Иногда вдруг охватывало сомнение. Как мало он все же знает, как мало умеет! Простой слесарь, в сущности недоучка, а задумал такое… Тебе ли под стать? Вот начальная мысль - механическая рука-рычаг - казалась ему превосходной. Он примеривал ее по-всякому. Но все пришлось отбросить. Простое копирование руки, очевидно, было ложным. А студент Леонид Кушников, узнав об этом, доказал ему то же самое сразу на листе бумаги, разложив схему рычага по формулам механики.
Семенов отдавал себе отчет, как придется ему расплачиваться за недостаток знаний, каким напряжением. Но отступать не собирался. Он уже не мог не думать о плитках, не искать разгадки тысячи движений.
В те дни он был хмур, нелюдим. Часто ссорился с милой девушкой Шурой. Конечно, по пустякам. «Характер показываешь!» - упрекала она. А он с упрямой обидчивостью уходил и шагал один вдоль Невы, досадуя на себя, на нее, на весь свет. Никто его не понимает!
Николай Васильевич видел: поиски Семенова действительно серьезны. Но чем помочь ему?
- Знаешь, - сказал мастер, - у нас в кладовой лежит одна машинка. Жимки. Посмотри…
…Присев на корточки, Семенов тряпкой обтирал этот странный запыленный предмет: две толстые чугунные плиты-притиры, прижатые друг к другу болтами. Между ними проложен широкий металлический лист. Все это напоминает простой конторский пресс. Это и есть жимки.
Их пытались одно время приспособить для обработки плиток. Плитки закладывали, как в обойму, в отверстия листа, сжимали между чугунными притирами и тащили лист за рукоятку: вперед-назад, как попало. При каждом движении оба притира, сдобренные мелким порошком, счищали с поверхности плиток слой металла. Очень заманчиво: обрабатывается одновременно несколько плиток сразу с двух сторон.
Но из этой механизации что-то ничего не получилось. Даже самая предварительная, грубая доводка на жимках не пошла. Да и в самом деле, через два-три прохода плитки становились тоньше и начинали проскакивать между притирами вхолостую. Снятие металла прекращалось. Значит, развинчивай все сооружение, устанавливай верхнюю плиту заново, опуская ее на какую-то дольку миллиметра, и снова зажимай. Да еще следи при этом, чтобы сохранить между притирами строгую параллельность. А через два-три прохода опять перестройка, еще на дольку миллиметра… И так непрерывная канитель. Проще взять плитку в руку и елозить по притиру без всяких механических затей.
Жимки были сданы в кладовую - увы! - вместе с надеждой механизировать сложный, капризный процесс. Многие в артели даже забыли, что существует такая машина, которую неизвестно даже кто придумал…
Семенов вытащил ее на свет и, обтерев пыль, поставил перед своим столом.
- Музей устраиваешь! - фыркнул дядя Вася.
Молодой слесарь не ответил на ироническое замечание. Он подолгу смотрел на жимки и думал: в чем корень этой ошибки?
Два притира - это хорошо, остроумно. Вот пример, как можно подойти к задаче совсем по-другому, чем просто подражать руке в виде рычага, идея, которой он уже переболел и отбросил.
А раз так, то должны быть какие-то салазки, чтобы протаскивать на них плитки между досками. Лист с гнездами или что-нибудь в этом роде - принцип верный.
Так в чем же дело? Все как будто правильно, а механизация потерпела провал.
Но нет, оставался еще один момент: крепление притиров. Их жестко зажимали болтами, чтобы сохранить вполне точное расстояние и параллельность. Так жестко, что вначале плитки шли с трудом, со скрежетом и визгом. Но потом всякий раз, как надо было менять расстояние, то же крепление причиняло столько хлопот! Крепление тормозило всю работу.
Что же получается? Крепление и необходимо и в то же время вредно. Заколдованный круг! И неизвестно, как к нему подступиться. Семенов напрасно бился над этим противоречием: нужно ненужное крепление. Как тут быть? До него уже сделали вывод: послали жимки пылиться в кладовую. Значит, отвергнуть систему двух притиров? Но она ему определенно нравилась. Он чувствовал, что в этих притирах кроется какая-то истина, но по-настоящему еще не раскрытая. Мешает крепление. В чужой ошибке пытался он найти нужный для себя урок.
Ясно: крепление не должно быть жестким. Но каким же оно должно тогда быть? А этого никто ему не мог сказать. Вольно же загадывать себе такие загадки!
Все теперь стало вращаться для него вокруг этих двух притиров. Они не выходили из головы. Семенов даже пробовал посвятить в их тайну свою Шурочку. Она слушала внимательно, а потом вдруг сказала:
- Ой, смотри, как ты похудел! Не жалеешь себя…
Он обижался, что Шура плохо разделяла его мечтания. И уходил к товарищам - толковать, спорить о тех же притирах.
Вокруг такие события, страна шумит исполинской стройкой, всюду волнующие разговоры и новые слова - «Днепрострой», «Тракторострой», «Кузбасс», «Магнитка», - из деревни пишут, что идет коллективизация, с трудностями, сопротивлением кулаков, с убийствами из-за угла… А тут ходит человек и бредит какими-то чугунными плитами.
Нет, он не прятался от жизни, от великих перемен, совершающихся вокруг. Он помнил, какую роль в больших событиях играют маленькие плитки точности. И если бы ему удалось… От одной мысли об этом он готов был снова и снова ломать голову над проблемой двух притиров.
Поплавок
Он любил встречать этот рассветный час воскресного утра на берегу спокойной речки. Над розовой водой чуть стелется парок. Первый луч солнца пробивает теплую дорожку в утреннем холодке. Тишина. Там, где-то за спиной, в мглистой дымке, спит еще каменный великан - Ленинград.
В такой час, глядя на поплавок закинутой удочки, как-то особенно хорошо думается, и мысли складываются такие же простые, ясные, как это утро. И многое из того, что кажется обычно таким запутанным, приобретает вдруг понятный смысл. Недаром рыболовы - люди, склонные к размышлению.
Потянувший ветерок разводит на воде легкую рябь. Ряд за рядом бегут по поверхности блестки крохотных гребешков, словно металлические плиточки. Семенов смотрит на поплавок - любимый самодельный поплавок: плоский кусочек пробки. И видит, как тот свободно пляшет на этих гребешках. Если гребешок побольше, то и поплавок он поднимает выше. А мелкий гребешок трогает его чуть заметно.
Бегут блестки-гребешки ряд за рядом. И в такт приплясыванию поплавка Семенов невольно покачивает рукой. Знакомое ощущение. Да и верно! Почти так же приходится играть кистью руки, когда доводишь плиточки, проглаживая их на притире. Ведь, строго говоря, каждая металлическая поверхность, даже самая гладкая на вид, имеет все же неровности, гребешки. У обычных металлических изделий они возвышаются холмиками высотой в доли миллиметра. А на зеркале плиток они в тысячу раз меньше, но все же это тоже гребешки. Доводка в том и состоит, чтобы осторожно снимать эти микроскопически ничтожные гребешки - сначала высотой в микроны, а по-том все меньше и меньше, в десятые и сотые доли микрона.
Когда ведешь плитку по притиру, она, собственно, и скользит на своих гребешках, которые то побольше, то поменьше, и рука невольно мягко пружинит.
А если плитки протаскивать, скажем, в жимках, что тогда? Гребешки плиток бегут под чугунной плитой металлической рябью - вот так же, как вода под этим поплавком.
Хотя нет, не так же! Верхний притир в жимках закрепляется твердо и не может вот так свободно приплясывать, то поднимаясь, то чуть опускаясь, в зависимости от высоты гребешков. А почему не может? Разве обязательно его делать неподвижным?
Семенов так погружен в размышления, что не замечает, как поплавок дергается уже по-настоящему. Клюет! Но он этого не видит. Он ловит мелькнувшую догадку.
Верхняя плита! Верхний притир! Его вовсе не следует наглухо крепить. Напротив, пусть свободно лежит на плитках. Пусть пружинит на металлических невидимых волнах, как этот поплавок. Притир должен как бы плавать на микронах. Тогда не будет разрывов между ним и плитками, как только сработается их поверхность. И не надо заботиться о том, чтобы то и дело передвигать притир все ниже и ниже, на какие-то трудно уловимые ступеньки. Притир сам будет опускаться, прижимаясь все время своей тяжестью к плиткам, плавая на их наиболее высоких гребешках и понемножку стирая их все ниже и ниже. Она начнет «чувствовать», эта чугунная массивная плита, казалось бы, такая неподатливая, мертвая.
Вот в чем стоит подражать человеческой руке. Воплотить в механизм ее гибкость, чувствительность, способность мягко пружинить. И к этому открывает путь притир-поплавок.
В уме уже складывается схема. Плитки протаскиваются между двумя притирами. Нижний покоится твердо, он как подставка. А верхний притир подвешен, словно на удочке, он свободно играет, как рука. Это и будет главный чувствительный орган механизма.
Тогда плитки потекут серебристым потоком, как эта речка. Потекут с его, семеновского, механизма в подарок стране, пятилетке. Интересно, что скажет тогда господин Иогансон!
Пока переживал он радость счастливой находки, ветерок на реке разыгрался сильнее. Выше, круче побежали водяные гребешки. Поплавок стал на них заметно покачиваться, как челнок на волнах, и усиленный бег гребешков увлекал его за собой, относил в сторону.
Семенов насторожился. А ведь так, пожалуй, не годится. Верхний притир должен, как поплавок, мягко пружинить, но никакой качки или сноса в сторону быть не должно. Доводка плиток слишком деликатный процесс, чтобы допустить столь грубые смещения. Притир должен плавать совсем спокойно, не выходя из равновесия. А какое же спокойствие, когда плитки хлынут волнами под притиром, волна за волной? Унесет, закачает…
Вот если бы природа была так любезна, что ветер задул бы вдруг слева и справа с одинаковой силой. Тогда поплавок остался бы на месте, его не уносило бы прочь. Но такого в природе не бывает, и тут она ему, Семенову, ничего уже не подскажет. А в механизме? В механизме он обязан это равновесие обязательно как-то осуществить. Это еще придется обдумать, но главное он ухватил: идея поплавка. Она все сразу осве