«Неужели всюду так?»
Взгляд Иды остановился на книжном шкафу, который купался в лунном свете. Стекла были синие, и в них отражалась часть улицы: каштан, вывеска мясника, часовня под ивой и брошенная тележка носильщика. Сколько раз вечерами она смотрела на эту развесистую иву, мечтая о том, как из ее тени выйдет человек и уведет ее отсюда? Она встретила его утром у реки. Было чудесное утро, его лицо расплывалось в улыбке. Он оставил приятеля и пошел за ней. Ида подумала тогда: «А ты стоящий парень?»
И сейчас еще продолжала задавать себе этот вопрос:
«Они мне всю жизнь отравили. Бедный мой!» Ей захотелось его поцеловать. Лунный свет сейчас падал прямо на лицо мужа, оно стало от этого немного припухшим и неестественным. На мгновение ее охватило чувство, словно она вошла в собственную, хорошо знакомую комнату в сумерки; раньше ей и в голову не приходило, что все здесь может выглядеть иначе. Ида пересилила себя. Наклонилась к уху Эди и на этот раз зашептала:
— Милый, хороший! Послушай!
Никакого ответа…
В соседней комнате заговорили. Ида услышала тихий сдавленный голос отца. Она подняла голову. Отец, видно, повернулся, на кровати заскрипели пружины, потом некоторое время было тихо. Лишь тиканье будильника крошило время, словно бы вырисовывая контуры лежащих в темноте тел. Ида хорошо знала эту старую игру, но сейчас она приобрела какой-то особенный смысл. Ида почувствовала, как в кончиках пальцев стучит кровь. Луна сместилась к краю окна и разделила лицо Эди пополам.
Ида услыхала отца:
— Не лезь! Говорю тебе, лежи спокойно! Какого черта…
Мать тихо ныла:
— Ох, да ну же!.. Чудной ты. Да ну же…
Через некоторое время отец спросил:
— Что ты сказала вчера насчет венков?
Ответа матери Ида не слышала, хотя говорила та долго. Неразборчивые слова сливались с тиканьем будильника. Неясность их усиливалась подавленностью ее тона. Она будто бы умоляла его о чем-то.
— Ну, ладно, — сказал отец. — Обойдемся без гвоздик. В этом году они дорогие. У Лузнара могли бы достать венки дешевле… Дешевле, да.
Посыпались цифры. Месяц исчез из окна. Только край самой высокой трубы еще хранил лунный покров. Ида слушала рассеянно, а сама думала: «Она была его матерью…»
Спустя некоторое время отец сказал:
— Ладно, иди ко мне! Иди, иди!
За дверью раздался едва слышный сдавленный смех. Ида закрыла глаза, и перед ней пронеслась длинная вереница ликов, бабушка была такая же, какой она виделась ей во сне на куче соломы. Как и тогда, заиграл кларнет. Ида зарылась лицом в подушку.
Приготовления к похоронам отняли у отца больше времени, чем ему того хотелось. Он должен был обзвонить родственников, и из прихожей было слышно, как он старается говорить особенно мягким и скорбным тоном, что, впрочем, при его хриплом голосе не составляло большого труда. Это был тон заботливого начальника. Утром пришел приказчик, отец ушел и вскоре вернулся. Привезли много кожи, рассказывал он матери, надо ее размещать на складе. Он долго ругал поставщиков и только после этого пошел в ванную умываться. Мать без конца стучалась к нему, говоря заговорщически тихо, но зло. Дядя Матко прислал телеграмму, он не приедет, потому что у него комиссия, и это казалось матери чудовищным бессердечием.
— Сообщи остальным! — сказал отец из-за двери. Звонок звонил не переставая. Продавец пиротских ковров[1] не желал уходить. Мать позвала на помощь кухарку, но только отцу удалось выставить его за дверь. Крик отца был слышен на лестнице, а может, и на улице, во всяком случае, на балконе соседнего дома появилась женщина в ночной рубашке, с папильотками на голове. На ее лице был написан неподдельный испуг. Наконец двери с треском захлопнулись. Отец потребовал горячей воды, вероятно, ему ее тотчас принесли. На мгновение наступила тишина, нарушаемая лишь звуками с улицы.
Ида встала. Она села у окна, наслаждаясь ласковой свежестью утра. Эди спал. Ему никогда ничего не мешало. Во сне он разрумянился, волосы слиплись на лбу, руки, сжатые в кулак, он поднял к лицу, как ребенок. В нем вообще было много ребячливого, что в одно и то же время привлекало и вызывало чувство неловкости. Когда Ида с ним познакомилась, она ни секунды не раздумывала; голова у нее шла кругом, и, как камень, который не выбирает, где ему упасть, она бросилась в объятия его смеха. (В ту ночь отец гонял ее по комнате, зажав в угол, извергал на нее потоки ругательств. Она сказала ему, что парень музыкант. Глаза отца зловеще поблескивали из-под густых черных бровей. Иде казалось, что вокруг нее полыхает пламя и ей необходимо вырваться из огненного кольца. Должно быть, тогда впервые в ее груди родились сопротивление и отпор, и, поймав в зеркале изображение дикого существа с пылающими щеками и стиснутыми губами, она ни на минуту не усомнилась в том, что это она. Облокотившись на комод, мать вторила отцу, без толку вставляя: «Ах, такой брак!..», — отгоняя при этом кошку. Она ровным счетом ничего не понимала. И меньше всего в том, что происходило между отцом и дочерью. Ида победила. Молодой человек поселился в их доме.)
Под окном появились ребята с мячом. Ида знала их, но их жизнь была для нее загадкой, она думала о собственном ребенке, ей так хотелось его иметь. Ребята с утра были полны сил и носились без устали. Пыль от их ног поднималась столбом, машины заставляли их то и дело шарахаться в сторону. Солнце в дымке облаков сильно припекало. На обочине, возле жердей для выбивания ковров, сидел рыжий мальчуган и наблюдал за игрой. «Бедняжка», — подумала Ида, взглянув на парнишку, чьи светло-карие глаза с размеренностью часового маятника следовали за событиями на улице. «А я была похожа на этого ребенка? Что я знаю о нем? О чем он мечтает? Кто ему портит жизнь, кто без конца ругает? Куда он прячется, когда ему плохо? Видно, даже такое утро ему не в радость…» Ее мучила мысль о том, как трудно найти дорогу к сердцу другого человека. Она оглянулась на мужа, который как раз начал просыпаться. «Что я знаю о тебе?» — спросила она себя.
Ей стало зябко. В церкви за углом звонили. Несколько женщин шли по улице, они обернулись на их дом и зашушукались. Животные и те так не делают. Только люди. «И правда, что я знаю о тебе?..» Вопрос был не из простых. Неужели она вышла за него потому, что он хорошо смеется и показался ей симпатичным? Она искала в нем опору. Ну и как? Нашла?
Эди проснулся и попросил дать ему сигареты. Он лениво курил; его взгляд был устремлен мимо нее — в окно. Там пор хали голуби в серебряных опереньях. Поливальная машина прогнала на некоторое время ребят с мостовой. Ида присела на постель к мужу и сказала ему, что видела во сне бабушку.
— Я хотела тебя разбудить. Мне было так не по себе. — Он спросил, выглажен ли черный галстук.
— Да.
Отец вышел из ванной комнаты. В кухне шел разговор об обеде. Кухарка не хотела сама составлять меню, сказав, что в такой день надо бы что-нибудь особенное. «Не животные же мы!..» Отец распорядился, чтобы обед был самое позднее в час. Затем мать пошла в спальню, она сердилась на портниху. Ида, словно воочию, видела, как она вынимает из волос шпильки. Отец завел разговор о венках.
— У Лузнара могли бы достать подешевле…
Утренняя прохлада помогла Иде освободиться от ночных кошмаров и унять биение сердца, однако с наступлением дня жара, уличный шум и домашняя суета снова вернули ее в прежний мир, где ее ждало строго смотрящее в потолок лицо бабушки, на котором милые увядшие черты застыли в свинцовой отрешенности. Пожалуй, только на этом лице она читала сны, похожие на ее собственные, хотя столь же невнятные, но и оно ускользало от нее, а в окнах пристально глядящих глаз проглядывала пустота, пепел под черным сводом, ничто. Муж встал. Ида отошла. Они не взглянули друг на друга, почувствовав какую-то отчужденность. Иде хотелось другого. В глубине души она надеялась, что он избавит ее от мучений, поможет устоять, поддержит, мечтала, чтобы муж оказался мягким и сильным человеком. Эди лениво ходил по комнате, выбирая себе белье. Это был довольно плотный мужчина — пижама тесно облегала его тело. От него еще исходило тепло сна. Ида снова сказала ему о бабушке. Отец ушел, позвонила портниха, и было слышно, как они с матерью примеряют траурное платье.
— Ты не проснулся… — сказала Ида. — Бабушка лежала на соломе. Там еще был какой-то человек с кларнетом, он пошел мне навстречу. Карбидная лампа горела все сильнее.
— А я играю на скрипке…
— Бабушка смотрела на меня, но не знаю, видела ли.
— Ты бы лучше спала…
— Да… А эти черт те что вытворяли! Не могу тебе передать, как мне было тяжело… Знаю, ты понимаешь, этого никто не мог бы выдержать, да еще в такую ночь, а я должна была терпеть из года в год. Если бы не бабушка, мне бы, наверное, пришел конец.
Она подошла к мужу сзади и поворошила ему волосы на затылке, сразу же почувствовав, что ему это неприятно. Он копался в галстуках и пытался незаметно убрать ее руку.
— Эди, — зашептала Ида, — я ненавижу их. Ох, как я их ненавижу!
Тут он порывисто обернулся, и перед ней возникло незнакомое лицо, такое же незнакомое и чужое, как лицо кларнетиста. Слегка вспотевший лоб Эди прорезала вертикальная морщина. Он окинул ее взглядом, пронзившим ее насквозь.
— Слушай, — проговорил он глухо, — давай без сцен!
— Что?
— Оставь! Ты что, не в себе? Кончай с этим!
Ида убрала руку с его затылка и отошла к окну. На плакучей иве шелестели листья; круглое облако плыло около солнца и бросало время от времени тень на улицу, где судачили хозяйки с корзинами, задумчиво брели две собаки, а перед витриной парикмахерской вертелись ротозеи мальчишки. Какой-то знакомый, проходя мимо, поздоровался с ней, но так и не дождался ответа; ей казалось, что мир раздвинулся и все стало страшно далеко, хотя и отчетливо видно.
— Хорошо, — сказала она.
Эди вышел из комнаты, хлопнув дверью сильней, чем обычно. Она слышала, что он в ванной. Постучала мать и спросила, нужна ли ей портниха, Ида ответила, что нет, она все сделает сама; потом мать сказала портнихе, чтобы та ни в коем случае не пришивала пластрон из черных кружев, лучше прикрепить на булавках, а летом она пришьет белый. Ида сдавила виски ладонями. Слова матери болью отдавались у нее в голове; кто бы это выдержал? Отвесные солнечные лучи били прямо в нее, болела уже не только голова, но и сердце. Она не вытерпела и закричала: