Ростопчин занимался решением самых разных вопросов: контроль за «нежелательными элементами», размещение возвращающихся в Москву учреждений и расселение их чиновников, борьба с хищением денег, направляемых на лечение раненых (он вывел на чистую воду врачей Главного военного госпиталя, клавших часть денег себе в карман), забота о французских военнопленных (их набралось до тысячи), расследование деятельности коллаборационистов (служивших в «новой», французской администрации), изъятие французского оружия у населения, поиск жилья для возвращающихся москвичей, оставшихся без крыши над головой (к середине 1813 года в Москву вернулось до 200 тысяч человек, то есть в шестьдесят раз больше, чем было при французах), помощь купечеству в восстановлении торговли и прочее.
Но основной задачей все же было восстановление сгоревшей Москвы (кстати, собственный дом Ростопчина остался цел и невредим).
Вид Большой Лубянки. Художник Г. Ф. Барановский, 1848. Фрагмент
Для решения этой задачи 5 мая 1813 года император учредил Комиссию для строения Москвы во главе с Ростопчиным. Именно этой комиссии предстояло «способствовать украшению» Москвы, а не пожару, как утверждал грибоедовский Скалозуб. Для воплощения планов Москве была дана беспроцентная ссуда в пять миллионов на пять лет. В комиссии работали лучшие зодчие – Бове, Стасов, Жилярди и другие. Неудивительно, что решение такого большого числа проблем негативно отразилось на здоровье Ростопчина, у него участились обмороки и началась затяжная депрессия. Он занемог еще в октябре 1812 года, увидев, во что превратилась Москва. Рассуждать о «русском правиле» – это одно, а увидеть его практическое воплощение – совсем другое. Физические недуги обострялись нравственными. Москвичи всю вину за потерю своего имущества возложили на Ростопчина. Его в открытую бранили все независимо от сословной принадлежности – на рынках и площадях, в салонах и в письмах. О том, чтобы использовать довоенные методы управления, не было и речи – он не мог уже без охраны ходить по улицам. Отпала надобность и в агентах, Ростопчин и так знал, что авторитет его у москвичей – минимальный.
Характерный пример – письмо московской дамы Марии Волковой к своей петербургской родственнице Варваре Ланской от 8 августа 1814 года: «Если бы ты знала, какое вы нам окажете одолжение, избавив нас от прекрасного графа! Все его считают сумасшедшим. У него что ни день, то новая выходка. Несправедлив он до крайности. Окружающие его клевреты, не стоящие ни гроша, действуют заодно с ним. Граф теперь в Петербурге.
Как его там приняли? Сделайте одолжение, оставьте его у себя, повысьте еще, ежели желаете, только не посылайте его к нам обратно». А ведь еще в июне 1812 года та же Волкова писала, что «Ростопчин – наш московский властелин… у него в тысячу раз более ума и деятельности». Как быстро поменялось общественное мнение!
После пожара граф сделал для Москвы несравнимо больше, чем в те несколько месяцев, что он успел совершить до французского нашествия. Но москвичи не простили ему московского пожара, связав с ним все свои беды и горести: «У Ростопчина нет ни одного друга в Москве, и там его каждый день клянут все. Я получил сотни писем из Москвы и видел много людей, приехавших оттуда: о Ростопчине существует только одно мнение», – писал Н. М. Лонгинов из Петербурга 12 февраля 1813 года С. Р. Воронцову.
Мы не случайно привели мнение именно петербургского жителя, приближенного ко двору, где к этому времени уже сформировалось мнение о необходимости смены ряда ключевых политических фигур. Востребованная накануне войны консервативная идеология уже не отвечала политическим реалиям. Авторитет Александра, въехавшего в апреле 1814 года в Париж победителем, был как никогда высок (кстати, по случаю победы Ростопчин дал в это время торжественный прием в своем дворце). Вспомним, что назначение Ростопчина и его соратников было вызвано именно политическими причинами. Теперь эти же причины повлекли и обратный процесс.
В августе граф приехал в столицу. Поначалу события не предвещали для Ростопчина ничего худого: «9-го августа 1814-го года Петербурх. …Граф Ф. В. прибыл сюда благополучно и принят у двора хорошо. Но и тут у него бывают минуты недовольные. Ар. Закревский». Но уже 30 августа 1814 года Ростопчин сошел с политической сцены, а вместе с ним Шишков и Дмитриев.
При визите к императору он было хотел просить у него о новом месте службы в Варшаве для сына Сергея, довольно часто огорчавшего его своим поведением и образом жизни, но отложил эту просьбу на определенное время. Куда уж тут просить о сыне – самому бы не остаться у разбитого корыта. Напоследок, правда, император наделил Ростопчина полномочиями члена Государственного совета, впрочем не имевшего почти никакого влияния. Кажется, что лишь один Арсений Закревский переживал по поводу отставки графа: «Благомыслящие люди и любящие свое отечество всегда должны жалеть о Графе, который доказал на опыте достоинства свои полезные весьма России; следовательно можно ль смотреть на злоязычников не стоящих никакого уважения, а заслуживающие одно только презрение. Всякого состояния люди, всегда ошибались в некоторых, что важно натурально».
Получив отставку, Ростопчин не спешил выехать в Москву. Он нанял для проживания дом генерала Александра Петровича Тормасова, который, в свою очередь, был назначен на место Ростопчина в Москву. Здоровье графа ухудшилось. Арсений Закревский пишет об участившихся обмороках Ростопчина, впервые проявившихся у него еще в эвакуации во Владимире: «С графом был обморок подобной Володимирскому, но теперь, слава Богу, ему лучше, я его не видел более недели… Графу награда за ревностную службу не совсем лестная, быть членом Совета. О сыне ничего не просил и решился не просить, не знаю по каким причинам».
В следующем, 1815 году граф решил отправиться за границу, мотивируя это необходимостью поправки расстроенного здоровья: «Мне надо было ехать, доктора посылали меня на воды. Это последнее средство гиппократов и последняя надежда больных. Я не был опасно болен, но целый год и семь месяцев не был здоров».
Многого насмотрелся за границей Ростопчин, в Германии и Великобритании, но основное внимание его вновь было отвлечено ненавистными французами. Неприязнь вызывал уже сам язык, который Ростопчин назвал «нравственной чумой рода человеческого». Притом что сам он писал на французском! Во Франции осенью 1816 года он и осел. Живя в Париже, он продолжал общаться со своими друзьями, приезжавшими из России, принимал их у себя. Так, Александр Булгаков писал брату из Парижа 7 ноября 1819 года, что часто обедает у графа Ростопчина.
Любопытно, что, находясь вне России, Ростопчин не забывал уделять внимание любимому занятию – разведению лошадей, интересовался – много ли сена запасено на будущую зиму. А тому же Александру Булгакову он велел передать из своего конезавода «славного жеребца и пять кобыл для заведения завода лошадиного». Благодарный Булгаков отмечал в письме к брату 5 октября 1820 года: «Спасибо! Приятно брать и сохранять: у него лошади дивные, подарки султана Селима во время оно; это может сделать значительный доход со временем». А жене Булгакова Ростопчин тоже подарил «славного», но не коня, а быка и четыре коровы голландских для разведения. Со стороны графа это было большой щедростью, ведь общая стоимость подарка была не менее пятнадцати тысяч рублей.
К своему удивлению, Ростопчин встретил на Западе очень теплый и радушный прием. Ему буквально не давали прохода. Насколько сильно не любили его на родине, настолько же крепкой была любовь к легендарному московскому генерал-губернатору за рубежом. Куда бы он ни приезжал, всюду с ним хотели встретиться первые люди государства. Аудиенцию ему давали французский, прусский и английский короли. Последний – Георг IV – прислал ему личное приглашение и даже подарил графу полотно великого Леонардо да Винчи.
В Лондоне в честь него назвали улицу, в Париже, как только Ростопчин входил в театральную ложу, зрители аплодировали ему. То, что не получил он от москвичей, в полной мере дали ему за границей. Но и здесь перо его не дремало. В изданной во Франции, а затем и в Москве в 1823 году книге «Правда о пожаре Москвы» он благородно снимает с себя ответственность за пожар Москвы («главной причины истребления неприятельских армий, падения Наполеона, спасения России и освобождения Европы»), не желая «присваивать» себе чужую славу.
По его мнению, поджигатели Москвы – это и есть сами москвичи.
Чтение этой книги представляет собою крайне любопытное занятие. С присущей слогу Ростопчина витиеватостью, он буквально ставит с ног на голову всю историю Отечественной войны 1812 года, касающуюся эпизодов с его участием. Не давая Наполеону возможности оправдаться против обвинений, выдвинутых в этой книге, Федор Васильевич, тем не менее, написал ее по-французски. Перевод же на русский язык был сделан баснописцем Иваном Дмитриевым.
Титульный лист книги Ф. В. Ростопчина «Правда о пожаре Москвы»
Ростопчин пишет, что никакого плана поджога Москвы у него не было, а было лишь три причины, воспламенявших беспрестанно его рвение: «это была слава моего Отечества», «важность поста, препорученная мне Государем», и «благодарность к милостям Императора Павла I». Что же касается пожара, то виноват в нем все тот же Наполеон, вооруживший графа «зажигательным факелом, которым угодно было для собственных своих выгод вооружить мою руку».
Но это не единственное его произведение того года, свои критические мысли относительно французской нации Ростопчин сформулировал в записке «Картина Франции 1823 года», направленной автором Александру, который вряд ли в ней нуждался. Читая записку, приходишь к выводу, что в мировоззрении Федора Васильевича ничего не изменилось: нет на свете худшего народа, чем французский: «Француз – самое тщеславное и корыстное существо в мире» и далее в таком духе. И как только он выдержал, проживя среди треклятых галлов почти семь лет!