов и вдов. У хороших же руководителей (не бюрократов) его нет и не может быть. В колхозе «Родина», что под Вологдой (председатель М. Лобытов), сенокосные участки, недоступные механизированной уборке, уже десятки лет как закреплены за колхозниками, и они сами их облагораживают и даже расширяют. Чем хуже хозяйство, тем твердолобее бюрократ-председатель. И тем упрямее он не разрешает косить для своих коров вдовам и инвалидам. Коси за 15–20 процентов. Но чтобы обеспечить корову сеном, надо поставить десятка два стогов — откуда же старику или инвалиду взять такие силы? Поплачет иная старуха, поплачет, да и погонит свою корову на мясозаготовку. И 800–900, а то и тысячи литров молока в год плюс 300–400 килограммов мяса в (живом весе) у государства как не бывало. Именно так и поступила моя двоюродная тетка: корову на мясо, а сама уехала в Череповец, в дом престарелых, за бесценок продав свой деревенский дом.
Кстати, домов таких в четвертой бригаде становится все больше и больше. Часть их сельсовет раскатывает и использует на дрова, остальные сиротливо пустуют. (Это в то время, когда ольха и березняк наступают со всех сторон.) Дождутся ли они новых жильцов?
Известно, что если в доме долго не живут — он погибает. Жилой дом не боится старости, он служит людям много десятилетий. Но стоит оставить его на 2–3 года, и он умирает… Есть в этом нечто символическое, на то же самое можно сказать и о земле. Правда, земля не умирает, она просто глохнет, дичает. И нужно потом немало усилий, чтобы вернуть ей живой и прекрасный облик.
В поле, опять же за моей баней, пролегли недавно две новые трассы — одна дорожная, другая высоковольтная ЛЭП. Они заняли многокилометровую полосу шириной примерно в триста метров. Нетрудно представить, сколько ежегодно отчуждается драгоценных земель, вырывается из сельскохозяйственного производства. Никто не считал убытков от подобного отчуждения и за пределами Нечерноземья. Например, в Курской области при добыче железной руды или при затоплении земель плотинами в поймах великих рек. Но если б кто и взялся считать эти убытки, у него ничего бы не вышло: в стране нет земельного и водного кадастра. Земля и вода — эти две жизненно необходимые человеку стихии — у нас ничего не стоят, их разбазаривают всякие ведомства, все, кому не лень. И никакая даже самая добросовестная компенсация не сможет нейтрализовать этих непоправимых убытков!
Мои соседи, знакомые ребята-холостяки (их уже и ребятами-то называть неловко, многим давно за тридцать), разумеется, видят всё это и всё понимают. А вот видит ли все это Госплан? И все-таки сейчас горестная судьба тысяч и тысяч нечерноземных холостяков зависит не столько от Госплана, сколько от… Гостелерадио. И от того же Комитета кинематографии.