Плитки отправили в Ленинград на экзамен. Повез их молодой Леонид Кушников, ученик Ковровского техникума. Была осень двадцать четвертого года, весьма памятная всем ленинградцам. С моря неделю подряд дул свирепый ветер, и темная, грозно вздувшаяся Нева, словно повернув вспять, вышла из берегов, хлынула на набережные и проспекты. Застигнутый наводнением, пробирался юный посланец по затопленным кварталам. Сидя в лодке, высоко держал он над головой драгоценную коробочку, чтобы спасти от воды первый русский набор маленьких эталонов длины. Он доставил набор в высшее научное учреждение - в Палату мер и весов, - и плитки Кушникова подверглись там строжайшему испытанию.
Палата нашла, что эти плитки - без всяких громких марок - не уступают лучшим иностранным образцам.
И вот теперь, когда образовалась артель во флигеле ленинградского двора, здесь, в отдаленной комнате, пытались повторить опыт Кушникова. Взялись за это четверо мастеров, самых, что называется, стреляных. Особенно выделялся один - старичок себе на уме, ворчун, но которого, несмотря на внешнюю суровость, все запросто звали «дядя Вася». Слава его укрепилась на том, что был он способен делать фигурные шаблоны и лекала самого капризного профиля. Но плитки не так-то просто поддавались даже такой ловкой руке. Микронные частицы требовали от руки какой-то высшей чувствительности. Достаточно ошибиться на несколько десятых микрона, чтобы плитка по своей точности отошла в грубый класс или же совсем в негодные. Еще сложнее оказывалось с зеркалом. Его блеск часто обманчив: плитки блестят, но не слипаются - значит, опять на их поверхности какая-то микроскопическая неурядица. Дядя Вася бормотал страшные проклятья, задыхался от злости, воюя с плитками.
Николай Васильевич показывал приемы, как доводить плитку. Показывал то, что он нашел сам в долгие ковровские вечера. Но это был скорее результат его собственного, неповторимого чутья, чем какой-либо выработанной, твердой системы. Трудно было передать другим то, что принадлежало только искусству редкого таланта. Когда он садился сам за чугунный притир, получалась превосходная плитка. А садился другой за тот же притир - и выходило грубо, очень грубо.
И все же здесь, в артели, был совершен важный шаг: плитки перестали казаться чем-то таким, что пугало, отталкивало своей таинственной неприступностью. Мастеровые люди проникли в первые слои микронных глубин.
Давно ли любая царапина на зеркальной поверхности плитки ставила в тупик: плитка теряла способность слипаться с другими, а что делать - неизвестно. Выписывать новый набор? Просить у Иогансона? Теперь появилась возможность восстанавливать плитки, возвращать их как-то к жизни. Выравнивали размеры, подчищали зеркало. Занятие это уже обозначалось вполне обычным, прозаическим словом «ремонт».
Вместе с тем здесь все время производили пробы: пробовали делать новые плитки. Пусть пока низшего класса, годные только для менее точных измерений, но плитки собственные, свои.
Каждый, кто сидел здесь за столиком, прекрасно понимал, что бы это значило, если бы удалось найти какой-то верный, вполне надежный способ вызывать на плитках то самое безукоризненное зеркало. И здесь, в отдаленной комнате старого петербургского флигеля, простые мастеровые люди трудились не покладая рук, искали и снова искали это волшебное зеркало, чтобы осветить им завтрашний день новой советской техники.
В первый же день, как только Семенов занял место в этой комнате за столом, Николай Васильевич, посвящая его в порядок работы, предупредил:
- Тут тебе по-всякому может повернуться. Иной раз затоскуешь, начнешь сомневаться… Но помни: тут волшебства нет, все в наших руках.
И стал показывать, как надо водить рукой, чтобы снимать с плитки тончайшие, микронные слои.
Дядя Вася косился в их сторону, сердито ерзая на табурете. А когда Николай Васильевич отошел, старик кивнул ему вслед и шепотом с ревностью сказал:
- Учитель!
Учитель
Когда, случается, Николая Васильевича нет в комнате, Семенов все время как-то это ощущает. Кажется, что и плитки делаются менее послушными и рука будто деревенеет. Он невольно ждет - мастер должен вот-вот войти, и тогда все примет свою правильную, ясную окраску.
В трудную минуту он оглядывается на угол. Там, за столом, сутулится Николай Васильевич над тонкой работой - весь спокойствие, уверенность.
Семенов чувствует: мастер поднялся, подошел мягким, чуть слышным шагом, остановился сзади. Поглаживая короткую щеточку усов, глядит через плечо: как ты, новичок, справляешься? Уже этого бывает достаточно, чтобы рука с плиткой стала ходить легче, уверенней.
Или мастер садится рядом и, надев старомодное пенсне, показывает и показывает, производя на глазах у Семенова чудесную игру доводки.
Николай Васильевич сосредоточенно тих во время работы. Он и объясняет всегда тихим, ровным голосом, словно остерегаясь ненужным шумом спугнуть капризное равновесие микронов.
В артели к его тихому голосу все прислушивались. И не только выдающееся мастерство было тому причиной.
Опыт большой жизни стоял за словами Николая Васильевича.
Он начинал в Туле, в городе кузнецов, оружейников, где родился легендарный Левша, подковавший блоху, и где поколения русских, мастеров возвышали искусство тонкой обработки металлов. Его первым учителем на Тульском оружейном заводе был старый слесарь, который рассказал ему, что именно на этом заводе еще в петровские времена впервые стали готовить точный контрольный инструмент - рабочие лекала. От обычаев родной Тулы, от первого своего учителя навсегда сохранил Николай Кушников веру в высокое назначение своей профессии.
А потом он отправился учиться жизни.
По разным городам России странствовал молодой рабочий Кушников в поисках счастья и применения своего труда. На разных заводах - металлургических, орудийных, машиностроительных - приобретал он опыт и знание жизни. И снова Тула, где бегал он когда-то мальчонкой в залатанных штанах, гонял голубей. Снова Тульский оружейный завод, где впервые познал он муки и радости работы высокой точности.
Он вернулся в родные места уже возмужалым, двадцатипятилетним слесарем-лекальщиком, уверенным в своем ремесле, человеком, имеющим свои убеждения. Вернее сказать, не вернулся - его прислали под конвоем. Он испытал уже не раз мрак тюремной одиночки, куда бросала его царская охранка за участие в забастовках. А после того, как 9 января 1905 года, в день «кровавого воскресенья» в Петербурге, он вел колонну рабочих Выборгского района к Зимнему дворцу, был признан опасным для столицы и «выслан этапным порядком по месту рождения».
Но Николай Кушников ни от чего не отступил. Он становится одним из организаторов первой политической демонстрации Тульского оружейного завода, когда десять тысяч рабочих выходят на улицы Тулы с революционными лозунгами я пением «Варшавянки». Он стоит в цепочке рабочих-дружинников, которая стала наперерез озверелой толпе черной сотни, идущей громить рабочие кварталы. Он выступает одним из организаторов первого профессионального союза тульских металлистов; в его членском билете почетная дата: год вступления - 1905-й. Его избирают уполномоченным от Тульского завода по выборам во вторую Государственную думу. И когда в ночь на 19 января 1907 года полиция вновь арестовывает его, вся рабочая Тула поднимается на защиту своего представителя, добиваясь его освобождения.
После разгрома революции - снова странствия по городам, работа на разных частных и казенных заводах. Даже «волчий билет», запрещающий жительство в пятидесяти двух губерниях, не мог преградить молодому слесарю доступ в лекальные мастерские - так незаурядно было его искусство за рабочим верстаком, его уменье в тонкой обработке металлов.
Северные горизонты влекут к себе Николая Кушникова - туда, где у широкой невской воды гудят большие заводы, где живет, трудится славный питерский пролетариат. Кушников снова попадает в Петербург.
Мрачное время реакции. По заводам рыщут сыскные агенты. Казалось, нет больше -выхода для вольной мысли. Но вот на Сампсониевском проспекте в Петербурге, в одном из доходных домов-громадин, открылось общество под скромным названием: «Общество образования». Сюда приходили рабочие, иногда с женами и детьми, слушали общедоступные лекции, затевали самодеятельные вечера. Здесь учились грамоте.
Общество, по уставу, должно было заниматься только просвещением, не преследуя никаких политических целей. Но… на уроках арифметики вдруг предлагалась задача: сколько прибыли получил фабрикант и сколько осталось на долю рабочих? Или во время загородной экскурсии «по обозрению достопримечательностей» вдруг где-нибудь на лесной поляне раздавалась речь агитатора-большевика. Председателем комиссии по устройству таких экскурсий был рабочий-металлист, член подпольных большевистских комитетов Николай Михайлович Шверник. А казначеем - слесарь Кушников.
И еще была одна встреча тех дней, которая оставила глубокий след в жизни Кушникова. Работал он тогда на Петербургском орудийном заводе. В их инструментальной мастерской появился новый слесарь - лет сорока, с маленькой бородкой, с умным прищуром внимательных глаз. Постепенно Кушников узнал не только профессиональную сноровку нового пришельца, но и то, что этот скромный рабочий в сатиновой косоворотке и потертом пиджачке - видный революционер. Он был уже тогда руководителем большевистской организации Выборгского района, сотрудником только что начавшей выходить «Правды». Звали его Михаил Иванович Калинин.
Так началось их знакомство. Им приходилось встречаться еще не раз и при особых обстоятельствах в дни первой мировой войны в доме N 49 по Симбирской улице, где помещалась одна лекально-инструментальная мастерская. Она была необычной, эта мастерская. Ею управляли сами рабочие, объединившись на товарищеских началах. В ней нашел себе прибежище в качестве мастера и Михаил Иванович. Он скрывался от ссылки и по паспорту для полиции значился неким «Лорбергом». Но Кушпиков-то хорошо знал, кто был на самом деле этот мастер.