Берия уехал, а через два или три года у ворот – опять машина с “чекистами”. Нашли отца, сказали “поехали” и “не бойся, все будет хорошо”. Папа испугался – тогда всем говорили “поехали” и “не бойся”. Привезли в кабинет Берии, а тот и говорит: “Знаешь, я подумал, с Хозяином согласовал, давай мы тебе поручим сделать грузинский ресторан?” Отец, конечно, согласился с большой радостью», – вспоминал сын ресторатора Леван, не пошедший по его стопам и ставший доктором медицинских наук.
Попробуй не согласись (а Хозяин – понятно кто!). От таких предложений не отказываются. Немного было людей, которые нравились Берии, но Лонгинозу Стажадзе это удалось. И самое интересное, что, несмотря на свои четыре класса образования, он смог создать то, что от него требовалось. Ответственность на его плечах лежала огромная – кормить Берию, для которого в ресторане всегда был наготове отдельный кабинет, обитый ореховым деревом. Нередко за обедом и ужином для наркома внутренних дел приезжала специальная черная машина – у Лаврентия Павловича было много работы на Лубянке (сажал врагов народа не переставая!).
Вплоть до своего политического падения в мае 1953 года Берия требовал привозить ему суп-харчо и шашлык по-карски только из «Арагви». Трудно представить, что было бы с директором и его поварами, если хотя бы один раз «большому мегрелу», как называл его Сталин, пришлась не по вкусу ресторанная еда. Потому Стажадзе дневал и ночевал на работе. Встав в шесть утра, послушав по репродуктору государственный гимн и попив чайку, директор отправлялся в «Арагви». За кухней и за готовкой следил лично. Но самое интересное – обедать шел домой, никогда в своем ресторане не обедал. Потом опять на работу, возвращался за полночь. И при этом никогда не приносил домой еду из ресторана, как это было широко распространено в советском общепите. А еда была что надо – продукты в «Арагви» доставлялись прямо из Грузии, в специальном вагоне, набитом под завязку мукой для хачапури и лепешек, винами, приправами, травами, «Боржоми» и «Тархуном». Лишь мясо было российское – парная молочная телятина.
Скромный Стажадзе прожил всю жизнь в коммуналке в Варсонофьевском переулке, дачи не имел, отдыхал в санатории. А вот друзей и хороших знакомых у него было хоть отбавляй. Еще Маяковский подарил ему книгу с надписью «Божественному Лонгинозу», это было в период, когда директор трудился в грузинской столовке. Стажадзе стал любимцем московской богемы, и не только потому, что хорошие продукты были главным дефицитом, вынуждая искать знакомства с его обладателями. Хозяин «Арагви» был уважаем за высокое качество выпускаемой продукции и свой профессионализм. Ольга Лепешинская, Юрий Файер, Владимир Канделаки, Вера Давыдова, Анатолий Кторов, Борис Ливанов, Осип Абдулов, да почти весь Большой, Малый театры, МХАТ, а еще и Фаина Раневская (которая сама по себе была театром одного актера), Александр Фадеев, Илья Эренбург и Дмитрий Налбандян приходили не только в ресторан, но и к его директору домой откушать сациви и хачапури, которые изумительно готовила его супруга, любившая повторять: «Отойди от плиты, дома я – директор!» Оживало пианино, танцы, романсы, песни советских композиторов – салон в коммунальной квартире! И все это под руководством тамады Лонгиноза Стажадзе, умевшего не только красиво говорить, молчать (когда нужно) и слушать других. Редкое сочетание качеств…
Всего три года прошло с открытия «Арагви» – москвичи только успели к нему привыкнуть, как началась Великая Отечественная война. Казалось бы – трудности со снабжением, продовольственные карточки должны были повлиять на его работу, но нет, ресторан не закрылся, а даже, наоборот, перевел обслуживание посетителей на военные рельсы, если можно так выразиться. Ресторан оказался особо ценен для советской творческой интеллигенции – композиторов, художников, писателей – тем, что спас ее от голодного умирания в 1940-е годы. Мстислав Ростропович вспоминал: «С какой завистью я относился к профессорам Московской консерватории, имевшим так называемую лимитную книжку для обедов в ресторане "Арагви". Они ходили туда и потом возвращались в консерваторию немножко навеселе. С одной стороны, я преклонялся перед ними, но, с другой, мне было горько, потому что очень хотелось есть. А когда я получил первую премию на всесоюзном конкурсе в конце 1945 года, мне тоже дали лимитную книжку пополам с пианистом Михновским. В этой книжке были талоны, и вот по этим талонам мы получали в специальном “распределителе” соответствующие продукты, которые сильно отличались от того, что было доступно другим людям». Умела советская власть заботиться о молодых талантах – ничего не скажешь, с младых ногтей приучали их к привилегиям, причисляя к особой касте, обеспеченной всем необходимым.
Во время войны оставшаяся в Москве творческая богема была прикреплена к «Арагви», превратившемуся в спецстоловую. Молодой дирижер и приятель Ростроповича Кирилл Кондрашин избежал призыва на фронт – как представитель талантливой советской молодежи имел бронь. В 1943 году его пригласили в Большой театр, почти в одно время с Борисом Покровским. Хотя немцев от Москвы отогнали, но с едой были большие трудности. Деньги были, а хлеб на них не купишь, Кондрашин стоял у булочной и просил продать ему хотя бы кусочек, прячась от знакомых музыкантов. А дома у него хранилось масло, купленное за проданный шерстяной костюм. И вот это масло не на что было намазать. Голодный дирижер вынужден был уплетать его без хлеба, до тошноты. Карточек у него тоже не было, поскольку сразу в Москве его не прописали.
Спас Кондрашина чужой пропуск в «Арагви», который принадлежал Пантелеймону Норцову, солисту Большого театра и лауреату Сталинской премии. Как пишет Кондрашин, Норцов имел и литер, и закрытое снабжение, и закрытый распределитель Большого театра, – а ему полагался еще и пропуск. Литерные обеды с мясом предназначались только самым выдающимся деятелям культуры, солистам Большого театра. Любимцы Сталина, они услаждали слух вождя в любое время дня и ночи. Часто, например, из его приемной звонили басу Максиму Михайлову: «Машина выехала, будьте готовы!» А на дворе ночь, часа два, вождь только с работы приехал на свою дачу в Матвеевском. Привозят Михайлова, а Сталин вино пьет и ему молча наливает: «Давай, Максим помолчим». Так и молчали до пяти утра. А потом спать. А после – на работу, Сталин в Кремль, а Михайлов в Большой театр, Сусанина репетировать: «Ты взойди, моя заря!» Пел он так сильно и мощно, что казалось, в зал въезжал танк…
После войны Сталин установил солистам Большого театра министерские оклады – по 7000 рублей в месяц при средней зарплате в 500 рублей. За эти деньги народные артисты СССР должны были петь четыре спектакля в месяц. Их повседневная жизнь сильно отличалась от жизни зрителей. Тот же Иван Семенович Козловский имел двухэтажную квартиру в доме Большого театра на улице Неждановой (совр. Брюсов переулок), машину, дачу и жил ни в чем не нуждаясь. Правда, за границу его не выпускали, на просьбу певца отправить его на гастроли в Европу Сталин возразил: «Вы где родились? В украинском селе Марьяновка? Вот туда и езжайте!» После смерти Сталина зарплату ведущим солистам урезали, отныне самая высокая ставка составляла 5500 рублей за шесть спектаклей в месяц. Чтобы выйти на пенсию, нужно было пропеть уже не двадцать, а двадцать пять лет. А какой маленькой стала после денежной реформы 1961 года пенсия для народных артистов СССР – всего 200 рублей (в деревнях в это время только-только стали получать пенсии по 30–40 рублей), вместо 400. Остальные артисты получали и того меньше – 120 рублей в месяц.
Но вернемся к Кондрашину. Добрый Норцов отдал ему свой пропуск в «Арагви»: «С трех часов там организовывалась очередь. Во главе ее всегда вставали Александр Федорович Гедике и Александр Борисович Гольденвейзер. Они приходили в полтретьего, чтобы попасть в первую смену, и там давали за 30 или 50 копеек обед из четырех блюд». Профессор консерватории Гольденвейзер подходил к столам и собирал в железную коробку кости от селедки для своих (тринадцати) и чужих уличных бродячих котов. Из коробки тек рассол, но он все равно запихивал ее в карман жутко грязного пиджака. О запахе и говорить не стоит.
Наконец, Кондрашина прописали в столице, и он получил хлебные карточки и пропуск в распределитель Большого театра, где давали хорошие продукты, в том числе маслины, сигареты и папиросы. Маслины он на дух не переносил, но вынужден был есть – не выбрасывать же! Эта же причина заставила его курить. Работа в Большом театре автоматически причислила его к рангу счастливчиков.
Сталин распорядился кормить в ресторане актеров фронтовых бригад. Леонид Утесов часто обедал в «Арагви», приезжая с фронта, где он выступал перед бойцами. Певец говорил, что больше никогда и нигде его так вкусно не кормили. В это же время в «Арагви» приходил и Сергей Михалков. В 1943 году, как-то вернувшись с фронта (где он находился в качестве военного корреспондента), зайдя в ресторан, поэт узнал от сидевших за столом коллег, что объявлен конкурс на новый государственный гимн. Но его не пригласили, тогда он решил проявить инициативу и вместе со своим другом Эль-Регистаном (псевдоним Габриэля Урекляна) принялся сочинять гимн. Начали прямо утром следующего дня, в номере гостиницы «Москва». Михалков писал, а Эль-Регистан редактировал. Закончив, послали текст Шостаковичу, а потом вновь уехали на фронт. Прошло несколько месяцев, когда маршал Ворошилов вызвал их и обрадовал: «Вот что, товарищи, вы очень не зазнавайтесь, но товарищ Сталин обратил внимание на ваши слова, и с вами будем работать, а с остальными – нет…»
Как блюда грузинской кухни богато приправлены всякого рода вкуснейшими специями, так и «Арагви» был густо начинен жучками – прослушивающими устройствами. Вскоре после начала войны именно в «Арагви» состоялась встреча генерала Павла Судоплатова с болгарским послом Иваном Стаменовым, на которой зондировалась возможность заключения сепаратного мира с Гитлером. Стаменов был завербован советскими органами госбезопасности и обладал обширными связями с дипломатами и государственными деятелями разных европейских стран.