Но разве об этом мечтал Семенов? А тут вот оказываются неуловимые двадцать восемь…
Удивительно, сколько можно ломать иногда голову над каким-нибудь числом. 28… Ведь все возможности станка использованы. В полной мере осуществлен поплавок. А остается 28. Плавная, лифтовая передача. Все равно остается 28. Встречное движение плиток, кадриль. И все-таки 28. Упрямое число отвергало все его ухищрения.
Но можно было взглянуть на то, что сделал Семенов, и несколько иначе. Станок его уже сейчас позволял механизировать три четверти всего процесса. Всю так называемую предварительную доводку, включая и ту операцию, где шумела «таскалка». А ведь это целый переворот.
Такой взгляд и отстаивал Леонид Николаевич. Со всей своей вежливой настойчивостью он доказывал в дирекции, что нужно строить еще два - три станка и ставить их на производство.
Ему приходилось выслушивать мнения:
- Ах, эта ваша семеновская затея! Все равно приходится доканчивать рукой. И стоило огород городить!
- Стоило, - с твердой вежливостью отвечал Леонид Николаевич.
…Прошел год. Картина цеха заметно изменилась. Все-таки еще три станка изготовили по семеновскому образцу. Их поставили всей четверкой вместе, в рабочий ряд, и они защелкали, зашелестели, дружно обкатывая плитки. Теперь они, эти станки, стали в цехе как бы центром производства.
Верстаки потеснились в сторонку, прижались к стенам. За верстаками теперь подбирали как бы только остатки.
Станки выполняли огромную долю работы. Они заменили множество человеческих рук. Никогда еще цех не выпускал такого количества плиток, хорошо отделанных, почти доведенных до конца. Почти до конца…
Машинная сила привлекала к себе людей. Особенно молодые горели этим желанием: оторваться от верстака, от томительного рукоделья и стать, распрямившись в полный рост, за станок, где человек свободно, независимо ведет, направляет умный, ладный механизм. Пробовали свои способности за станком и Виктор Дунец, и Тося Семенецкая, и Паша Петрыкица… Они входили в тонкости механической доводки, но никому не удавалось перешагнуть последний барьер точности в двадцать восемь сотых микрона.
Постепенно все как-то свыклись с тем, что, видимо, так и нужно: станок выполняет почти всю работу, а потом только немножко доводит рука. Последний лоск.
Семенов был очень занят практическим освоением станков. Обучал желающих, подправлял в механизме разные мелкие детали. И за всем этим как будто меньше стала теребить его мысль о цифре в двадцать восемь сотых. Не было уже той боли и остроты. Он даже склонен был прислушиваться к похвалам: как ловко справляются его станочки со всей процедурой предварительной доводки!
И вдруг он поймал себя на страшной мысли. Неужели и он успокоился, примирился? Предал свою собственную идею! Мечтал о полной победе механизма над рукой, а под конец уступил, стал утешаться половинным успехом!
Вся картина перемен в цехе приобрела для него другую окраску. Станки выполняют подавляющую часть работы. Но эта часть - наиболее простая, грубая. За верстаками подбирают только остатки. Но в этих «остатках» и заключается весь фокус доводки. Там, в погоне за последними частицами, рука наводит идеальное зеркало, решающие штрихи. И пройти эти ничтожные двадцать во-семь сотых куда трудней, чем все предыдущие «микронные версты». Там все еще властвует неповторимая нежность руки, которая держит в своих пальцах весь процесс, как на замке.
Нет, он не может с этим согласиться. Он не забыл изобретательского долга. Его станок получит нежность окончательной доводки. Должен получить.
И снова начались для Семенова дни и ночи беспокойных раздумий, поиски «секрета нежности». Снова число «двадцать восемь» дразнило воображение.
Решающий опыт
Они заперлись в отдельной угловой комнате, рядом с цехом, и колдовали там с утра до вечера над станком - Дмитрий Семенов и Алексей Ватутин.
Началось с того, что Ватутин подошел однажды в заводском саду к одиноко сидевшему на скамейке изобретателю и, поправив для значительности очки, неожиданно проговорил:
- А что, если станок проверить как следует? По всем швам…
Семенов с удивлением взглянул на молодого слесаря. Вот уж не ожидал именно от него такого предложения!
Алексей Ватутин уже вырос за это время из разряда просто способных пареньков. Он вошел в тот круг цеховых людей, в ряды лекальщиков, про которых на заводе говорят: «О, этот - чистокровный!» Его уменье тонко рассчитывать и отделывать любую фигурную деталь стало широко известным. Плитки, выходящие из-под рук Ватутина, отличались безупречным зеркалом. «Хотите на заказ? Сниму один микрон», - предлагал он в шутку. Брал плитку и, не отрываясь, сразу, за несколько движений, без всяких поправок, снимал ровно один микрон. «Хотите полмикрона?» - и снимал опять сразу точно пять десятых. «У меня такая чувствительность в пальцах», - объяснял он непосвященным. А на самом- деле это был строгий расчет, анализ всех составных элементов: и качества притира, и дозы смазки, и количества движений, и нажима на плитку рукой. «Второй Кушников», - говорил о своем приятеле Виктор Дунец.
Алексей Ватутин не работал па семеновском станке. Он по-своему любил верстак, любил творить именно рукой тонкое художество окончательной доводки. Охота за последними дольками микрона его страстно увлекала. Но он знал станок, обшаривал его не раз, просто так, из любопытства. И всегда с улыбочкой, будто хотел сказать: «А все-таки до руки-то не хватает!»
«Вот такой-то мне сейчас и нужен, дотошный критик», - подумал Семенов и ответил:
- Попробуем.
И они с Ватутиным быстро договорились.
- Опять эксперименты? - возразили в дирекции. - Ну, знаете ли…
Многие действительно примирились с тем, что станок исчерпал свои возможности: позволил механизировать три четверти процесса, ну и хорошо. А что там немножко доделывают рукой - беда небольшая. Не одни плитки так. Немало деталей на производстве приходится вот так же после всех станков «причесывать» еще вручную, чтобы навести окончательный глянец. Чего же тут и со станком зря мудрить!
А какой довод мог выставить сейчас Семенов? Раньше, когда он добивался проведения опытов, у него была определенная идея, реальный проект, разрисованный на бумаге. А теперь что? Одно желание еще раз что-то попробовать, смутная надежда. Он говорил:
- Возможно, придется исследовать режим работы.
Исследовать режим! Это звучало расплывчато, неубедительно.
Не было Леонида Николаевича с его вежливой «пробивной силой». Леонид Николаевич уехал в Ленинград, на «Красный инструментальщик», развивать там производство плиток. Новый начальник цеха, Михаил Пахомович Демидов, должен был один обивать официальные пороги. Добрый, миролюбивый Пахомыч! Он возвращался в цех иногда с таким лицом, что Семенов спрашивал:
- Что случилось?
- Ничего особенного, - бурчал Пахомыч. - Пришлось поспорить.
В конце концов он все же переспорил. Ему разрешили провести в цехе еще один эксперимент. Но разрешили в виде уступки: пусть там раз навсегда убедятся, что окончательная доводка станку не по зубам.
Узнав об этом, Семенов только молча покривился. Он понял, что ему предоставляется последняя возможность приспособить станок к окончательной доводке.
С тех пор он и затворился с Ватутиным в угловой комнате, водворив туда станок. Никто больше в комнату не допускался. Даже Виктор Дунец должен был спасовать перед закрытой дверью, несмотря на всю силу приятельских отношений.
Здесь, в этой комнате, предстояло совершить такое тонкое, до мелочей, расследование, что надо было отгородить его, изолировать от всех посторонних влияний. «Опыт в чистом виде», - назвал Семенов. Несмотря на летнее время, окна были наглухо закупорены, чтобы не проникала пыль. Светлые шторы - от солнца.
Они решили исследовать именно режим работы на станке. Постараться найти условия, при которых можно получить самую высокую точность. И продвигаться по порядку, от элемента к элементу - давление поплавка, обработка поверхности притиров, форма притиров… Каждый раз брать что-нибудь одно и не двигаться дальше, пока не станет ясно, как же это влияет на точность.
- Ну, начнем, пожалуй, - неловко пошутил Семенов, стараясь скрыть волнение, и, нагнувшись над тетрадью испытаний, проставил первую отметку: «5 июля. Давление верхнего притира».
Началась упорная, напряженная и вместе с тем почти неслышная, невидная борьба. Борьба за точность. Борьба, разгорающаяся в мире ничтожно малых величин.
«6 июля. Давление верхнего притира».
«7 июля. Давление верхнего притира».
«10 июля. Давление верхнего притира»…
Изо дня в день. Опыт за опытом. Продвижение микроскопическими шажками. То какой-то застой, возврат к началу - и снова попытки продвинуться. Каждое новое условие проверяется в работе, на плитках: даст ли это возможность перешагнуть через барьер в двадцать восемь сотых микрона? «0,28» - написано жирно красным карандашом на обложке тетради, как главная тема испытаний, как задача.
Но вот запись:
«21 июля. Давление верхнего притира. Давление установлено в 1,4 килограмма. Точность обработки - 0,31 микрона».
Не 0,40, как было вначале, а 0,31.
Ватутин поднял усталое лицо от зеркальной глади притира и проговорил:
- Девять сотых, кажется, отвоевали.
Девять сотых микрона за полмесяца. Первый скачок через барьер.
До нужной цели, до точности первого класса, оставалось все же достаточно: девятнадцать сотых.
Потом начались записи: «жесткость притира», «жесткость притира»… Дни перевалили уже в август. Только на четвертом числе появились долгожданные слова:
«4 августа. Притир взят наибольшей жесткости. Точность обработки - 0,25 микрона».
Еще шесть сотых захвачены в упорной борьбе.
До цели остается тринадцать сотых. Но эти тринадцать не хотели никак поддаваться. По тетради нервно царапал семеновский карандаш: «Результатов не дало», «Результатов не дало»… И через несколько дней опять тот же вывод: «Расчет не подтвердился».