По моему мнению, тремя величайшими археологическими открытиями, когда-либо сделанными в области майя, были фрески Бонампака, обнаруженные Джайлсом Хили в 1946 году, фрески Сан-Бартоло (мельком я упоминал о них в главе второй) и гробница внутри пирамиды Храма Надписей в Паленке{241}. До 1949 года в Паленке не проводились масштабные раскопки, пока мексиканский археолог Альберто Рус Луильé не был назначен руководителем программы интенсивных раскопок Национального института антропологии и истории (INAH). Финансовую поддержку ему оказал Нельсон Рокфеллер, давнишний сторонник культурного обмена между Соединенными Штатами и Латинской Америкой. В те дни Рус был одним из самых ярких представителей молодого поколения мексиканских антропологов, а не ксенофобом-самодержцем, каким стал впоследствии. Но что бы я или кто-то другой ни думал о нем, нельзя отрицать, что он был первооткрывателем того же уровня, что и Говард Картер, открывший гробницу Тутанхамона.
Звездный час в жизни Руса настал в воскресенье 15 июня 1952 года. После нескольких сезонов, посвященных расчистке потайного туннеля со сводчатым перекрытием, который вел из верхнего храма к основанию Храма Надписей, Рус и его рабочие обнаружили подземный склеп, и эта находка превосходила самые смелые мечты археолога. Посреди комнаты находился огромный каменный саркофаг, покрытый гигантской резной плитой, а стены склепа были украшены фигурами девяти владык или богов в архаических одеяниях. Приподняв массивную плиту при помощи домкратов, Рус увидел останки великого правителя, лежащего в углублении, сделанном в форме рыбы. На лицо была наложена мозаичная маска из жада, пальцы покрыты жадовыми кольцами, и почти все тело было усыпано жадом, самым драгоценным материалом, известным майя.
Не вызывало сомнений, что властитель, которого Рус назвал «8 Ахав» по предполагаемой дате рождения, вырезанной на торце крышки саркофага, приказал построить гробницу и покрыть ее огромной пирамидой еще при жизни, как фараоны Древнего Египта. Но не Русу было суждено выяснить, кем был этот человек и что он значил для истории древнего города.
Новая заря в майянистике и скачок в дешифровке начались жарким августовским днем 1973 года в небольшом городке Паленке, что стоит неподалеку от знаменитых руин, на заднем крыльце уютного дома с соломенной крышей, которым владела жилистая седовласая художница и ее муж.
Мерл Грин Робертсон родилась и выросла в Монтане{242} и говорила и по-английски, и по-испански с сильным западным акцентом — «Паленке» у нее звучало как «Пленки». Мерл рисовала с детства, и родители поощряли ее талант, позволяя украшать пустые стены собственной комнаты. Она специализировалась в сфере искусства в университете Вашингтона, но окончила колледж в Калифорнийском университете в Беркли. После недолгого преподавания искусства и архитектуры в военной академии в районе Бэй Нью-Йорка, где ее муж Боб был директором школы, Мерл и Боб Робертсоны перешли работать в школу Роберта Льюиса Стивенсона в Пеббл-Бич, штат Калифорния.
К началу 1960-х годов после нескольких поездок с учениками в Мексику Мерл увлеклась мексиканской культурой и археологией. Свои художественные таланты она применила для документирования монументов майя в джунглях и исследования ранее неизвестных или малоизвестных древних городов в верховьях Усумасинты. Мерл оказалась невероятно выносливым путешественником, передвигаясь пешком, на мулах и джипах в поисках стел, чтобы сфотографировать их или изготовить эстампажи[139]. Как вовсе не шутя говорил Дэвид Джоралемон, «когда Мерл уходит в джунгли, она может выжить на подножном корму».
Паленке так очаровал Мерл, что они с Бобом построили дом в городе, вскоре превратившийся в обязательный пункт остановки для бесчисленных иностранных археологов и любителей культуры майя, своего рода Мекку для «паленкофилов». А с 1964 года Паленке вообще стал для Мерл навязчивой идеей. Она считала, что необходимо запечатлеть в городе все что можно, пока его непрочные штуковые и известняковые рельефы не раскрошатся под воздействием загрязнения воздуха, вызванного бурным ростом нефтехимической промышленности Мексики. Мерл подала заявку и получила разрешение Института антропологии и истории на документирование скульптуры Паленке. Вися на шатких лесах или проводя долгие жаркие часы в душном и мрачном интерьере гробницы в Храме Надписей, Мерл, сочетая фотографии, рисунки и эстампаж, подготовила документацию, которая превосходила в деталях и точности даже работу Моудсли.
В тот августовский день 1973 года, о котором мы рассказываем, небольшая компания друзей Робертсонов: ее приятель художник Джилетт Гриффин, куратор доколумбова искусства в Принстонском музее искусств, Линда Шили, чью историю мы вскоре узнаем, ее муж Дэвид и Дэвид Джоралемон из Йельского университета — сидела на крыльце дома Мерл и болтала о Паленке. Именно в этот исторический момент у Джилетта родилась идея круглого стола, объединяющего всех, кто интересуется искусством, археологией и эпиграфикой Паленке. Мнение было единодушным: соберем его как можно скорее и назовем, как предложил Дэвид Джоралемон, «Меса редонда» («круглый стол» по-испански).
Мерл была прирожденным организатором, неизлечимым оптимистом и сердечным человеком, нравившимся почти всем, – редкость в науке, где в изобилии водятся ученые, питающие к оппоненту личную неприязнь. На приглашения, разосланные Мертл, откликнулись почти все, и этот стихийный саммит оказался самой важной конференцией, которая когда-либо проводилась в майянистике.
Первый круглый стол в Паленке открылся 14 декабря того же года и завершился восемь дней спустя{243}. Каждое утро мы проводили рабочее заседание под соломенной крышей просторного зала (или чампы), принадлежащего Моисесу Моралесу, невысокому, сильному человеку, похожему на перуанского писателя Варгаса Льосу. Моисес вместе с семьей приехал в эти места из северной Мексики после службы в мексиканских военно-воздушных силах. Много лет он был главным гидом по руинам Паленке, свободно владел четырьмя языками, был прекрасно знаком с майя-лакандонами и как свои пять пальцев знал тропический лес, где они обитают (теперь бо́льшая часть его вырублена стараниями мексиканского правительства). От Моисеса жители соседней деревни (многие из них были майя-чоль) узнали, чем мы занимаемся, и вскоре мы организовали для них специальные дневные занятия, на которых временами собиралось до пятидесяти слушателей.
Впервые эпиграфисты собрались вместе с историками искусства, астрономами, настоящими полевыми археологами и просто энтузиастами. Встреча была пропитана духом Йельского университета — присутствовали не только три преподавателя, но и три наших самых блестящих студента: Джефф Миллер, чья многообещающая карьера оборвалась после преждевременной смерти несколько лет спустя, Ларри Бардавил и Дэвид Джоралемон. В частности, в докладе Дэвида о кровопускании майя и символике крови был раскрыт целый мир ритуалов и атрибутов знати, которые ранее были неизвестны: правители таких городов, как Йашчилан и Паленке, с помощью жен регулярно протыкали свои гениталии ужасными обожествленными инструментами для кровопускания, сделанными из хвостового шипа ската.
Во второй половине дня мы отправлялись прямо к руинам, чтобы проверить истинность захватывающих идей, возникших в ходе утренних докладов и дискуссий. Мы могли, например, подойти непосредственно к панели Храма Лиственного Креста и увидеть, что одна из фигур действительно размахивает богато украшенной проколкой для гениталий, о которой говорил Джоралемон. Во главе с Линдой Шили мы совершали долгие ознакомительные походы в те части города, что были доступны немногим. Помню, иногда нас сопровождал лысеющий американский турист — мы называли его «папаша Ворбакс» из-за поразительного сходства с персонажем комикса[140] — и его большая дворняга, все время пытавшаяся сбить нас с ног на скользких тропинках.
Не так уж часты конференции, на которых словно запускается некий химический процесс, вызывающий поистине интеллектуальный взрыв, и которые оказываются поворотными точками в развитии познания. Первый круглый стол в Паленке был одной из таких конференций, и высшей точкой этой таинственной «химии» была встреча трех человек, которые никогда не слышали друг о друге, – Флойда Лаунсбери, Линды Шили и Питера Мэтьюза.
Интерес Флойда Лаунсбери к языкам начался рано, поскольку, по его словам, «покинув ферму в Висконсине, в атмосфере столетней давности, я думал, что нельзя считаться по-настоящему образованным, не умея читать по-гречески и по-латыни»{244}. Он и вправду изучал латынь в старших классах, а греческий начал учить, как только попал в университет Висконсина в 1932 году. Семья Флойда была бедна до невозможности, так как они потеряли ферму в начале Великой депрессии. Флойд одолжил пятьдесят долларов у своего учителя английского, чтобы поступить в университет, и путешествовал автостопом до самого Мэдисона.
Флойд специализировался в колледже по математике, и его мечтой было продолжить ее изучение в Геттингене, в Германии, – в то время лишь немногие в Висконсине слышали о Гитлере. Он начал посещать филологические занятия по верхненемецкому, норвежскому и другим индоевропейским языкам и даже записался на курс фонетики. Индейскими языками Флойда заинтересовал блестящий лингвист Морис Сводеш. Сводеш нашел финансово необеспеченному студенту работу в Управлении промышленно-строительными работами общественного назначения у индейцев-онейда в Грин-Бэй, штат Висконсин, что положило начало участию Флойда в исследовании сложных ирокезских языков Северной Америки. Как говорят его коллеги и ученики, Флойд был не просто лингвистом, а полиглотом: вероятно, нет языков труднее, чем онейда и родственные ему, но Флойд овладел и ими.