С такого длинного вступления мне и хочется начать свои, может быть субъективные, заметки о взаимоотношениях автора с критиком и издателем.
Читателю, конечно, нет дела до всего этого. Подавай ему хорошую книгу, и баста. Но всегда ли виноват автор? Я убежден, что почти всегда… Бывают, однако, и другие случаи, — о них-то и хочется сегодня поговорить, и я начну с» самого на первый взгляд безобидного — с опечаток. Как ни странно, но автор подчас зависит даже от машинистки. Вот, перепечатывая рукопись, машинистка сделала логическую опечатку. Автор, привыкший к своей рукописи, читающий ее по многу раз, в корректуре не всегда замечает опечатку, и несуразица, нелепость умножается вначале на число тиража, затем это многотысячное число умножается еще и на число читателей…
Скажут: читай внимательней корректуру. И будут правы. Но вот в чем беда. Иногда даже корректоры считают своим долгом править нашего брата. В одном из моих рассказов во фразе прямой речи говорится: «Ой, ты дурак сивой!» Звуковой северный диалектизм «сивой» непонятен корректору, и она, видимо, желая автору добра, переделывает сивого в свиной. В повести «Привычное дело» есть такая фраза: «Дети рождались здоровые, как гудочки». То есть звонкие, ядреные, голосистые — всего и не объяснишь… Корректору это выражение показалось неправильным, и гудочки переправили на булочки. Во втором издании той же повести в пословице «семеро ребят барина съедят» барина ничтоже сумнящеся переделали в барана[21]. Корректор, знакомая, вероятно, с московскими шашлычными, хотела сказать как лучше, но я-то схватился за голову: как глядеть в глаза читателю? Баран вместо барина вышел шестидесятитысячным тиражом. Ладно, читатель, он, может, еще и простит. А вот на великодушие критиков рассчитывать очень трудно. Использовала же критик М. Чудакова обычную опечатку в своих критических целях. («Заметки о языке современной прозы», «Новый мир», 1972, № 1) «А крестником моим был Юрий Казаков», — цитирует она и затем, с ехидством, достойным лучшего применения, торжествует победу над автором: «…смущенный читатель недоумевает и догадывается, что «старинное» словечко, подхваченное на лету, употреблено всуе, что, конечно же, не «крестником» Лихоносова был много раньше вошедший в литературу Казаков, а крестным отцом».
Обвиняя Лихоносова в орнаментализме, М. Чудакова словно обрадовалась опечатке и тому, что Лихоносов якобы не знает даже названий родственных степеней.
Вообще, в этом смысле, между иными критиками и издателями существует странный, по-видимому неосознанным альянс: редакторы порой вычеркивают из рукописи абзацы и целые главы, а критики бранят автора за композиционные просчеты и прочие не зависящие от него грехи. Более того, от одного маленького критического выступления в печати или на совещании нередко зависит издание и всей книги. В издательстве могут в любую минуту сослаться на это публичное выступление или крохотную критическую заметку, игнорируя целые подвалы самых доброжелательных, иногда даже излишне восторженных отзывов о том же самом авторе. Особенно падки на такие дела в местных, не столичных издательствах. Достаточно слегка обмолвиться какому-нибудь столичному критику в печати (пусть даже и мимоходом) — все, местному, а особенно молодому, начинающему, путь к изданию книжки закрыт если не навсегда, то очень надолго. Впрочем, вовсе не обязательно ждать столичных выступлений. Мне, к примеру, в Северо-Западном издательстве не однажды делали от ворот поворот. Но стоило опубликовать рукопись в Москве, редакторы в Архангельске тут же охотно предлагали издать книгу, делая вид, что ничего не произошло[22].
Ссылаюсь на себя вовсе не из личных побуждений, а из боязни за тех, кто только начинает, у кого литературная судьба действительно зависит от тех же архангельских редакторов. Но что говорить о молодых, начинающих, если и широко известная Ольга Фокина удостоилась настоящего внимания архангельского издательства только спустя много времени, после того как ее активно начали хвалить и печатать в Москве.
Причем в издательстве выработалась, мягко говоря, странная практика. Если редакторы не хотят издать книгу, они апеллируют тоже к Москве, посылая рукопись на рецензию в Комитет по печати. Комитет же квалифицированными рецензентами располагает отнюдь не всегда. Да уже и в самой апелляции заключена некоторая заданность: послали, значит, надо остановить, раскритиковать… И вот рецензент Комитета В. Федотов не оставляет камня на камне от стихотворного сборника Николая Рубцова, рекомендованного Северо-Западному издательству Вологодской писательской организацией. Надо ли объяснять, что издательство не посылает на московское рецензирование те рукописи которые действительно хочет издать? Причем далеко не всегда полноценные в художественном смысле. Я уж не говорю о том, что нередко игнорируются элементарные, моральные и материальные авторские права.
Впрочем, некоторые и столичные редакторы не отличаются в отношениях с авторами особой щепетильностью. Фамильярность и панибратство в общении с редактором, которых многие так жаждут, оборачивается для серьезного писателя подлинным бичом. Пользуясь личным знакомством с автором, иной редактор может продержать твою рукопись в столе столько, сколько ему заблагорассудится, может не отвечать на деловые письма, не заметить типографского ляпсуса и т. д. и т. п. Наконец, уже совсем никуда не годится то, что многие редакторы считают вполне возможной правку без ведома автора. Эго прямое нарушение закона об авторском праве. Не раз и не два я был поставлен перед свершившимся фактом: публикации правились и сокращались без моего ведома. Я мог бы привести множество примеров, назвать фамилии, но пусть уж читатель поверит мне на слово… Дело не в фамилиях, дело в опасной тенденции.
Как видит читатель, хорошая книга не всегда зависит от мастерства и таланта писателя, хотя последнее обстоятельство, разумеется, главное. Добросовестный редактор и благожелательный критик решают подчас судьбу не только книги, но и вообще ту или иную писательскую, человеческую судьбу.
1973
СЮЖЕТЫ
Литература, как я ее понимаю, особенно новеллистка и драматургия не могут существовать без сюжетов. Нерусское это слово объясняется в одном из словарей, как основное содержание литературного произведения. Но сюжет живет и здравствует не в одной только литературе. В устном народном творчестве, особенно в таком его жанре, как разговор, он, этот самый сюжет, так же необходим. Разговор бессюжетный считался в народе неинтересным, он тот-час терял свою внутреннюю энергию, слова становились пресными, приобретая чисто формальный смысл. Умные собеседники, чувствующие красоту общения и слова, тотчас хватались за рукавицы. У других же разговор продолжался, выливаясь в обычный «треп», как теперь говорят.
Душа, особенно женская, просит поэзии, творческие силы проявляются в форме приукрашивания действительного хода событий. Та или иная новость с помощью творческой фантазии собеседников приобретает новые, несвойственные ей качества, маленькая невинная добавка делает рассказ динамичным. Чаще всего все это происходит незаметно для самих участников разговора. Из таких добавок складывалась новая сюжетная интерпретация того или иного вполне банального события. Таким образом, размышляя о разговорном сюжете, вполне резонно говорить о его близком родстве с мифотворчеством. Но реальная действительность и сама всегда была весьма богата сюжетами. Далеко не во всех случаях требовалась особая фантазия и способность беседующих к сюжетному построению. Чаще всего это жизненное, действительное множество сюжетов давала бытовая, а не производственная среда. Самые увлекательные и ценимые народом сюжеты касались более всего любовных, а также семейных и родственных отношений.
Поражает излишняя экономность нашей литературы в использовании сюжетных богатств. Лишь крохотную долю реально существовавших сюжетов взяла из народной жизни классическая литература… Период, обозримый моей личной памятью и памятью близких мне людей, ограничен примерно началом первой четверти века. Но я ощущаю сейчас, что даже такой литературный гигант, как Лев Толстой, коснулся лишь нескольких социально-бытовых сюжетов, сотнями существовавших тогда в народе. Так же можно сказать и о Бунине, и о Чехове. Горький и Короленко в этом, то есть сюжетном, смысле несколько шире. Но шире отнюдь не намного. Больше того, кажется, как раз в первой четверти века родилась и широко распространилась мода на литературную бессюжетность. Многие писатели делали упор на интонационное самовыражение. В рассказе, как и в пьесе, сюжет все более вытеснялся настроением. Музыкальность и стилевое единство ценились иногда больше, чем композиционное построение, действие и сюжет.
Стоит ли спорить, что было лучше для русской литературы? Наверное, не стоит, так как для нас дорого и то, и другое. И все-таки лучшие пьесы, рассказы или новеллы как раз те, в коих есть и то, и другое. Но моя читательская горечь от неиспользования народных сюжетов удваивается, когда я читаю рассказ с явно придуманным, искусственным либо второстепенным сюжетом. Не буду приводить примеры из Чехова, Горького и Короленко, чтобы не разжигать страсти среди литературоведов и школьных преподавателей.
Сюжетное богатство народной жизни периода гражданской войны, на мой взгляд, использовано нашей литературой тоже не очень-то по-хозяйски. Это особенно хорошо видно через посредство кино, — ведь почти все литературные произведения об этом периоде экранизированы. Одни и те же либо в разной мере сходные конфликты, ситуации, положения, темы, переходят из картины в картину, от чего быстро превращаются в штампы. (И вновь, по той же причине, не хочется упоминать определенные кинокартины.)
С тем, что повторенный сюжет еще не превращает произведение в штамп, вероятно, никто спорить не будет. И все-таки подобное повторение, как и любое другое, опасно как в искусстве, так и в литературе. Особенно для начинающего или среднего таланта. Лишь гениальные писатели создают оригинальные произведения на один и тот же сюжет. (Вспомним хотя бы И. А. Крылова или Пушкина с его «Дон — Жуаном».) Получается, что сюжетная новизна, необязательная для гениев, обязательна для посредственных и средних писателей… Даже заимствование литературных сюжетов художником-живописцем слегка его обедняет. Это в разножанровых видах творчества. А заимствование сюжета внутри литературного жанра и вовсе не делает чести творческой личности. (Легким отношением к подобным проблемам вполне можно объяснить и плагиат, то бишь литературное воровство.)