- Хлопцы, да что ж это делается? Отчего они сегодня такие добрые? Для нас, русских, такой выпивон закатили! Пей, братва, не жалей! А что не жалей? Нашу же горилку? Ограбили, сволочи, советские гастрономы и потчуют. Целыми ящиками на стол подают. Им не…
Совсем юный, с лицом, густо усыпанным веснушками, парень не договорил. Подскочил зондерфюрер Вурст и наложил на его рот свою широкую мясистую ладонь, как накладывают пластырь на пробоину в судне.
- Ты что несешь? - рявкнул он так, что качнулась над столом лампа.- Хватил лишку, уматывай б казарму! Ну-ка, оттащите его, пусть выспится.
Веснушчатого выволокли из-за стола, он яростно сучил ногами и безуспешно пытался оторвать от своего рта руку зондерфюрера. Уже за дверью его голос на какое-то мгновенье прозвучал еще раз, но слов разобрать нельзя было.
Этот инцидент малость испортил настроение. Все как-то сразу притихли и насторожились. Только капитан Вольф, казалось, повеселел Дольше прежнего. Он предложил опять наполнить стаканы и выпить за победу германского оружия. Вечер «дружбы» продолжался.
А утром, за час до общего подъема, в казарму тихо вошел немецкий солдат, разбудил веснушчатого и повел в здание, где размещался вещевой склад. Едва переступив порог склада, сонными, еще хмельными глазами парень различил в сумеречном закутке знакомые фигуры зондерфюреров Унта и Вурста.
- Что щуришься, змееныш? - спросил Унт и плюнул в лицо.- Протри для начала глазки, а потом мы тебе умоем всю твою свиную харю. Но прежде сними курсантскую форму, она нам еще пригодится. Ну, давай разоблачайся! Живо!
Тот остановился как вкопанный, не в силах сообразить, зачем его так рано притащили на склад и чего хотят от него оба зондерфюрера.
- Снимай гимнастерку, кому говорят! - крикнул Вурст и дернул за рукав.- Не то сами снимем!
Парень послушно стащил гимнастерку.
- Брюки тоже! - потребовал Унт.- Слышишь?
Инспектор был человеком хозяйственным. Он аккуратно сложил снятое курсантом обмундирование и отнес на полку.
- А теперь уточним, чьей водкой мы тебя вчера потчевали. На чей счет выпивон устроили,- прошипел Унт и, резко взмахнув рукой, ударил парня в переносицу. Тот вскрикнул, качнулся, но устоял.
- Малость пониже надо,- понимающе сказал Вурст. Он любил бить в кончик носа и снизу вверх.
После второго удара парень упал навзничь, и его веснушчатое лицо залилось кровью.
Зондерфюрерьг постояли, надеясь, что парень скоро очнется. Но он лежал без движения. Тогда они носком сапога пнули его в живот и недовольно переглянулись. Кулаки еще чесались, а поднимать парня никому не хотелось. На сей раз им явно не повезло - слишком слабым оказался противник. Результаты прошлых камрадшафтов были лучше, ребята попадались покрепче. Только здесь и отведешь душу. Курсантов бить запрещает шеф, а этих можно. Все равно списывать…
К складу подошел крытый фургон. Два дюжих гитлеровца схватили полураздетого окровавленного парня и, словно ненужную вещь, швырнули в машину. Когда фургон скрылся за воротами, в школе прозвучал сигнал подъема.
Как обычно, ровно в восемь утра курсанты выстроились на плацу. Подав команду «Смирно», начальник учебной части Щукин доложил:
- Товарищ капитан, личный состав вверенной вам разведшколы построен для занятий. Никаких происшествий за истекшую ночь не случилось.
Вольф взял под козырек, повернулся лицом к строю и равнодушно произнес:
- Здравствуйте!
Обращаясь к строю, он никогда не говорил «товарищи»: не поворачивался язык.
Глава четвертая
Однажды, когда Александр Иванович вернулся после занятий домой, Галя, волнуясь, сказала:
- Саша, поздравь меня с первым успехом.
- С каким, Галчонок?
- Нашего полку прибыло. Я завербовала Любу Масевич. Сегодня она дала окончательное согласие.
- Масевич? - удивился Козлов. Он давно знал эту молодую красивую женщину с такими же черными, как у Гали, глазами, статную, гордую, но он никогда не думал, что ее можно и нужно завербовать. Люба работала в школе поваром, к ней благосклонно относилось все начальство, даже зондерфюреры Унт и Вурст.
- Ну что ты так уставился на меня? Вместо того чтобы поздравить…
- А ты уверена в ней?
- В Любе-то? Конечно. Иначе не рискнула бы.
Александр Иванович снял и повесил на спинку стула френч, прикрыл форточку, хотя на улице стоял жаркий августовский день и в комнате было душно.
Галя сидела у стола. Он поставил свой стул рядом с ней и, присев, тихо спросил:
- А на чем основана твоя уверенность? Что тебе известно о ней?
- Ты же знаешь, у Любы - ребенок. Когда мы переехали сюда, я часто стала видеть ее с ребенком. Прогуливалась то здесь, у домов, то на стадионе. Мне тоже днем делать нечего. Встретились раз, другой. Ну и разговорились. Мы ведь с ней почти одногодки. Она спросила, были ли у нас дети. Я рассказала всю ту историю и, конечно, всплакнула. Она, глядя на меня, тоже прослезилась. Вот, говорит, вырастет, а родного отца и знать не будет. И все из-за них, иродов. Это она про немцев так. Конечно, я сперва промолчала. Провоцирует, наверное, подумала. Вызнает, какого я мнения о немцах. Но и в следующий раз она их тем же словом помянула. И опять расплакалась. Тут я и поверила. Мать все же, а материнское сердце не лжет. Тебе не говорила ни слова, чтоб не тревожить, а сама решила спросить ее напрямую: кто был отцом ее ребенка? Муж, говорит, кто же еще. Даже чуточку обиделась. «А где он теперь, муж-то?» - «Не знаю»,- отвечает.- «Его взяли на фронт?» - «Да он у, меня был…- тут она запнулась, огляделась вокруг и уже шепотом досказала: -…чекистом. В самом Минске до войны работал».- «И вы рискнули пойти сюда, в их школу? Это те же гестаповцы!» - «Они ничего обо мне не знают.
И никто здесь не знает. А так разве я уцелела бы. В Минске меня уже давно прикончили бы. Как жену чекиста. Сперва боялась, и не столько за себя, сколько вот за него,- Люба погладила сынишку по головке,- но чем дальше, тем все меньше остается во мне страху. Теперь на все готова. Мне почему-то кажется, что никто на свете не испытывает к фашистам такой ненависти, как я…»
Галя подробно пересказала свой разговор с Масевич.
- И ты действительно завербовала ее? - спросил Александр Иванович.
- Нет, это я нарочно. Решила посмотреть, как реагировать будешь. Разве я могла без совета с тобой открыться ей в главном. Да если и скажу ей, что ты советский контрразведчик, не поверит. Тебя она боится. «Только ни слова мужу,- предупредила.- Одной вам верю».
«А зачем нам, собственно, ее вербовать? - подумал Козлов. - Какой смысл? Будет все время при школе, немцы с заданием не пошлют».
Он сказал об этом Гале.
- Какой смысл? - переспросила она.- Люба многое знает, ведь на кухню несут все новости. Это во-первых. А во-вторых, она же красивая, все мужчины на нее глаза пялят. Некоторые даже в любви объяснялись. Это она мне сама сказала. Так вот, может быть, с помощью Любы прощупать кое-кого из агентов?
- Что ж, это идея. Нам очень нужен был бы разведчик по кличке Бунь. Он, случаем, не объяснялся ей в любви?
- Не спрашивала. Но если нужно…
- Буня готовят на задание. Его могут послать буквально на днях. Мы должны сделать все, чтобы после приземления он явился в органы государственной безопасности. Если каждый заброшенный агент будет являться в наши органы, мы парализуем работу «Абверкоманды сто три». Сегодня же вечером попытайся встретиться с Масевич. Узнай, что думает она о Буне. Уйдите подальше с глаз, ну; скажем, на речку, и там поговорите.
Вечером Галя взяла полотенце, надела купальный костюм, который сама сшила, как только переехали в Печи,- вблизи городка, за стадионом, протекала небольшая речушка - и направилась к Любе. Жила Масевич рядом, на одном и том же этаже. Она сидела дома, скучая, и очень обрадовалась предложению Гали.
Пока пересекали двор, болтали о разных пустяках, шутили, отвечали на грубые остроты попадавшихся навстречу курсантов. Галя больше всего боялась, чтобы какой-нибудь поклонник Любы не увязался за ними и не испортил все дело. Наверное, Масевич догадалась об этом и каждому, кто предлагал «составить компанию», решительно отказывала.
Они свернули за угол крайнего дома, и тогда Люба порывисто схватила Галину руку.
- Как хорошо, что ты зашла! С тобой мне всегда легко. Я уже давно ни с кем не была так откровенна.
- Я тоже, Люба.
- Значит, меня понимаешь?.. Это же невыносимо- закрыть на замок собственную душу. Улыбаться тому, кого ненавидишь. Я такое задумала, что самой страшно.
- Тайна?
- От всех, кроме тебя.- Она обняла Галю за талию, горячо дохнула в самое ухо.-Я хочу потравить их. Всех до единого. И немцев, и наших. Что ж они, сволочи, служат им!. Изменили Родине, народу. А еще принимали присягу, клялись до последнего дыхания… Сыпану в общий котел - и кончено. Без бомбежки, без артобстрела. Сразу со всеми.
- И с моим мужем?
- О, я и забыла! Твой муж ведь тоже… Скажи, ты любишь его? Или живете просто так, для виду?
- Нет, не просто так.
Масевич задумалась.
- Ладно, его оставим. Ради тебя, Галя. Потом мы его перевоспитаем. Он поддающийся?
Галя отрицательно качнула головой.
- Не верю. Он у тебя поддающийся. Иначе не служил бы немцам. На виселицу пошел бы, а не служил.
- Почему ты думаешь, что он им служит? - вдруг спросила Галя и испугалась собственного вопроса.
Масевич остановилась. Каким-то не своим, удивительно спокойным голосом сказала:
- Это правда?
Галя молчала. Она впервые так остро почувствовала, какую ответственность взяла на себя. Что будет, если Люба совсем не жена чекиста? Если все то, что она говорила до сих пор, ложь? Или эти колебания - только твоя трусость? Взошла на минное поле и боишься подорваться? Боишься той единственной в жизни ошибки, которой избегают саперы?
Надо было отвечать, а она все молчала. Хорошо, что речка рядом. Люба, сбежав по тропинке к воде, сделала вид, что забыла о своем вопросе.