Разгневанная земля — страница 4 из 7

Глава перваяНарод поднимается

Пасмурным сентябрьским утром по узкой речной долине медленно ехал верхом на осле человек. Голову его прикрывала широкополая войлочная шляпа, белый плащ был накинут на казавшиеся очень широкими плечи. Просторные шаровары, сапоги с длинными изогнутыми шпорами, посох с медным набалдашником, лежавший поперёк седла, свидетельствовали о профессии седока. Это был овечий пастух, югаш.

Пастух нетерпеливо понукал животное, отпуская вслух сдавленным, охрипшим голосом нелестные замечания по поводу ослиного упрямства. Можно было подумать, что закутавшийся в плащ человек — ворчливый старик. Но вот в небе показался треугольник летящих журавлей, ездок откинул назад голову, и из-под сдвинувшейся на затылок шляпы выглянуло совсем юное лицо. Нетрудно было догадаться, что пышная пастушеская одежда досталась её нынешнему владельцу с чужого плеча.

Андрашу, сыну Мирци, убитого стражниками, должно было скоро исполниться двенадцать лет. Но он мог с полным правом считаться опытным пастухом, так как пас отару с тех пор, как ему минуло девять.

Проводив журавлей долгим взглядом, Андраш снова заторопил осла, но животное не желало менять привычный аллюр. Пастуху пришлось пустить в ход острые шпоры. В конце концов осёл уступил, прибавил шагу, даже перешёл на рысь и скоро доставил югаша в деревню Се́лиш, неподалёку от острова Че́пель.

Сюда из «Журавлиных полей» перекочевали вдова и сын Мирци Холлоша. Трудно им пришлось без собственного земельного надела, а полоса Марики Мартош из-за неурожая не могла обеспечить трём едокам даже полуголодное существование. Притом все они находились в опале у графа Фении и не могли получить работу на царских полях: Марике не забыли «оскорбления, нанесённого его сиятельству мужиком Иштваном Мартошем», семье убитого Мирци не простили его «бунта». Но однажды в избу Пирошки зашёл управляющий Риварди и сообщил, что для неё и для Андраша есть работа в другом имении графа. Предложение было таким неожиданным, Риварди говорил так участливо, что Пирошка расплакалась и чуть не бросилась целовать руки «благодетелю»…

Услышав возню у крылечка, навстречу сыну вышла Пирошка, худощавая, не старая ещё женщина с преждевременно увядшим лицом. Гладко зачёсанные назад тёмные волосы не были ничем прикрыты. Передник, скрывавший старенькое платье, засученные до локтей рукава и необычно румяные щёки без слов говорили о том, что Пирошка только что стояла у очага.

Взяв из рук сына суму и беспокойно глядя ему в глаза, мать спросила:

— Почему в неурочный час? Уж не беда ли приключилась со стадом?

— Со стадом? Нет, ничего. Там Бе́ла, он и без меня справится.

Избегая взгляда матери, Андраш скинул плащ, перед ней предстал узкокостный, худощавый подросток.

— Вот и хорошо, что пришёл, — говорила Пирошка, а глаза пытливо искали другого ответа в глазах сына.

Андраш знал, что он единственная опора матери, а меж тем…

— Мама, я ухожу к гонведам!

— Сынок! — вскричала Пирошка и судорожно обхватила Андраша обеими руками, прижала к своей груди, словно защищая от тех, кто хотел отнять у неё сына.

— Мама, мама! Не говори, я всё знаю! Да как же быть-то? Нынче все поднялись на защиту родной земли. Будь жив отец, он сам пошёл бы и меня взял с собой!

Пирошка вся как-то обмякла, разжала объятия. Мальчик прильнул к матери, сразу словно постаревшей на много лет, и обвил руками её шею.

— Матушка, ты отпустишь меня, не могу я уйти без твоего благословения! — И Андраш упал перед ней на колени.

Пирошка овладела собой.

— Хоть бы тебе один годок ещё прибавился, всё не так страшилась бы я тебя отпускать!

Ещё с большей настойчивостью Андраш повторил:

— Благослови меня, матушка!

Пирошка развела руками:

— Если и впрямь иначе нельзя… благословляю тебя, сынок, и отец твой, Мирци Холлош, упокой господи его душу, благословляет тебя…

Андраш бурно обнял мать.

— Постой, соберу тебя в дорогу… Лепёшек я только вот напекла… сыра кружок…

— Ладно!

Сборы были недолгие. Мешок за плечи, в руку — посох. Попрощались без лишних слов, без напутствий. Пирошка не вытирала слёз, и они текли по её щекам.

— Дружок! Куда? Назад!

Овчарка Холлошей, махая хвостом, бежала сбоку, поглядывая на Андраша.

— Дружок, назад! — приказал Андраш.

Но верный пёс, чуя, что хозяин собрался в дальний путь, невзирая на его окрики и призывы Пирошки, впервые не послушался хозяев.

Андраш медленно удалялся, мать стояла неподвижно… Да минует его опасность! Кто спасёт, убережёт его? И Пирошка отчаянно крикнула вслед сыну:

— И я приду к вам… дай только управиться!

Слыхал ли её слова Андраш? Он не обернулся. Но она ещё долго провожала его глазами. Рядом с ним по пыльной дороге, то забегая вперёд, то отставая, бежал Дружок. Фигурка мальчика становилась всё меньше, меньше и наконец совсем исчезла из виду.

… На самом краю деревни Шег на правом берегу острова Чепель, около церквушки, скрытой густой листвой, расположился вербовочный пункт.

Среди усыпанных тяжёлыми плодами сливовых и яблоневых деревьев у небольшого стола сидел Михай Танчич.

Гроза нависла над Венгрией. Елашич вёл свои войска на Пешт. Австрийское правительство тайно снабжало его деньгами, а официально утверждало, будто хорваты вышли из повиновения и начали войну без согласия императора.

Венгерское правительство тотчас обратилось к народу с воззванием:

«Пусть каждый, кто пользуется уважением в своё селе, возьмёт в руки знамя и пойдёт вперёд. Десятки сотни, тысячи мужчин и женщин двинутся за ним.

Разрушайте дороги и мосты, чтобы по ним не мог пройти неприятель. Бросайтесь на него с флангов и с тыла, поджигайте дома, в которых он засел! Причиняйте врагу как можно больше ущерба!

Годится любое оружие! Если у вас нет ружья, берите вилы, топоры, косы! Пусть, куда бы ни пошёл враг направо ли, налево, вперёд или назад, пусть всюду увидит он ваши грозные силы!

Но не забывайте, что вы люди, а не разбойники. Не обижайте безоружных! Вредите только врагам!»

Михай Танчич читал это обращение Лайоша Кошута к народу. Время пришло вербовать крестьян в армию, и место редактора «Рабочей газеты» теперь было здесь, в деревне.

Перебирая привычным жестом свою шелковистую бороду, Танчич смотрел на лица людей, в глубоком молчании столпившихся вокруг. Взгляд задержался на высоком старике в бунде, с косой через плечо. Крестьянин протиснулся вперёд и сказал:

— Пиши: Дью́ла Ве́реш… Никто меня не звал, не уговаривал… Это дело такое — здесь вербовщик не нужен. Как узнал я, что хорваты пошли на нас войной, — прямёхонько сюда.

— Да тебе, дед, на покой пора, а ты за оружие!..

— Э, — хитро улыбаясь, сказал старик, — это дело, такое. Знаешь поговорку: «Старость может у коня ноги отнять, но ржать он всё равно не перестанет». Так ли, иначе, а я ещё пригожусь!

И первым в регистрационном листе было записано имя Дьюлы Вереша.

Вслед за Дьюлой вразвалку подошёл парень. Сонные глаза на добродушном лице, обрамлённом светлыми, взлохмаченными волосами, смотрели доверчиво.

— А меня жена разбудила: «Слышь, хорваты Драву перешли, идут на Пешт». Я давай её расспрашивать, а она как распалится: «Не мужчина ты, а курица мокрая! Чего лясы точишь! Время зря проводишь! Вот бери, говорит, отцовскую саблю, иди, не раздумывай!» — «Да как же ты, говорю, останешься?..» Ребёночек у нас только родился, — как бы извиняясь, конфузливо добавил парень. — А она своё: «В дом не пушу, так и знай». И саблю сама со стены сняла, собрала меня в дорогу и вон вытолкала! Я и пришёл… Фе́ренц Та́маши зовут меня.

Дружный смех встретил откровенное признание парня и разрядил напряжённую атмосферу.

— Да ты и впрямь мокрая курица! Сам, вишь, не догадался, жене понадобилось тебя из дому выгнать! Хороший из тебя получится воин! — послышались голоса.

— Это как сказать, — отозвался Танчич. — Посмотрим ещё, кто и как себя покажет в деле!

Стоявший близко от Танчича широкоплечий, коренастый мужчина лет пятидесяти поднял седую голову и сказал:

— Пиши и меня. Иштван Пе́трович.

— Отец Петёфи? — удивился Танчич.

— Да, так назвал себя мой сын Шандор.

— А где сейчас ваш сын?

— В чине капитана двадцать восьмого гонведского батальона сражается с бандами Елашича, — гордо ответил Петровичу приосанившись.

— Не только вы гордитесь своим сыном — весь народ гордится им! — в тон Петровичу откликнулся Танчич.

Один за другим подходили к столу добровольцы и записывались в отряды.

Шагнул вперёд и Андраш.

Танчич кинул на него пытливый взгляд. Лучи заходящего солнца падали на светлые волосы мальчика, выделяя на худом лице мелкие рыжеватые веснушки.

— Ты ещё слишком мал, дружок.

— Не сомневайтесь! Не подведу! — И Андраш бессознательно поднялся на цыпочки.

— Как увидит неприятеля, так сразу и вырастет! — поддержал мальчика Петрович.

Танчич улыбнулся.

— Верю, что не подведёшь! Только вражеская пуля ведь не разбирает. Она одинаково безжалостна что к старому, что к молодому.

— Ну и что ж! Не боюсь я! — воскликнул Андраш. — У меня стражники отца убили, когда крестьяне свои луга вернуть хотели!

Глаза Танчича потеплели.

— А мать твоя что скажет? Знает она?

— Как же! Мать меня благословила, — с гордостью произнёс Андраш. — Да она и сама к вам придёт, дайте только с кукурузой управиться.

Танчич встал, крепко обнял мальчика.

— Глядите на этого паренька. Пока в Венгрии будут такие дети, никакой враг нам не страшен! Как звать тебя?

— Андраш Холлош.

— Найдём для тебя дело, Андраш!

Когда мальчик отошёл в сторонку, уступая место другим, Танчич окликнул его, подозвал поближе, наклонился к нему и с притворной суровостью тихо спросил:

— А медовые пряники любишь?

Опешивший было Андраш вдруг уловил в шутке Танчича отцовскую ласку. Опустив голову, ответил:

— Люблю!

— И я тоже!

Танчич направил Андраша к партизанам, собравшимся в деревне Па́ренде. Около колокольни, высившейся над ветхими избушками, Андраш увидел несколько мужчин и женщин, занятых починкой старого оружия.

— И ты к Аронфи? — спросила женщина средних лет с усталым лицом, изборождённым морщинами.

— К нему, — без робости ответил мальчик, угадав, что это имя начальника отряда.

— Поднимайся на самую вышку, он там.

Андраш посмотрел на овчарку, которая вслед за ним покинула стадо и теперь не отставала от своего хозяина ни на шаг. Как будто не полагается пускать собак на колокольню. Однако надо её показать начальнику — ведь с ней вместе собирается пастух идти на войну.

— Пса-то здесь оставь, — посоветовала женщина, разгадав намерения югаша.

Пришлось послушаться её совета.

Молодой партизан легко взбежал по крутым деревянным ступенькам.

Аронфи сооружал масляный светильник. Он укрепил на балясинах колокольни конец тонкой жерди; другой конец, с подвешенной к нему глиняной миской, выступал вперёд.

Партизан налил в миску масло и только тогда повернулся к Андрашу.

— Ты с вербовочного?

— Да.

— А родом откуда? — так же отрывисто спросил начальник отряда.

— Родился-то я в «Журавлиных полях», а теперь, как убили отца, мы с матерью стали батрачить в Се́лише!

— Есть хочешь?

— Нет, я поужинал.

— Иди в любую избу, ложись спать.

— Я не один… Со мной собака!

— Смышлёная?

— Страсть какая понятливая! Умнее иного человека!

— Такая и для дела пригодится!

Андраш хотел спросить, для какой надобности соорудил Аронфи светильник, но постеснялся… Вскоре ему довелось узнать на деле, что такое «телеграф Кошута».

Глава вторая«Телеграф Кошута»

Андраш шёл по широкому почтовому тракту, соединяющему Веспрем с Пештом; он то и дело прикладывал ладонь козырьком ко лбу и, щурясь от яркого в этот полуденный час солнца, всматривался в даль. На нём не было сегодня пастушеского плаща, и от живописного наряда югаша остались только широкополая шляпа да насаженный на палку топорик за поясом; им овечьи пастухи отгоняют от своего стада волков и других хищников. Плетёная корзина за спиной, наполненная деревянными ложками и дудками, превратила вчерашнего югаша в ремесленника. Он спешил на базар в Веспрем. Встречных было мало, если не считать хорватских конных патрулей. Они не останавливали мальчика. Юный продавец деревянных ложек и дудок не вызывал в них ни малейшего подозрения.

Вдруг Андраш насторожился, заметив на горизонте густое облако пыли. Скоро стал слышен цокот подков, а глаз различил всадников. Ещё минута, и Андраш увидел… У него замерло сердце. Вот наконец начинаете дело, ради которого он шёл сюда всю ночь, то пробираясь тайком по тропинкам, то шагая открыто по просёлочным дорогам. Страха он не испытывал. Дух захватило не от испуга, а от радости.

— Помоги мне бог! — прошептал он и, обернувшись, громко позвал: — Ко мне!

Четвероногий спутник Андраша, скрытый всё ещё зелёным кустарником, бросился к своему хозяину. В его серой с чёрными пятнами шерсти торчало немало репьёв.

Андраш взял Дружка за ошейник, следя взглядом за всадниками, которые всё приближались. Да, да, никакого сомнения: идёт неприятельский отряд, армия! Пора! Нельзя терять ни минуты!

Югаш достал из корзинки деревянную ложку и сунул её в зубы собаке. Она заскулила от удовольствия, завиляла хвостом, предчувствуя весёлую забаву. Но мальчик тут же потребовал ложку обратно. Держа её в руке, он разочарованно смотрел вдаль — это опять всего лишь кавалерийский разъезд. Неприятельской армии ещё не видно.

Андраш продолжал путь, по-прежнему зорко всматриваясь в даль. Теперь Веспрем был уже совсем недалеко, и всё чаще стали встречаться крестьяне, целыми семьями покидавшие его окрестности, где бесчинствовали хорватские солдаты. Проходя через венгерские селения, они чинили насилия, грабили деревни. Не успевших уйти мужчин заставляли вступать в хорватскую армию.

Дойдя до Веспрема, центра Ба́конской возвышенности, расположенного на пяти больших холмах, югаш взобрался на самый высокий из них — Ва́рхедь. Отсюда город был виден как на ладони. Мальчик тотчас приметил выстроившиеся колонны хорватских солдат, готовившихся к выступлению. Он стоял в нерешительности. Можно ли уже действовать? Не произойдёт ли ошибки? Пора… Нет, надо подождать.

Андраш спустился в город, прошёл к базарной площади, разложил прямо на земле рядом с другими торговцами свои деревянные изделия и стал прислушиваться к разговорам. Неожиданно появились солдаты с военными повозками. Поднялся переполох:

— Солдаты!

— Спасайте добро!..

Торговцы стали поспешно укладывать в тележки свои товары, надеясь спасти их от реквизиции.

Старая женщина схватила корзинку с яйцами, хотела её укрыть, но какой-то парень, пустившийся наутёк, толкнул её, и яйца покатились по земле.

Старуха завопила:

— Душегубы! Грабители!

— Не кричи, тётка, — добродушно сказал один из солдат. — Мы разве для себя? Мы для армии, и не грабим, а реквизируем!

Хотя изделиями югаша никто не интересовался, он всё же не остался на базаре, а, воспользовавшись суматохой, пошёл по кривым улочкам. Он хорошо помнил наказ Аронфи: «Если приметишь где неприятельские войска, разузнай, лучше всего от таких же, как ты, подростков, много ли солдат и где помещается штаб…»

Завязывать беседу было легко: этому немало помогал Дружок. Его забавные проделки неизменно вызывали интерес у сверстников Андраша. И ему скоро удалось узнать, что в Веспрем прибыл «сам» бан Елашич и что живёт он на горе, в замке графа Фении.

Разведчик решил отправиться к графскому замку, чтобы самолично убедиться, там ли в самом деле находится хорватский полководец. Но тут затрещали барабаны, а вслед за ними военный оркестр заиграл походный марш. Ребята восторженно закричали: «Солдаты идут!» И Андраш заторопился. Настало время действовать. Он спустился в долину, поманил неотступно следовавшего за ним Дружка, снова сунул ему в пасть ложку и свистнул. Пёс стремглав пустился к реке. Бросился в воду, поплыл и вскоре исчез из виду.

Выбравшись на другой берег, Дружок отряхнулся и помчался дальше.

Заслышав знакомый лай, из крайней хаты у леса вышла женщина, отобрала у Дружка ложку и дала ему кусок хлеба. Потом, вернувшись в избу, взяла огниво и поспешила в поле. Подойдя к куче хвороста, она разворошила его и подожгла. Сухие прутья вспыхнули, взвился столб дыма. Убедившись, что дым густой и поднялся достаточно высоко, женщина погасила костёр, забросала; огонь землёй. Но, лишь только дым рассеялся, она вторично зажгла костёр и точно так же, как и в первый раз, потушила его. Проделав всё это, женщина стала выжидательно всматриваться в даль, в сторону Ве́ленце. И, только когда увидела в отдалении такой же столб дыма от костра, с облегчением вздохнула. А вскоре на горизонте замерцал огонёк масляного фонаря, зажжённого на шпиле веленцской колокольни. Сигнал был принят.

Так безотказно, непрерывно действовал «телеграф Кошута». Мальчик с корзиной, собака, переплывающая реку с деревянной ложкой в зубах, костры в поле и масляный светильник, подвешенный на колокольне, — всё это были звенья одной и той же сигнальной цепи, с успехом заменявшей телеграф, которого ещё не было тогда в Венгрии.

Весть о выступлении неприятельской армии без задержек долетела из Веспрема до Веленце, куда стягивались венгерские войска.

Глава третьяНа дорогах войны

Орды Елашича двигались к Пешту, предавая огню и мечу целые деревни и вызывая ярость венгерских крестьян.

Венгры укрывались в лесах, болотах и горах, создавали партизанские отряды. Группами по сто — триста человек, увешанные косами, вилами и топорами, они нападали на тылы хорватской армии, захватывали обозы с оружием и продовольствием, жгли военные склады.

Старательно расклеивая воззвания венгерского правительства на дорожных столбах и на деревьях, Андраш увидел двух неприятельских улан, показавшихся из ущелья. Подхватив корзинку, мальчик бросился в лес. Он стал взбираться на бук, ещё покрытый пожухлыми листьями.

Поднявшись метра на четыре от земли, Андраш остановился, подвесил корзинку на сук, замер и стал наблюдать за австрийскими уланами. Было очевидно, что они его не заметили.

Продолжая свой путь, уланы настороженно озирались по сторонам, всматривались в даль, шарили глазами по ветвям деревьев, не находя, однако, ничего подозрительного.

Андрашу они были видны как на ладони, и, когда уланы направили лошадей к старому буку, чтобы отдохнуть под тенью его ветвей, мальчику стало страшно: он обнаружен, не иначе! Надо скорее спуститься, оставив корзинку на дереве. Тогда ему не опасна будет встреча с неприятельскими солдатами. Им не додуматься, что он связан с партизанами… Только бы не заметили корзинку, её-то следует поднять повыше…

Не отрывая глаз от приближавшихся улан, Андраш протянул руку к корзинке, но неловким движением плеча толкнул её, и она рухнула. Едва не угодив в голову одному из всадников, корзинка скользнула по крупу его лошади, упала на землю и опрокинулась. Вместе с деревянными ложками из неё посыпались воззвания! Подписи Баттиани и Кошута на них были неопровержимой уликой.

Опомнившись от испуга, уланы тотчас разглядели на дереве разведчика.

— Слезай-ка, да поживей! — крикнул один.

— А не то я сниму тебя пулей! — щёлкнув затвором, злобно добавил второй.

Мальчик инстинктивно стал карабкаться выше, но тут же сообразил, что это его не спасёт. Вражеские пули настигнут его и на самой верхушке… Вот на земле у него есть шансы спастись: лес старый и густой, много деревьев в два обхвата — конным поймать его не так-то просто! Спрыгнуть — и бежать!

Андраш решительно ухватился обеими руками за толстую ветвь, подтянулся, бросил взгляд вниз и… замер: от опушки леса мчался целый отряд кавалеристов. Со страху Андраш не узнал в них венгерских гусар. Он не успел опомниться от неожиданности, как услыхал:

— Эй вы, оставьте мальчика в покое!

Оба улана покорно подняли руки. Гонведы окружили их, обезоружили, отобрали коней.

Хорваты рассказали, что они разведчики из корпуса генералов Ро́та и Филиппо́вича. Эта часть армии Елашича стоит сейчас неподалёку, в окрестностях селения Озо́ра, в ней десять тысяч солдат, и она должна соединиться с главными хорватскими войсками.

Командир отряда отозвал в сторону двух своих кавалеристов и сказал им тихо:

— Мартош и ты, Дью́ла! Вы поедете вслед за этими хорватами. Как только убедитесь, что они правильно указали месторасположение своего корпуса, отпустите их на все четыре стороны и возвращайтесь.

Тем временем Андраш слез с дерева, подобрал и уложил в корзинку воззвания и снова тщательно прикрыл их ложками. Покончив с этим делом, он подошёл к своим избавителям.

— Ну, давай знакомиться: капитан армии гонведов Фе́ренц Ха́нкиш, а ты кто будешь?

— Андраш Холлош…

Мальчик не знал, как себя вести. Гонведы, конечно, люди свои, но военную тайну не положено разглашать. Воззвания?.. Но, может, их никто и не заметил.

— Югаш я, — уклончиво отрекомендовался он.

— Где же твоё стадо?

Мальчик пришёл в замешательство. Как нехорошо получается! Гонведы выручили его из беды, а он их обманывает. Нехорошо! Но Аронфи никому, ни одной душе не велел рассказывать, куда и зачем его послали…

— Овцы тут недалече. Овчарка там оставлена, она одна управится, пока я вернусь.

Югаш был доволен собой, считая, что отвёл всякое подозрение, как вдруг увидел на пригорке Дружка, вынюхивающего след своего хозяина.

Свистнув собаку, Андраш показал на неё:

— Вон и овчарка моя. Знать, случилось что со стадом, за мной пёс прибег. Счастливо оставаться, — добавил он и шагнул ему навстречу.

Но Дружок остановился, завилял хвостом, заскулил, потом, к удивлению Андраша, громко залаял и бросился к Яношу, возвращавшемуся вместе с Дьюлой.

— Дружок! Старый приятель мой! — крикнул Янош, узнав собаку, принадлежавшую их соседу по деревне, Мирци Холлошу.

Андраш совсем опешил, увидев земляка:

— Янош!

— Андраш!

Теперь Андраш мог говорить начистоту. Он сообщил, что послан партизанами разузнать, где находятся хорватские войска под командой Рота и Филипповича.

— И что же тебе удалось разведать? — спросил Ханкиш.

— Пока ничего…

— А ты слышал мой разговор с хорватами, которые собирались тебя схватить?

— Нет, когда я спустился с дерева, вы уже увели австрияков.

— Так вот знай: оба улана — разведчики того самого корпуса, который ты разыскиваешь…

— Здорово! Побегу скорей в штаб партизан! Прощайте!

— Погоди, мы отправимся все вместе. Ты небось и верхом горазд ездить?

— Могу.

— Дайте Андрашу Холлошу трофейную лошадь! — приказал Ханкиш.

Тронулись в путь.

Янош поехал рядом с Андрашем, и мальчик рассказал, как очутился здесь, далеко от «Журавлиных полей»:

— Мать батрачила на уборке пшеницы и кукурузы, а меня овечьим пастухом взяли. Потом я ушёл к партизанам, а теперь и мать ушла в леса. Солдаты Елашича напились пьяны, разграбили деревню, много домов сожгли… От нашей избы уцелела одна труба. Да ты сам увидишь: как спустимся сейчас к пруду, так покажется и Селиш.

— О моей матери ты, стало быть, ничего не слыхал, — сказал задумчиво Янош. — Я два раза ей писал, а от неё ни словечка… Оно и понятно — неграмотная она, а Каталина в Вене…

Като… Она-то грамотная. Но и от неё вестей нет. Горько думать, что сам Янош повинен в этом. На первое своё письмо Янош так и не получил ответа, а когда узнал о казни Игнаца, порывался ей написать, и не один раз, да боязно стало: вдруг она ещё ничего не знает, — не хотелось первому сообщать ей печальную весть. Всё откладывал да откладывал. А тут война… Не до писем… Что греха таить… Увлечённый кочевой солдатской жизнью, её радостями и тревогами, он меньше думал о Каталине. Однако ни одной девушке не удавалось вытеснить её из его сердца. А ведь многие деревенские и городские красотки заглядывались на стройного черноглазого гусара!.. Многие оказывали ему знаки внимания — подкладывали лучший кусок, подливали лучшего вина, когда солдаты останавливались на постой в деревне или городке. Но, хотя Каталина была далеко, всё, что напоминало о ней, заставляло сильнее биться его сердце. Совсем недавно, во время кавалерийского учения близ крепости Эссекс, он увидел, как весело парни и девушки убирали кукурузу. Тотчас всплыли воспоминания. Горячий осенний день. Убирают кукурузу на господских полях… Кому из парней выпадет редкое счастье найти среди кучи жёлтых — красный початок? Удачливого парня ждёт заманчивая награда: пусть выберет любую девушку и поцелует. Девушка не смеет ему отказать. Таков обычай! Сколько смеха, надежд, ожиданий! Счастье выпало Яношу. И он выбрал и поцеловал Каталину! Помнит ли Каталина об этом первом поцелуе… так и оставшемся последним!

Со стороны озера Веленце донёсся гул далёких орудий.

Ханкиш задержал отряд и вопросительно взглянул на Андраша.

Мальчик был уверен, что гусарскому отряду Ханкиша всё известно, он по-своему понял взгляд Ханкиша.

— Ага! — подтвердил он. — Генерал Мо́га загородил дорогу войскам Елашича!

— Надо спешить! Вперёд, солдаты! — распорядился Ханкиш.

Но тут же снова велел им остановиться. Навстречу скакали всадники; кто они, различить было нельзя за крутым поворотом дороги, огибавшей высокий берег пруда. Ханкиш прислушался к конскому топоту, становившемуся всё ближе, и приказал гусарам:

— Укрыться в кукурузе! Сабли наголо и ждать!

Высокие стебли скрыли лошадей с головой.

На дороге показались три всадника, одетых в крестьянскую одежду.

Андраш узнал в одном из них своего начальника.

— Аронфи! — крикнул он и побежал ему навстречу.

Вслед за ним выехали из укрытия и гусары.

Аронфи почтительно снял шапку.

Ханкиш коротко рассказал о встрече с хорватскими разведчиками и о том, что, по их показаниям, неприятельские колонны находятся в окрестностях Озора.

— А мы-то как раз ищем следы этих хорватских полков, — весело сказал Аронфи и поощрительно подмигну Андрашу.

Лицо мальчика расплылось в улыбке.

— Кабы не гонведы, была бы мне крышка!

— Неизвестно, что было бы, а сейчас ты жив и на коне! — заметил Ханкиш.

Он рассказал Аронфи историю своего отряда. Месяца за три до вторжения Елашича венгерское правительство начало исподволь готовить собственную армию. Отряд Ханкиша — часть первого гусарского эскадрона, сформированного по приказу Кошута, — находился в крепости Эссекс, на реке Драве. Здесь ожидали перехода неприятельских войск. Но комендант крепости Ио́вич не оказал сопротивления хорватам при переправе и объявил крепость нейтральной. Узнав об этом и не желая подчиняться предателю, Ханкиш потребовал, чтобы комендант открыл крепостные ворота для свободного выезда его отряда. В противном случае Ханкиш грозил пробиться силой. Опасаясь бунта всего гарнизона, Иович поспешил выпустить отряд.

Столкновение с хорватскими уланами было первой встречей отряда Ханкиша с неприятелем.

Выслушав рассказ Аронфи о начавшихся боях у озера Веленце, Ханкиш добавил:

— Значит, Елашич ждёт подкреплений. Полки Рота и Филипповича спешат ему на помощь. К ночи — во всяком случае, не позже утра — они, по моему расчёту, могут уже быть около города Пакш. Об этом надо как можно скорее сообщить нашему главному штабу.

— Связаться с главным штабом вольготнее нам, партизанам. Вы же лучше мчитесь напрямик к Озору, — посоветовал Аронфи. — На этой дороге вы обязательно встретите корпус генерала Пе́рцеля или его авангардные части. Им приказано перерезать дорогу генералам Роту и Филипповичу и не допустить хорват соединиться с главными силами неприятеля. Андраш покажет вам кратчайшую дорогу.

Подозвав одного из партизан, Аронфи о чём-то с ним посовещался. Тот понимающе кивнул головой.

Аронфи вернулся к Ханкишу и сказал:

— Андраш знает дорогу не хуже меня… Но для верности поеду с вами и я…

Глава четвёртаяВозмездие

После революции граф Фения поспешил покинуть родину и обосновался в Инсбруке, поближе к императору и его двору. Только в середине августа он вернулся в Венгрию. Но не в «Журавлиные поля», а в другую свою усадьбу, в предместье Веспрема. Здесь граф жил замкнуто: прекратил большие приёмы. Время от времени лишь отдельные посетители появлялись в имении. Они подолгу засиживались в графском кабинете и уезжали без пышных проводов.

Такой образ жизни графа дал многим политическим деятелям повод считать, что граф примирился с реформами нового правительства. Он нигде не высказывался ни против своего политического врага Лайоша Кошута, ни против новых законов венгерского правительства.

Однако после вторжения Елашича и занятия Веспрема хорватами граф не покинул своего имения. Более того: в течение трёх дней часть его замка занимал штаб хорватской армии. Когда это стало известно в Пеште, Кошут с трибуны Государственного собрания назвал поведение графа «непатриотичным» и предложил объявить изменником каждого, кто больше трёх недель останется на земле, занятой врагом. Собрание единодушно приняло предложенный закон.

Но граф и не собирался долго оставаться на занятой неприятелем земле. Спустя несколько дней после того, как войска Елашича ушли из Веспрема, Фения выехал в Пешт. Его жена и дочь отбыли туда раньше.

Граф сидел в карете, запряжённой шестёркой отборных лошадей. На козлах рядом с кучером поместился лакей Майкл. За каретой следовали два вооружённых полицейских, а за ними — повозка, нагружённая графскими чемоданами.

Пока дорога тянулась по широкому тракту, соединявшему Веспрем со столицей, никаких затруднений именитый путешественник не встречал. Ничто не нарушало его спокойствия и уверенности.

Солнце уже клонилось к закату, когда Фения приказал кучеру свернуть на просёлочную дорогу, ведущую в одну из принадлежавших ему деревень — Се́лиш.

У самой околицы карета благополучно проехала по зыбкому деревянному мостику, перекинутому через ров. Но нагружённая повозка застряла. Передок экипажа был уже на другой стороне, когда под задними колёсами проломились доски настила, и оба колеса опустились в образовавшуюся щель. Лошади остановились, не в силах сдвинуть застрявшую повозку.

Тем временем графская упряжка успела проехать вперёд, и тут только граф увидел, какие опустошения произвели солдаты Елашича, проходившие через деревню.

Часть изб была превращена в развалины, многие жилища пустовали, повсюду виднелись следы пожара.

Граф был возмущён. У него в кармане лежала охранная грамота, выданная Елашичем. Бан приказывал подчинённым ему властям оказывать всевозможное содействие графу и охранять принадлежавшие ему деревни, не допуская грабежа и пожаров.

Карета миновала уже последнюю полуразрушенную избу, когда граф распорядился остановить лошадей. И в ту же минуту сопровождавшие его полицейские увидели, что отставшая повозка с багажом графа застряла у моста. Доложили о случившемся графу. Он приказал полицейским вернуться и помочь слугам, хлопотавшим около повозки.

Полицейские повернули коней и помчались к мосту, но там их встретили ружейные залпы. Оба свалились с лошадей, не успев даже взять на прицел ружья.

Оторопевший Майкл осмелился посоветовать своему барину бросить повозку с чемоданами, а самому продолжать путешествие. Граф резко отверг предложение лакея.

С охранной грамотой в одной руке и с револьвером — в другой граф направился к мосту. Майкл, дрожа от страха, следовал за ним.

Но, увидев, что возле повозки сгрудились крестьяне, что в воздухе блестят сабли, мелькают косы и дубины, граф счёл за благо отступить. А доносившиеся из толпы шум и крики окончательно убедили его не вмешиваться. Он быстро зашагал обратно и укрылся в своей карете.

Он не сомневался, что стрелять по венгерским полицейским могли только люди Елашича. Что касается крестьян, то, не зная толком, из-за чего они кричат, граф тешил себя надеждой, что «недоразумение» выяснится и без его помощи. Во всяком случае, сидеть в карете было безопаснее.

Стреляли и в самом деле солдаты Елашича, но не те, каких ожидал здесь встретить Фения. Отставшие от своих колонн дезертиры армии бана напали на застрявшую повозку.

Оглушив прикладами сопровождавших повозку безоружных слуг графа, они легко с ними справились и занялись багажом.

Один чемодан принёс грабителям разочарование: он весь доверху был набит какими-то листками. В злобе они столкнули его в ров, разбили другой и… из повреждённых мешочков посыпались австрийские золотые монеты. Мародёры набросились на добычу.

В это-то время подоспели посланные Фенией полицейские, которых мародёры пулями сбили с коней.

Однако, расправившись с полицейскими, дезертиры не смогли снова приняться за грабёж: им помешало появление ещё одного отряда.

Со стороны большого тракта приближались на конях гусары Ханкиша.

Мародёры пустились наутёк, рассыпались в кустах и притаились.

Узнав о нападении, которому подверглась повозка графа, Ханкиш приказал гусарам спешиться, окружить ров и не выпускать живым ни одного мародёра.

Аронфи спустился на дно рва и неожиданно обнаружил там чемодан с воззваниями Елашича к венгерскому народу. Поднявшись снова на мостик, Аронфи увидел, что Ханкиш в недоумении рассматривает другой чемодан, набитый золотыми монетами.

Вражеские прокламации и золото в чемоданах Фении были, достаточным доказательством измены графа. Но Ханкиш был уверен, что дальнейшее расследование приведёт к новым уликам, и решил доставить графа венгерским властям.

Пока Ханкиш и Аронфи совещались, Андраш сообразил, что́ ему надлежит делать. Недавний житель разорённой хорватами деревни, он хорошо знал, что она только кажется вымершей. Крестьяне спрятались неподалёку и боятся выйти из своей засады.

Оповещённые о том, что произошло, они устремились к мосту, схватив на ходу кто оглоблю, кто вилы, топор.

Получив подкрепление, Ханкиш приказал обложить ров со всех сторон.

Мародёры были трусливы. Увидев полсотни крестьян и несколько гусар во главе с офицером, они потеряли всякую надежду на опасение и тотчас сдались.

Теперь Ханкиш мог заняться Фенией и поручил Аронфи доставить ему графа.

Тем временем, потеряв терпение, граф послал Майкла к «хорватскому» офицеру с требованием немедленно явиться. Но на полдороге Майкла остановил шедший навстречу человек крупного сложения, в крестьянской одежде.

— Куда идёшь? — непочтительно спросил он Майкла.

— Их сиятельство приказали офицеру явиться. У них охранная грамота, подписанная лично баном Елашичем.

— Та-ак! — протянул Аронфи. — Только охранной грамоты бана недоставало! О ней-то мы ничего и не слыхали! Идём, брат!

Аронфи привёл к Ханкишу графского лакея, который охотно подтвердил, что у «их сиятельства имеете охранная грамота, выданная самим баном Елашичем».

Как только крестьяне услышали эти слова, они бросились к карете графа. Не желая допустить самосуд над графом, Ханкиш послал туда Яноша с ещё четырьмя гонведами.

Увидев крестьян, граф струхнул и забился в глубь кареты. Он понял, что дело принимает опасный оборот. Охранная грамота, золото — этому можно дать объяснения, проносилось в голове графа, но прокламации обращённые к пештскому населению и призывающие его подчиниться бану! Страшная улика! Надо требовать, чтобы следствие перенесли в Пешт!

Толпа шумела, подходила всё ближе. Графу напомнили чрезмерные поборы, незаконно отнятые луга, жестокое обращение с крестьянами. Всё сносили крестьяне, они допускали даже, что граф не знал о злодейских проделках своих управляющих… Но помощь Елашичу! Теперь открылась вся правда!

— На виселицу его! — Разъярённые люди стали теснить гусар.

Янош оглянулся, увидел скачущего Ханкиша. Надо выиграть хоть одну минуту!.. Он выстрелил вверх. Револьвер блеснул в воздухе, и толпа на миг замерла. Янош встал на седло и крикнул:

— Братцы! Моего отца Иштвана Мартоша граф крепко обидел. До сих пор бродит он, обездоленный, по болотам. Односельчанина вашего, Андраша Мирци, его сиятельство оставил сиротой. Вот нам бы и отомстить за своих родителей, да только смерть была бы лёгкой расплатой. Пусть перед всем народом мадьярским, а не только перед нами расскажет граф, за что он нас бану предал!

— Клянусь честью гонведа, не уйти графу от возмездия! Он предстанет перед судом! — добавил подоспевший вовремя Ханкиш.

Толпа затихла.

Окружённая гусарами карета беспрепятственно покатила в лагерь войск майора Ге́ргея. Повозка с багажом следовала за графским экипажем.

Ханкиш с двумя гусарами ехал позади. Андраш и Аронфи — впереди. Они указывали дорогу.

Возбуждённые люди долго не расходились, судили, рядили.

— Сынок-то у Мартоша башковитый, — сказала пожилая крестьянка, уголком платка вытирая глаза.

Степенно стоявший в стороне седой крестьянин отозвался:

— Жизнь такая… она научит. А уж кого плетью поучили, тот на всю жизнь учён…

Янош был взволнован. Снова жизнь столкнула его с графом, но как изменились обстоятельства! Давно ли, сидя на непослушной Грозе, Янош с трепетом ловил взгляд барина и старался угадать в его глазах одобрение или порицание — ведь от этого зависела судьба молодого чикоша! Неполных два года прошло с тех пор, как по приказу графа за ним гнались стражники, чтобы бросить его, ни в чём не повинного, за решётку тюрьмы… А теперь…

Глава пятаяАртур Гёргей

Майор Гёргей склонился над картой Дунанту́льского Среднегорья, изучая до мельчайших подробностей топографию местности, где предстояло схватиться с неприятельскими войсками. Стройный, подтянутый, выше среднего роста, он казался моложе своих тридцати лет. Его круглое лицо с небольшими редкими бакенбардами и тёмными усиками было привлекательно и в то же время настораживало собеседника. Выражение кротости и добродушия порой исчезало, и тогда в больших голубых глазах мелькало сознание превосходства и непоколебимой силы.

В военном деле Гёргей не был новичком: в юности он служил в полку и мечтал о военной карьере. Но в австрийской армии издавна установилась традиция не выдвигать на высшие командные должности офицеров не немецкого происхождения. Честолюбивый Гёргей не захотел с этим мириться: неожиданно для товарищей по полку он оставил армию, целиком отдался химии и вскоре стал профессором.

Наука поглотила все его интересы. Но, как только по стране прошёл клич о защите отечества, Гёргей без колебаний покинул университетскую лабораторию и вступил в армию гонведов.

Нападение Елашича застало венгров врасплох, и вначале они не могли его остановить. Внутренние несогласия задержали создание венгерской революционной армии. Венский двор уже давно был в заговоре с Елашичем, и австрийский военный министр Лату́р заблаговременно принял меры к тому, чтобы рассеять силы венгров, не дать им возможности защищаться против хорватов. Венгерские батальоны были частично отправлены в Италию, частично размещены в Хорватии, Богемии, Моравии и других районах Австрии. Таким образом, в течение первых дней после перехода Дравы войска Елашича стремительно продвигались к венгерской столице, нигде не встречая сколько-нибудь серьёзного сопротивления.

Только спустя десять дней после вторжения Елашича венгерские войска плотной стеной заградили подступы к Пешту. По призыву Кошута народ поднялся на защиту родины, и к концу сентября у озера Веленце стояла двадцатитысячная армия. Назначенный командующим всеми венгерскими войсками генерал Мога направил с дунайского острова Чепеля пять тысяч солдат, чтобы помешать войскам Рота и Филипповича соединиться с главными силами Елашича. Отрезать путь этому хорватскому корпусу было поручено генералу Мо́рицу Перцелю и подчинённому ему майору Артуру Гёргею. В их распоряжении были главным образом добровольцы, поднявшиеся против врага, посягнувшего на их мирные дома и селения.

Вернувшись вновь к военной деятельности, Гёргей присматривался к обстановке с пытливостью учёного, привыкшего к точным формулам и расчётам.

Изучив карту, Гёргей сделал вывод, что противник будет избегать пересечённых мест, удобных для партизанской войны, и предпочтёт открытые места, где венграм, имеющим необученные войска, трудно вести бои.

Гёргей высказал свои соображения генералу Перцелю, который с ним согласился. Но, чтобы избежать неожиданных манёвров врага, было решено разбить армию на две колонны: Гёргей двинулся со своими тремя тысячами ополченцев по линии Адони — Штульве́йссенбург, а Перцель с двумя тысячами солдат должен был заградить дорогу неприятелю по линии Се́ргельес — Аба.

После трёхдневных переходов колонны Гёргея сделали привал в деревне Тац.

Объезжая на рассвете позиции, Гёргей увидел скачущих к деревне Аронфи и Андраша. Ханкиш послал их вперёд, чтобы сообщить Гёргею о расположении и численности армии Рота и Филипповича. На этот раз они явились также вестниками чрезвычайного происшествия в деревне Селиш. Аронфи рассказал со всеми подробностями о встрече отряда Ханкиша с графом Фения, которого вместе с его багажом скоро доставят сюда.

Майор спокойно выслушал Аронфи и только спросил:

— Дал ли граф какие-нибудь объяснения?

— Нет. Капитан Ханкиш ни о чём его не спрашивал. Он считал, что этим займётесь вы.

Передав через адъютантов приказ о выступлении, Гёргей ушёл в свою палатку. Вражеские, воззвания, золотые монеты в чемоданах и охранная грамота Елашича — этого достаточно, чтобы повесить графа. Но казни графа мало. Доказательство измены графа надо использовать в военных целях… и немедленно. Боевое крещение ополченцы получат на земле Фении… Весть о предательстве разнесётся по всем графским деревням. Ненависть ополченцев — недавних крестьян перейдёт в ожесточение. И тогда они не отступят перед неприятельскими пушками. Елашич и Фения станут одинаково ненавистны! Надо бы послать курьера к генералу Перцелю. Но тогда инициатива перейдёт к генералу… Нет! Гёргей хочет и должен воевать самостоятельно. Только так он сможет свести старые счёты со спесивыми австрийскими генералами.

Размышления Гёргея прервал адъютант, сообщивший о прибытии графа под конвоем отряда гусар.

— Какая приятная неожиданность, Ференц! — Такими словами встретил Гёргей своего старого знакомца Ханкиша. — Я слыхал, что и ты записался в армию, но не знал, в каких ты частях.

Гёргей и Ханкиш служили вместе в университетской химической лаборатории, и их связывали дружественные отношения. Гёргей, трудно сходившийся с людьми, испытывал к Ханкишу сердечное расположение и даже был с ним на «ты», что было ему совсем несвойственно.

— У меня есть о чём рассказать тебе, Артур. Надеюсь, что у нас найдётся для этого время.

— Да, да!

— Граф Фения…

Мне уже о нём доложили. Приведи графа сюда.

Граф вошёл и сразу заявил протест против попыток его опорочить.

— Я не военный. Я депутат Государственного собрания. Только одному премьер-министру графу Баттиани я обязан дать отчёт о своём поведении.

Гёргей резко остановил графа и напомнил ему об указе венгерского правительства, который давал права командующим фронта на месте судить граждан, заподозренных в измене, и выносить им смертные приговоры.

— Если вы не дадите удовлетворительных объяснений, как попали в ваш чемодан прокламации неприятеля, вам не миновать сурового приговора.

— Воззвания Елашича?! И для меня остаётся загадкой, кто их спрятал в мой багаж… Деньги действительно мои, я держу их в золоте, с тех пор как между Австрией и Венгрией стали разлаживаться отношения. Но вражеские прокламации подложили в повозку без моего ведома… В Пеште виновник будет установлен. Там мне помогут.

Фения умолк. Появился адъютант Гёргея. Он принёс два небольших, запертых на ключ саквояжа, которые граф вёз с собой в карете. Саквояжи вскрыли, и там оказались два письма австрийского военного министра Латура. В одном он благодарил графа Фению за то, что тот принял на себя расходы, необходимые для «дела» Елашича. Второе письмо уполномочивало графа организовать в Пеште торжественную встречу бана.

Прочитав документы, Гёргей сказал графу:

— И без этих писем всё было ясно. Золото в ваших чемоданах и воззвания бана Елашича неопровержимо, доказывают вашу измену отечеству!

Приговор суда был единогласный.

Графа Фению казнили перед ополченцами, выстроенными в походном порядке. Майор Гёргей сразу стал для них олицетворением новой, справедливой, народной власти. Падение могущественного и жестокого графа, владельца чуть ли не половины всех земельных угодий страны, показалось им началом осуществления их чаяний. И, когда с места казни Гёргей под марш Ракоци двинул солдат против превосходившего их втрое противника, они отважно ринулись вперёд.

Хорватские генералы, не ожидавшие наступления венгерских ополченцев, были обескуражены всё нараставшим натиском венгров. Оставив только артиллерийское заграждение, они начали поспешно отводить пехоту и кавалерию к Озора.

Гёргей быстро разгадал вражеский манёвр, обрушил огонь своих немногочисленных орудий на батареи неприятеля и одновременно бросил в атаку кавалерию и лучшие пехотные полки. Кавалерию Гёргей повёл сам, а командование пехотинцами передал Ханкишу, который вместе со своим отрядом влился в его корпус.

Может быть, хорватам, отступавшим форсированным маршем, и удалось бы спасти положение, но около Озора их атаковали партизаны Аронфи. Бесстрашный натиск гонведов, меткость венгерской артиллерии, одновременная атака партизан — всё вместе вызвало панику среди хорватских солдат.

Первыми, сдаваясь, подняли руки артиллеристы. И тогда венгерские батареи, которым уже не грозили неприятельские пушки, направили огонь по отступавшей пехоте врага. Подоспевшие полки Перцеля начали обход неприятеля с флангов. Хорватские генералы были опытными командирами — они поняли, что положение безнадёжно, и предпочли выкинуть белый флаг. Парламентёры тотчас согласились на безоговорочную капитуляцию. Весь хорватский корпус, состоявший из десяти тысяч солдат, семидесяти трёх офицеров и двух генералов, сдался в плен. Лишь небольшие группы кавалерии и пехоты скрылись в лесах и болотах.

Операция кончилась блестящей победой. Но Перцель был возмущён Гёргеем, который нарушил приказ. Он двинул свои части, не считаясь с общим планом. А план был рассчитан на окружение неприятельских войск, когда они по дороге к Озора войдут в лес.

— Борьба только начинается, — гневно обрушился Перцель на Гёргея, — и всякое неподчинение приказу начальника должно нещадно караться. Не пытайтесь оправдываться тем, что неприятельская армия сдалась… Обстоятельство, которого вы не могли предусмотреть, — появление партизан в тылу противника — сделало невозможным её отступление.

— Бесспорно, генерал, строгая дисциплина и субординация — это первый закон в военном деле, — начал невозмутимо Гёргей, — но есть случаи, когда неукоснительное соблюдение закона приводит к беде. Да, я нарушил приказ, требовавший дожидаться появления вашего корпуса. Что ж! За вами остаётся право предать меня военному суду.

— Ни о каком суде не может быть и речи, — примирительно сказал Перцель. — Но вы, майор, как я вижу, не склонны считаться с распоряжениями начальства. Сегодня вы это показали не только в деле под Озора, но и приговором графу Фении. Здесь налицо то же превышение власти. Правительственный указ даёт право вершить суд над предателями только командующему армией. И вы должны были обо всём доложить мне. Кстати, — закончил Перцель, — я не утвердил бы приговора, а предоставил бы это сделать правительству.

— Я в этом не сомневался, — откровенно признался Гёргей, — поэтому и ускорил казнь.

Дерзкий ответ майора, вероятно, послужил бы поводом к дальнейшим пререканиям между генералом и его подчинённым, но их разговор был неожиданно прерван прибытием курьера от главнокомандующего Мога. Он извещал о победе над Елашичем у Веленце и о бегстве бана к австрийской границе.

Эти новости обрадовали Перцеля, и он дружески протянул руку Гёргею со словами:

— Вот как завершился поход спесивого бана! Ну что ж! Пусть и в будущем возникают недоразумения и конфликты, лишь бы все они увенчивались таким торжеством нашей армии, как то было у Веленце!

Отвечая на рукопожатие, Гёргей ничем не выразил своих чувств и холодно спросил:

— Как прикажете поступить с пленными?

Взглянув на майора, Перцель не мог удержаться от восклицания:

— Да есть ли у вас сердце, майор? Даже такое ошеломляющее известие вы принимаете без малейшего волнения!

— Я всю жизнь тренировал свой мозг и сердце, приучая мозг критически относиться ко всем явлениям и не давая сердцу биться слишком усиленно, — ответил, улыбаясь, Гёргей.

Перцель только развёл руками. Он приказал отправить всех пленных в Пешт.

Казнь графа, первый бой, победа над неприятелем — все эти события следовали одно за другим. Теперь, когда наступила передышка, утомлённые солдаты охотно делились друг с другом впечатлениями. Майор Гёргей бесстрашно появлялся в самых опасных местах… Какой он решительный! За ним любой солдат в огонь и в воду пойдёт! И Янош вновь и вновь переживал подробности недавнего боя. У него ещё не улеглось возбуждение, и он горевал теперь, что не отличился в бою. Стрелял, колол, в воздухе мелькали обнажённые сабли, пули свистели над головой, но ничего героического он не совершил, а ему так хотелось доказать и Гёргею и Ханкишу, на что он способен! Да вот не пришлось, «уж очень недолго длился бой», — утешал он себя. И всё же руки у него так и чесались опять схватить саблю!

— А ведь уланы, которые сбежали, должно быть, недалеко ушли. Отсиживаются здесь в лесу. Я давеча заприметил, как там мелькнул один из них. А где один, там и остальные, — сказал пожилой гусар, чистивший неподалёку от Яноша сбрую своего коня.

— Вот бы их накрыть! — воскликнул Янош.

Предложение Яноша пришлось по душе гусарам. Капитан Ханкиш, понимая состояние своих гусар, разрешил им эту вылазку.

Спасаясь бегством, четверо улан помчались к лесному ущелью, где надеялись укрыться. Но не тут-то было! Здесь их встретили пули, выпущенные из охотничьих ружей. В воздухе замелькали вилы и мотыги. Посыпались удары дубинок. Хорваты натолкнулись в ущелье на «диких» партизан, бродивших кучками по дорогам боёв.

Трое хорват свалились, тяжело раненные. Четвёртый увернулся от увесистого удара дубиной и с занесённой саблей бросился на угрожавшего ему человека. Стремясь подмять его под себя, он поднял коня на дыбы. Но пущенная сильной рукой дубина переломила на две части саблю улана, а его самого повалила на круп коня, который шарахнулся в сторону и в бешеном галопе вынес седока из ущелья.

Схватка кончилась. Степенный крестьянин-партизан поднял свою дубину и под ней заметил обломки вражеской сабли.

,

Он глядел на этот трофей без гордости. «Эх, Иштван Мартош, вот как обернулась судьба твоя на старости лет… Была добрая семья — распалась… Был ты исправным земледельцем — стал убийцей… Выживет ли тот хорват, чья сабля не выдержала? Небось такой же бедняк, как и я… Чего нам с ним делить?»

Ветер донёс смутный шорох. Иштван насторожился. Слышен топот коней. Иштван укрылся в кустах. Всадники медленно приближались в темноте. Вот уже голова передней лошади поравнялась с кустом.

— Остановись! Кто такие?! — Голос Иштвана прозвучал резко.

Услыхав мадьярскую речь, всадник смело направил коня к кусту, откуда донёсся голос, но в ту же минуту увесистая дубина угрожающе разрезала воздух. Конь всадника шарахнулся в сторону.

— Погоди лаптой[54] баловаться. Может, игра повеселей найдётся.

В шутке всадника скрывалось суровое предупреждение.

Иштван опустил дубину:

— Нам нонче, парень, не до игры…

Теперь голос, прозвучавший совсем рядом, заставил молодого гусара вздрогнуть. Знакомой, близкой была размеренная речь человека, скрытого кустом. Всадник чуть тронул лошадь, и перед ним выросла широкоплечая фигура Иштвана Мартоша.

— Отец! — Ноги сами освободились из стремян, и, соскочив с лошади, Янош оказался в могучих объятиях отца.

— Помилуй господи, неужто Янош? Сынок родной! Вот не чаял с тобой встретиться! — И отец растроганно взглянул на сына. — Эй, ребята, — обратился он к партизанам, — выходи сюда скорее!

Янош с радостью увидел двух земляков, которые вместе с несколькими незнакомыми крестьянами вылезли из своих засад.

— Лу́кача и Та́маша ты знаешь, а это бетьяры, которые вместе с нами пошли мстить за Игнаца и Мирци… Только что трое лихих улан уснули здесь навек…

— Да и четвёртый еле ноги унёс, отведав твоей дубинки, — подхватил один из бетьяр. — Как грохнул ты ею, разлетелась у него уланская сабля… Эх, молодцы, — он поднял с земли обломки сабли и протянул их гонведам, — кабы сварить оба конца, славный подарок сделали бы вы старому бетьяру. А я в долгу не остался бы: самого бана живьём бы захватил!

Янош взял в руки эфес и вскрикнул:

— Отец, это сабля Миклоша!

— Что ты городишь? — Иштван испуганно поглядел на сына.

— Да ведь тут его имя! — И Янош показал выгравированное на эфесе, разукрашенное затейливой резьбой имя своего друга.

— Миклошей у хорват видимо-невидимо. Нашему-то зачем быть среди врагов?

— Да тут всё — и имя и фамилия написаны. Смотри, Миклош Дунаевич!

— Господи помилуй, сгоряча-то я не разобрал, кого ударил! — горестно всплеснул руками Иштван. — Да как же Миклош-то очутился с ними?..

— Обманом его запутали!

— Может, бог даст, выживет он! Одним грехом на совести будет меньше… Но ты, сынок, о себе расскажи. Вишь, какой ты важный стал! Гусар!

— Отец, я в войске самого майора Гёргея! — сказал Янош, невольно выпрямляясь при этих словах. — Слыхал про такого? Ведь это он велел повесить нашего графа.

— Что ты, что ты, сынок? Какого графа? Когда?

— Да нашего графа Фению. Его самого. — И в двух словах Янош рассказал отцу о преступлениях графа и его казни. — Это ещё не всё, — добавил он. — В тот же день, когда Фению вздёрнули, майор Гёргей целую хорватскую армию в плен взял!

Иштван заставил Яноша ещё и ещё раз повторить свой рассказ и, слушая его, испытывал новое для него чувство уважения к сыну.

— Что ты, сынок, скажешь, как мне теперь быть? Куда путь держать? Мы вот, — и Иштван показал на своих товарищей, — нападаем на хорватские части где только можно… И живём меж собой дружно. А всё у меня душа неспокойна. Стосковался я по земле. Домой, на землю меня тянет… Да, видно, время ещё не пришло…

— Отец! — перебил его Янош. — На озере Балатон собралось много партизан. Они не так, как вы, не вразброд действуют, а подсобляют армии по-настоящему. С ними человек, которому давно про тебя известно. Ступай к нему и веди своих товарищей. Аронфи зовут того человека.

— Аронфи? Знакомый он мне. И впрямь мужик толковый… А ты, сынок, куда ты теперь?

— У меня теперь своя дорога, — сказал с важным видом Янош. — Конь, сабля, добрый начальник — что ещё нужно гусару? Однако нам пора! Будь здоров, отец!

Янош произнёс эти слова с удалью заправского рубаки и первый вскочил на коня.

Вот и привелось встретиться с отцом! Недолгая это была встреча. И свидятся ли они ещё?.. И вдруг что-то кольнуло в сердце Яноша. Жалко отца! Яношу-то хорошо, ему по душе гусарская жизнь, он знает, что делает, а отец? В одиночку пошёл он против своего барина, сам отомстил ему как умел. И теперь тоже, вместе с другими такими же горемыками, как он, бродит по лесу, и никто ему не растолкует, как быть дальше. И домой ему нет пути. А там мать… И тоже одна…

Янош отъехал на довольно большое расстояние, но тут решительно повернул коня и крикнул товарищам:

— Подождите меня! Я мигом!

Когда Янош окликнул отца, Иштван с удивлением обернулся:

— Что тебе? Аль забыл чего, сынок?

— Послушай моего совета, иди на Балатон… А как домой вернёшься — а ты, видно, раньше моего туда попадёшь, — скажи матери: пусть не тужит! Придёт время, и я вернусь. Ведь Фении-то больше на свете нет! И ещё как хорошо мы заживём в «Журавлиных полях»! Это не только я так думаю, так и начальник мой, капитан Ханкиш, говорит. А ему ли не знать!

От волнения Иштван не нашёлся что ответить: только протянул Яношу обе руки.

Отец с сыном крепко обнялись.

Вернувшись в отряд, Янош рассказал капитану Ханкишу о встрече с отцом.

Слушая его, Ханкиш улыбался. Смущённый улыбкой капитана, Янош запнулся.

— Продолжай, продолжай! Я ведь не над тобой смеюсь, а на тебя глядя, вспомнил младшего братишку Эрика. Уж очень ты на него похож! У него был такой же горячий норов. И вихор торчал точь-в-точь как у тебя! — Капитан не отказал себе в удовольствии и легонько дёрнул Яноша за выбившуюся из-под кивера прядь волос. Всегда сдержанный, он неожиданно для самого себя рассказал молодому гонведу о своей семье.

Мать Ханкиша умерла, оставив на руках мужа двух сыновей. Воспитывая их, отец старался заменить им мать. Младший сын, Эрик, был жизнерадостным подростком, резвым, весёлым, шумливым. В шалостях не знал удержу. И жестоко поплатился за свою резвость. Вопреки запрету, убежал купаться на реку вместе со сверстниками, крестьянскими ребятишками, попал в водоворот и утонул.

Ханкиш-старший был образованным человеком, впитавшим в себя идеи французской революции 1789 года. Он преклонялся перед именами Ракоци, Мартиновича и других соотечественников, отдавших жизнь за благо отчизны. Передав сыну свою любовь к ним, он с детства внушил ему уважение к принципам добра и разума. Испытывая постоянную потребность делиться с отцом своими мыслями и чувствами, Ференц утешал старика длинными, частыми письмами.

Янош был слегка разочарован. Он давно примечал, что, как только представляется оказия послать весточку в тыл, Ференц всегда спешит отправить и своё письмо.

Янош хорошо знал большие голубые конверты, на которые капитан ставил свою яшмовую печатку. Юноша уже придумал длинную романтическую историю, где героями были его стройный капитан и какая-то неизвестная красавица, по которой он вздыхает. Когда Ханкиш поручал Яношу отдать курьеру его письмо, Янош благоговейно брал из рук командира голубой конверт, из уважения к чужой тайне не смея взглянуть, кому же он был адресован.

— Так это вы отцу пишете?.. И в голубых конвертах?

— А почему бы не в голубых? — рассмеялся Ханкиш. — Я привык делиться с отцом всеми своими мыслями, надеждами и даже разочарованиями.

Вскоре после этой беседы отряд Ференца был в ночном дозоре. Капитан услышал, что между Яношем и другим гонведом возник жестокий спор. Оказалось, что солдат подверг сомнению рассказ Яноша о том, что ему выпало счастье быть знакомым с Танчичем и с Петёфи. Гонвед поднял его на смех. Слово за слово, и молодые люди готовы были пустить в ход кулаки, но тут подоспел Ханкиш. Рассудив спорщиков, он отозвал Яноша в сторону, и тот повторил всё, что привело в такое негодование солдата. Выслушав, Ференц сказал:

— Пожалуй, я готов позавидовать твоим встречам с Петёфи. Я не знаком с ним, но помню наизусть много его стихотворений.

Янош стоял перед капитаном красный, возбуждённый, ещё не остывший от спора. Чёрные волосы его растрепались, глаза горели.

Увлёкшись, оба они прочитали друг другу те стихотворения Петёфи, какие помнили наизусть, а Ференц познакомил Яноша ещё и со своими любимыми немецкими поэтами. Янош, осмелев, признался, что после знакомства с Танчичем сам начал писать стихи. И, по просьбе капитана, робея и запинаясь, он прочёл то, какое считал лучшим:

Конь мой быстрый несётся,

Несётся во весь опор…

Не знает он ни уздечки,

Ни острых, звенящих шпор…

Гуляй, мой Быстрый, на воле,

Пока не пришла пора…

Гуляй по чистому полю,

Всю ночь гуляй, до утра…

— Молодец! — похвалил Ханкиш.

В тот день он писал отцу: «… вы с детства внушали мне, что в жизни надо руководствоваться принципами Великой французской революции: “Свобода! Равенство! Братство!” И я поверил в них со всем жаром юношеской души. Но только сейчас я воочию увидел, кому я хочу быть братом, для кого жажду свободы. Передо мной — солдат революционной армии, один из многих, гонвед Янош Мартош. Чистотой сердца, способностью отзываться на всё доброе и прекрасное он сразу же завоевал меня. На днях я вызвал его на разговор о его родных краях, и этот юноша, бывший конский пастух, заговорил о своём родном Альфёльде как настоящий поэт. Он и впрямь слагает стихи. Пусть они и несовершенны, зато сколько в них искренности, простоты, любви!»

Раненый Миклош Дунаевич рысью пробирался к позициям Елашича в Па́козде. Миклош страдал не только от боли в ключице, мучила его и мысль о том, кто был тот человек, что нанёс ему увечье.

«Неужели Иштван? Да кому и быть другому? Я старого дружка узнаю среди тысячи… Оттого-то и дрогнула у меня, рука, когда я замахнулся саблей!»

Лошадь шарахнулась — из-за дерева выполз пьяный хорват, дезертир ополчения Елашича. От толчка боль усилилась, и Миклош заскрежетал зубами. Он натянул поводья. Конь остановился.

— Ты что, братец? — обратился к нему с усмешкой немолодой уже ополченец. — Беглецов разыскиваешь? Ну и чёрт с тобой! Я никого не боюсь, потому как ведома мне правда мужицкая. Про неё и в песне поётся:

Семь сынов у богача, но у него

Вербовщик не отберёт ни одного;

А последнего сынка у бедняка

Завербует уж в войска наверняка…[55]

Чего глаза таращишь?! — Пьяный оборвал песню, заметив, что Миклош не спускает с него глаз.

— Говоришь, ведома тебе правда мужицкая? Где она, эта правда? Но дай срок, доберусь я до неё! — Миклош нажал шпорами, и конь понёс его в неизвестность.

Глава шестаяМаски сброшены

Каталина уже давно жила в Вене.

Много воды утекло с тех пор, как впервые она подошла к ткацкому станку.

Хоть и не часто, но сначала она получала весточки из дому. Потом письма перестали приходить. И вдруг страшное известие о казни отца. Дни шли, а она всё не могла примириться с обрушившимся на неё горем. Убит отец. Вот всё, что она получила от той лучшей жизни, какую завоевали венгры! А она так радовалась революции 15 марта! Радовалась вместе с Францем. «Помните, — говорил он ей, — там, в вашем чудесном саду, вы называли несбыточной сказкой тот будущий мир справедливости, который я пытался вам нарисовать?.. А сказка-то становится былью! Разве не так?..» Выходит, что не так! Граф насильничает, как прежде, даже ещё хуже, и нет на него управы… Разве есть люди, которым стало лучше жить? Кто они, эти люди? Может быть, Яношу теперь живётся хорошо? Да где он, Янош?

Теперь и родители Франца перебрались в Вену. Мать упрекала Франца, молила, чтобы он помирился с отцом и вернулся в семью. Однако Франц был непреклонен, остался жить, как жил, в рабочем квартале, в комнате Мюллера. Единственно, на что согласился Франц, — это навещать мать. У неё на квартире произошло несколько встреч сына с отцом, но примирение так и не состоялось.

Каталина не заметила, как случилось, что Франц стал ей необходим. Всё, что имело к нему отношение — будь то его семья, университет или политическая деятельность, — стало её интересовать. Сколько рассказывал он ей, как люди жили в разные времена и как хорошо будет когда-нибудь им жить, как надо для этого бороться! Нет, казалось ей, человека умнее, образованнее, честнее, чем Франц. И всё реже приходили на память слова Марики, предостерегавшей её, что она неровня молодому барину. Да какой же он барин! Незаметно для неё Франц становился ближе, а Янош всё больше забывался. Каталина перестала даже сердиться на него за то, что он не даёт о себе знать. А не он ли когда-то спрашивал: «Будешь меня ждать?» Всё только слова!

Страшно подумать, что у неё больше нет дома. Перед глазами так и стоит фруктовый сад, кузница… Отец! Да может ли быть, что она никогда не услышит отцовского голоса!

Вращая мотовило и разматывая пряжу, Каталина неотступно вспоминала родной дом, отца… Вспомнился и Янош. Там, в «Журавлиных полях», — как давно это было! — она провожала его, а он уезжал неведомо куда; всё притихло в тот вечерний час, даже широкие листья подорожника сникли, будто разделяя с ней грусть разлуки… И только равномерный стук кузнечного молота напоминал, что всё идёт своим чередом, что жизнь не останавливается ни на миг, что вслед за погасшей вечерней зарёй займётся завтра новая, рассветная. Кузнечный молот в руках отца отбивал частые, весёлые удары… Но что это?

Разрезая нависшую тишину, могучий густой набат возвестил тревогу.

Колоколу собора Святого Сте́фана, самому большому в Вене, ответили с колоколен других церквей. Многоголосый звон, тревожа и волнуя сердца, слился в единый, мощный призыв.

Ткачихи одна за другой оставили станки, кинулись кто к окну, кто на улицу.

Вышла, остановилась у ворот и Каталина.

Гул приближающейся толпы слился с беспокойным звоном колоколов.

Вот промчались мимо Каталины какие-то люди. Потом ещё и ещё…

— Куда вы бежите?

— К вокзалу!.. К Северному вокзалу! — ответили Каталине сразу несколько человек и пробежали, не останавливаясь, дальше.

Возбуждение улицы непрерывно росло, толпы становились гуще, возгласы грознее.

— На виселицу военного министра!

— Гренадеры не тронутся с места! А тронутся — не пропустим!

Каталина стояла в раздумье, не присоединяясь к потоку людей, нёсшемуся мимо. С тех пор как она перебралась в столицу Австрии, ей пришлось не раз быть свидетельницей того, как венцы поднимались против несправедливости. Неужто опять прольётся кровь?

А люди всё бегут мимо, кричат:

— Мосты ломают!

— Правильно делают!

— Зачем ломать?

— Кто сказал — зачем?

— Я сказал…

— Ну и дурак!..

— По шее хочешь, болван! Не знаешь разве: гренадеры батальона Рихтера отказались выйти из казарм.

— Вот это здорово! Ура, значит, гренадерам!

— Вокзал занят гвардейцами!

— И студенты туда двинулись… с артиллерией.

— Студенты пошли! Студенты!

Каталина шагнула вперёд. Её первая мысль была о Франце. Он должен быть там.

С тех пор как в мартовские дни не имевший политического опыта студент волей толпы стал её вожаком, прошло много времени. Студенты в Вене были немалой силой. Теперь Франц был одним из сознательных руководителей венского студенчества. Командир одного из отрядов академического легиона, Франц был всегда в первых рядах борцов за свободу.

Майские дни… Венцы выходят на улицу, требуя пересмотра конституции, которая не дала народу обещанных прав. Оружия мало. И Франц первый начинает ломать свинцовые переплёты окон университетской столовой. Из этого свинца рабочие льют пули.

Конец августа… Снова демонстрация. На этот раз — из-за расценок, установленных министром общественных работ Шва́рцером. Когда процессия, во главе которой шёл Франц, подверглась обстрелу «чёрно-жёлтых»[56], Франц не дрогнул, организовал вооружённый отпор и удержал ряды демонстрантов… Вот и сейчас Франц где-нибудь здесь, в студенческих отрядах.

— Каталина!

Перед девушкой выросла фигура старого ткача.

Карл Мюллер укоризненно сказал:

— Вся Вена поднялась на защиту твоей родины, а ты стоишь сложа руки!.. Иль ты не знаешь, что убийца твоего отца, граф Фения, казнён за измену? Господин Франц приходил, но не застал тебя.

Каталина безмолвно схватила ткача за руку и вместе с ним влилась в толпу. Карл рассказал ей, что произошло. Венгры разбили армию Елашича, он отступил с остатками своих войск и перешёл австрийскую границу. Военный министр граф Латур отдал приказ венскому гарнизону выступить на подмогу Елашичу. Однако несколько гренадерских полков отказались выйти из казарм. Большинство же воинских частей послушно направились к Северному вокзалу, чтобы отбыть на венгерский фронт. Для того чтобы их задержать, на улицу вышли национальные гвардейцы, студенческий легион и рабочие. Все спешат к вокзалу.

Каталина была потрясена. Казнили Фению!.. Она рванулась, увлекая за собой Карла. Продвигаться вперёд становилось с каждой минутой всё труднее, а вскоре толпа и вовсе застыла на месте. Кавалерия, высланная для подавления восставших, заградила подходы к мосту через Дунайский канал.

— Переждём. Сейчас тут не пройти, — сказал Карл. Он устал и тяжело дышал.

— Я попытаюсь! — И Каталина стала пробираться вперёд.

Северный вокзал и прилегающие улицы были запружены народом. Часть железнодорожного моста разрушена, рельсы выворочены, провода перерезаны. Восставшие сорвали доски с мостового настила, чтобы солдаты не перебрались на другую сторону Дунайского канала. Гренадерские части, которые не примкнули к народу, стояли, прижатые толпой к самой набережной.

Каталина протиснулась сквозь толпу и упёрлась в стену солдат.

— Пропустите меня! Мне очень нужно!

— Но вам не пройти, фрейлейн…

— Я пройду! — воскликнула Каталина и стала пролагать себе путь через ряды солдат.

Голос девушки звучал так властно, что гренадеры невольно расступились перед ней, и скоро она очутилась у моста. Увидев под ногами зияющие пролёты, она на мгновение задержалась, но тут же шагнула вперёд и ступила на балку. Первый отчаянный шаг был сделан, Каталина уже не думала об опасности. Путь был один: вперёд! Не отрывая глаз от балки, Каталина осторожно переставляла ноги, постепенно ускоряя шаг.

Столпившиеся на набережной люди громко поощряли девушку. Когда же она пробежала по балкам оставшееся расстояние и ступила на землю, все так и ахнули.

Но в ту же минуту с Вокзальной площади донеслись шумные возгласы. Каталина устремилась туда и увидела, что посреди площади на возвышении из бочек стоит Франц. Он был в костюме офицера Академического легиона. Длинный тёмный карбонарский плащ прикрывал серый студенческий сюртук. Широкополую шляпу украшало чёрное страусовое перо. Конец драгунской сабли, прицепленной к поясу, волочился по земле. Засунутый за чёрный лакированный пояс, торчал пистолет.

— Нас обманули и предали, — говорил Франц. — Мы были так наивны, что принимали всерьёз заверения правительства о том, что конституция будет свято соблюдаться. До сегодняшнего дня и я верил, что выступления хорватов — дело рук Елашича, что он действует вопреки воле императора. Но всё оказалось обманом. Из Пешта прибыл курьер, и вот что он привёз! — Франц потряс в воздухе пакетом. — Граф Фения и военный министр Латур в союзе с Елашичем договорились задушить свободу, которую мы добыли вместе с мадьярами. Венгерский военно-полевой суд приговорил к смерти изменника Фению. Теперь очередь за его сообщниками. Вы видите, они сбросили маски и действуют открыто… Разбитый Елашич укрылся со своими войсками в Австрии.

Толпа загудела:

— Измена!

— К ответу Латура!

— За решётку Елашича!

Каталина не вслушивалась в эти гневные выкрики. Она неотрывно глядела на Франца, ловила каждое его слово.

— Австрийский двор устраивает тайные заговоры, натравливает славян против их братьев мадьяр. Руками наших солдат душат революцию в Италии и Чехии[57]. Виндишгрец залил кровью Чехию и теперь спешит из Праги сюда, чтобы вместе с Елашичем обрушиться на мадьяр. Неужели мы будем молчать, дожидаясь, пока австрийский двор…

Словно отвечая Францу, раздался первый ружейный залп, за ним второй, третий. Это по приказу Латура генерал-майор Бреди без всякого предупреждения открыл огонь по безоружной толпе.

Толпа зашевелилась. Крики: «Стреляют! “Чёрно-жёлтые” стреляют!» — пронеслись по толпе.

Стоны первых жертв, жестокость и предательство «чёрно-жёлтых» офицеров привели народ в ярость. Хлынувшие со всех сторон люди атаковали солдат, захватили пушки, повернули их и стали стрелять по противнику. Бросив орудия, солдаты под натиском восставших обратились в беспорядочное бегство.

Услышав выстрелы, Каталина заметалась. Кругом стонали раненые. Не рассуждая, она бросилась навстречу пулям. На земле лежала раненая женщина. Каталина поспешила к ней на помощь и с трудом приподняла её. Пожилой мужчина отбросил в сторону зонтик, который держал раскрытым и подбежал к Каталине. Ни о чём не сговариваясь, они вместе понесли пострадавшую.

Было трудно протиснуться сквозь ряды повстанцев. Каждый толчок причинял раненой мучительную боль. Двое рабочих сменили обессилевших добровольцев, подняли женщину над головами людей и понесли её на вытянутых вверх руках.

Каталина вернулась на ту же улицу, чтобы оказать помощь другим раненым. Навстречу ей из-за угла вышли два студента-легионера. Они поддерживали залитого кровью раненого. Это был Франц.

Он увидел Каталину и, превозмогая боль, через силу произнёс:

— Като! Я жив… — и попытался улыбнуться.

— Франц! Франц! — вскричала Каталина.

Но до сознания Франца уже не дошли её слова. Его ноги становились всё менее послушными, голова склонилась набок. Легионеры сплели руки, посадили на них Франца и понесли. Он был настолько слаб, что не мог обхватить шею своих товарищей Каталина подняла с земли упавшую шляпу и пошла рядом, поддерживая запрокинутую голову студента. У самого входа в здание, где уже разместился перевязочный пункт, Франц совсем лишился чувств.

Повсюду на скамьях, на столах, на полу лежали раненые. Около них хлопотали люди. Появились врачи, перевязочные материалы. Подоспевший военный врач с помощью легионеров снял с Франца плащ и окровавленный сюртук. Пуля застряла в груди. Врач перевязал рану.

— Положение серьёзное. Скорее в больницу.

— Может быть, отвезти его к нам? Мы живём здесь неподалёку. — Каталина умоляюще смотрела на врача.

— Мы отвезём его в больницу. Вы приходитесь ему родственницей, фрейлейн?

— Нет, мы друзья. Он живёт в одном доме с нами.

— К сожалению, фрейлейн, рана серьёзная. Без операции, и немедленной, не обойтись!

Взяв сюртук, шляпу и пистолет Франца, Каталина последовала за носилками, на которых лежал Франц, прикрытый плащом.

Когда носилки осторожно переложили на повозку, Каталина робко попросила санитара:

— Разрешите мне сопровождать раненого.

— Нет, фрейлейн, поверьте — в этом нет необходимости. Мы отвезём его в больницу на Баварской улице. Приходите завтра справиться о его состоянии. До свиданья, фрейлейн, не беспокойтесь. Всё, что надо, будет сделано.

Каталина склонилась над Францем. В лице ни кровинки. Глаза закрыты. Она едва преодолела искушение коснуться губами его высокого гладкого лба.

Повозка тронулась. Каталина инстинктивно протянула к отъезжающим окровавленные вещи Франца, но, спохватившись, что они ему сейчас не нужны, застыла на месте.

Проходивший мимо совсем ещё молодой солдат посмотрел на Каталину, перевёл взгляд на пистолет в её руках, улыбнулся во весь рот и крикнул:

— Что же это ты, красавица, сражаться собралась, а пистолет держишь, словно грудного ребёнка!

Каталина шарахнулась от солдата и метнула на него сердитый взгляд.

Между тем перестрелка прекратилась. Национальная гвардия предместий присоединилась к восставшим и вместе со студенческим легионом заставила гренадеров сдаться. Часть их батальонов и «чёрно-жёлтые» отряды национальной гвардии покинули город. Остальные солдаты, побросав оружие, братались с мирными гражданами. «Венгры воюют против Елашича, а не против императора. Венгры наши братья! Мы не будем в них стрелять!» — говорили они, проклиная своих командиров, которые успели скрыться. Раненых развезли по госпиталям и домам. На поле боя осталось лежать лишь тело убитого генерал-майора Гуго фон Бреди, первого, кто открыл огонь по восставшим.

Опьянённая победой толпа хлынула ко дворцу, чтобы просить императора предать суду барона Латура и разоружить войска Елашича. Легионеры и национальные гвардейцы шли впереди, а капитулировавшие гренадеры — посредине. За рядами гвардейцев солдаты везли трофеи дня: две пушки, шляпу и саблю генерала фон Бреди. В этот день венцы отбили ещё две пушки, но их сбросили в Дунай во время ожесточённой схватки.

С каждой минутой шествие становилось всё более внушительным. В него непрерывно вливались новые отряды рабочих, вооружённых ружьями, отобранными у гренадеров. Присоединились и крестьяне из окрестных деревень — у них в руках были лопаты, мотыги, серпы и косы.

Ещё не успели дойти до дворца, как стало известно, что император со своей свитой бежал в Ольмютц. Это переполнило чашу. Толпа ворвалась в здание военного министерства с криком:

— Смерть Латуру!

Предупреждённый своими помощниками, Латур спрятался в подвале, где хранились мешки с мукой.

Но ему не удалось укрыться.

— Ищите крысу там, где ей положено быть: в подвале! — издеваясь, крикнул какой-то подмастерье.

— Латур в подвале!

— Ищите в подвале!

Несколько человек бросились в подвал и извлекли оттуда выпачканного в муке министра.

Приговор возмущённой толпы был беспощаден:

— Смерть Латуру!

— Смерть!

— На фонарь!

Упиравшегося Латура подтащили к уличному фонарю. Кто-то выстрелил в него в упор. Под крики возбуждённой толпы труп Латура вздёрнули на фонарь.

— Поделом ему! Так будет и с другими! — кричали венские женщины.

Но Латур был тут же забыт. Кто-то крикнул:

— К арсеналу! За оружием!

И восставшие двинулись к арсеналу, охранявшемуся «чёрно-жёлтыми» гвардейцами. Осада арсенала продолжалась до утра, когда пришло известие, что капитулировал весь гарнизон города.

Кованые двери арсенала раскрылись, хранившееся там оружие разобрали повстанцы. Они захватили тридцать тысяч ружей и большие запасы патронов. Некоторым достались алебарды, бердыши и старинные крепостные самопалы. Хоть не все умели ими пользоваться, зато они придавали их владельцам грозный, воинственный вид. Кому не хватило ружья, тот засовывал за пояс нож, кинжал или пистолет и уже не чувствовал себя безоружным.

Покинувшие столицу «чёрно-жёлтые» войска отходили за черту города, к Бельведеру и замку Шварценберг, на соединение с войсками Елашича.

Вена полностью перешла в руки восставшего народа. Аристократы, крупные промышленники и вожди реакционных партий последовали за бежавшим из столицы императором, торопясь покинуть город. Через городские ворота непрерывным потоком потянулись богатые упряжки с беглецами и их ценным имуществом, пароходы отплывали из Вены переполненные пассажирами.

Каталина не стала дожидаться утра, а тут же пошла в больницу. Каждого выходившего оттуда санитара она расспрашивала, известно ли что-нибудь о Франце Калише. Но неизменно слышала один и тот же ответ: «Много их нынче привезли, принимали, не спрашивая, кто и откуда. Завтра разберутся, перепишут всех. А сегодня где там!»

Так прождала она до поздней ночи. Улицы уже затихли, когда она вернулась домой. Осторожно открыв дверь, она вошла в кухню. Ощупью отыскала стол, положила сюртук и шляпу Франца. Спрятала пистолет. Засветила керосиновую лампу, висевшую на стене. Налила в таз воды и стала замывать пятна крови на сюртуке. Во внутреннем кармане рука Каталины нащупала какой-то твёрдый предмет. Она осторожно вынула небольшой бумажник и медальон. Ей не часто приходилось видеть такие вещи: на золотой крышке были выгравированы две сплетённые в пожатии руки — мужская и женская. Каталина поворачивала медальон со всех сторон и случайно нажала пружинку затвора. Медальон раскрылся. Девушка вздрогнула от неожиданности. Под миниатюрным, портретом госпожи Калиш, у золотого ободочка лежала знакомая красная бусинка. Да, да, та самая бусинка…

Лицо Каталины зарделось: оттого ли, что она нечаянно вторглась в чужую тайну, или потому, что эта тайна была отчасти и её тайной? А может быть, лицо её горело оттого, что найденная бусинка сказала ей много, гораздо больше, чем сказали бы слова…

Правительственные войска были приведены в боевую готовность. Во главе их стоял фельдмаршал князь Виндишгрец. Любимой поговоркой князя было: «Бароны и прочие титулованные особы — люди; все, кто ниже их, — чернь!» И соответственно этому он чинил суд и расправу над жителями восставших городов.

После отступления гренадерских полков за черту города власть в столице перешла в руки венского Комитета безопасности. Комитет состоял из левых депутатов рейхсрата. Главой его был командующий национальной гвардией Мессенгау́зер. Поэт, сын солдата и сам бывший солдат, он прослужил в австрийской армии шестнадцать лет. Но, несмотря на то что он прошёл военную школу, его подлинным призванием оставалась поэзия. Мессенгаузер искренне верил, что наиболее могущественное оружие в его руках — это поэзия, и что его поэмы окажут благотворное воздействие на человечество.

Этот честный и храбрый человек отнюдь не был революционером. Не сомневаясь в том, что Виндишгрец поддержал поход Елашича по собственному разумению, а не по воле двора, Мессенгаузер наивно верил, что император устранит и накажет виновных в нарушении конституции.

Наивность Мессенгаузера повлекла за собой роковую ошибку, стоившую Вене её свободы. Вместо того чтобы воспользоваться смятением в стане врага и преследовать отступавшие от столицы войска, Мессенгаузер принял решение: революционные войска должны ограничиться обороной Вены.

Глава седьмаяНа подступах к Вене

Главнокомандующий венгерской армией генерал Мога был против преследования войск Елашича на австрийской земле. Мога заявил, что это влечёт за собой военный риск, так как столкновение с австрийскими регулярными войсками станет неизбежным. У Мога были и политические возражения, которые высказывали также и глава правительства граф Баттиани и стоявшая за ним «Партия мира»[58]. Все они считали, что переход границы будет воспринят как акт, направленный против Фердинанда, а ведь он не только австрийский император, но ещё и король Венгрии. При этом они надеялись, что император сам прикажет разоружить войска Елашича.

Кошут, стоявший во главе Комитета защиты отечества, так же как и радикальная часть Государственного собрания настаивали на немедленном переходе границы. Надо было обезоружить хорватскую армию прежде, чем австрийское правительства получит возможность поддержать Елашича.

Разногласия правительства привели к тому, что венгерская армия дважды переходила пограничную реку Ле́йту и дважды, по приказу Мога, возвращалась обратно, даже не войдя в соприкосновение с противником.

События в Вене дали в руки Кошута новые козыри. Он прибыл в Па́рендорф, где находился главный штаб армии, приказал выстроить войска и обратился к ним с горячим призывом. Он рассказал о мужественном выступлении венцев в защиту венгерской свободы, об окружении Вены войсками реакции. Венгры обязаны срочно прийти на помощь венскому населению.

— Кроме военно-политической позиции, с какой рассматривают вопрос военные специалисты, есть также позиция нравственная. Ещё держится Вена, поднявшаяся на защиту нашей свободы. Самая мысль о том, чтобы безучастно взирать на борьбу венцев, должна привести в дрожь каждого честного мадьяра. Пойти на помощь осаждённой Вене — наш нравственный долг. Этого требует от нас честь нации. Того же требует и политическое положение: разгромив вместе с венцами силы, противящиеся революции, мы нанесём смертельный удар европейской реакции. Наши силы растут непрерывно. Обучаются и формируются в отряды тысячи новых воинов, готовых отдать жизнь за независимость Венгрии. Я объехал страну, и мои призывы находили повсюду горячий отклик в сердцах соотечественников. Крестьяне бросают дома и землю и идут в партизаны. Купцы превращают товары в снаряжение и амуницию. Из городов и деревень, с гор и из долин, горя желанием внести свою лепту, спешат люди на зов отечества. Так неужели мы не дадим отпора реакции, которая задушит сперва свободную Вену, а потом возьмётся за свободную Венгрию!

Гонведы слушали Кошута затаив дыхание и бурно отозвались на его призыв. Они рвались в бой, недоумевая, почему их держат в бездействии у самой границы…

Убедившись в готовности солдат защищать свободу Венгрии, Кошут созвал военный совет. Однако никто не решался взять слово.

Кошут обвёл глазами офицеров и остановился вопросительно на Гёргее:

— Может быть, вы, майор, выскажете своё мнение?

Гёргей неторопливо поднялся и сказал:

— Я не рекомендовал бы торопиться с принятием решения. Надо как можно скорей сформировать собственное регулярное войско. Ничто не должно отвлекать нас от этой главной задачи, от которой зависит судьба всего венгерского народа. В настоящий момент наши войска состоят в основном из ополченцев. Это ненадёжные солдаты. К тому же неприятель сможет выставить против нас вдвое более сильную армию.

— А как расцениваете вы энтузиазм солдат, свидетелем которого мы были сегодня, когда я говорил о предстоящем выступлении? — спросил Кошут.

— Энтузиазм был большой… Однако от него останется очень мало после трудных переходов, перед лицом сильного неприятеля, под дождём снарядов. Необстрелянные солдаты легко теряют мужество и поддаются панике, увлекая за собой и обученных солдат.

Кошута изумил такой ответ.

— Что же, по-вашему, мы рискуем потерять людей?

— О нет, этого опасаться не следует. Ополченцы-то во всяком случае уцелеют. Гарантией служат их крепкие ноги: они ринутся назад с такой поспешностью, что за ними никто не сможет угнаться.

— И вы считаете, что у нас нет шансов на победу?

— Есть один: если защитники Вены сами предпримут энергичную вылазку, тогда Виндишгрец не сможет двинуть в бой свежие силы и обратить против нас жерла своих пушек. Впрочем, насколько мне известно, многие командиры, обладающие большими знаниями, чем я, высказываются за этот поход. И, если правительство согласится с ним, я выполню свой долг. Сомнения и колебания допустимы лишь до той поры, пока не принято решение.

И решение было принято.

Кошут от имени Комитета защиты отечества отдал приказ по армии: венгерские войска направляются на помощь восставшей Вене. Действовать надо спешно, чтобы оказаться у стен Вены раньше, чем Виндишгрец успеет пополнить свои силы австрийскими дивизиями, занятыми усмирением повстанцев в Италии и Чехии.

Независимость суждений Гёргея, смелость и решительность, проявленные им в боях с хорватами у Озора, внушили Кошуту уважение и доверие к нему. Правда, Гёргей недооценивает патриотического подъёма ополченцев. Но это, несомненно, потому, что сам он бывший кадровый офицер австрийской армии, где воодушевлению солдат не придают значения… Гёргей к тому же превосходный организатор. Он скорее и лучше других командиров создаст дисциплинированную армию. У генерала Мога огромный военный опыт. Но, в отличие от Гёргея, он чувствует себя скованным присягой австрийскому императору… Можно ли рассчитывать на стойкость Мога в предстоящих боях?

С присущей ему откровенностью Кошут поделился своими сомнениями с Гёргеем.

— Вы, майор, будете рядом с главнокомандующим… Я надеюсь, что он не дрогнет при встрече с австрийскими генералами…

— Всей душой я ненавижу австрийцев с их спесивыми генералами.

— Вот поэтому-то я решил назначить вас ближайшим помощником Мога. Он будет охотно прислушиваться к вашему мнению и предоставит вам самостоятельность там, где она будет вам нужна. Могу я на вас рассчитывать?

— Если со стороны генерала Мога не будет возражений, я к вашим услугам!

28 октября венгерские войска наконец переправились через Лейту, форсировали реку Фиш и заняли возвышенность у берега реки Швехаты.

Гёргей приказал зажечь сигнальные костры и поддерживать в них огонь всю ночь. Венгры напряжённо прислушивались, ожидая, что в ответ на их сигналы загрохочут орудия из осаждённой Вены. Но оттуда доходили лишь отзвуки вялой перестрелки.

Генерал Мога отдал приказ: с рассветом начать общий штурм города Швехата — подступа к Вене.

Глава восьмаяГенерал Бем

Гроб утопал в цветах. Мелкие ярко-красные астры перемежались с пышными белыми гвоздиками и пунцовыми георгинами. Они обвили гирляндами некрашеный буковый гроб и, свисая с катафалка, образовали трёхцветные знамёна свободной Венгрии. Революционная Вена хоронила одну из первых жертв октябрьского восстания — Франца Калиша. Австриец, он пал за свободу венгров. Вена восстала, защищая свободу и независимость Венгрии.

С траурными повязками на рукавах шли отряды Академического легиона, национальной гвардии, пехотные части гарнизона, перешедшие на сторону инсургентов, артиллерия. Эти воинские соединения замыкала пёстрая колонна добровольцев из рабочих предместий, недавно отозвавшаяся на призыв генерала Бема.

Иожеф Бем был старый польский революционер, отличившийся в наполеоновских войнах и обогативший свой военный опыт участием в польском восстании 1830–1831 годов. Осенью 1848 года Бем прибыл в Австрию и принял участие в баррикадных боях восставшей Вены. Комитет безопасности назначил его помощником Мессенгаузера по обороне Вены, и командующий национальной гвардией охотно прислушивался к голосу Бема.

Новые пролетарские отряды национальной гвардии Бем назвал «летучими» или «подвижными» гвардейскими отрядами. В них входили рабочие, ремесленники, люди разных профессий. Примкнули сюда и солдаты, в своё время отказавшиеся стрелять в инсургентов и за это заключённые в тюрьмы, откуда их только что освободили.

Выглядели «летучие гвардейцы» очень живописно. Солдат-перебежчик в австрийской форменной фуражке шёл рядом со студентом в берете или в широкополой шляпе, какие носили революционеры в Италии. Нога в ногу с ремесленником, не успевшим сбросить кожаный фартук, шагал молодой рабочий в соломенной шляпе, видавшей виды и утратившей первоначальный цвет. Возвышаясь над рядами, торчал на чьей-то голове фригийский колпак. Обуты по-разному: одни в сапогах или штиблетах, другие в ботфортах, некоторые в башмаках на босу ногу. За гвардейцами шли небольшие отряды кавалеристов в блестящих касках с загнутыми краями.

За войском двигались толпы невооружённого венского населения. В первых рядах шли Каталина, Берта и Карл Мюллер. Берта, не стесняясь, плакала навзрыд. Первая её любовь к красивому студенту давно прошла, но она по-прежнему считала господина Калиша лучшим из лучших людей, и его ранняя смерть повергла её в полное отчаяние.

Лицо Каталины, напротив, было сурово, глаза сухи. Она молча, сосредоточенно глядела перед собой, но ничего не видела. Снова и снова переживала она мысленно всё то, что произошло в последние дни.

Она ежедневно проводила по нескольку часов у ворот больницы, получая скудные сведения о состоянии здоровья Франца. Нагноившаяся рана вызвала заражение крови. К нему никого не пускали. В то утро, когда Каталине сообщили о его смерти, она не сразу поняла. Как! Франц умер? Не может быть! Сестра милосердия внимательно и с участием посмотрела на Каталину: «Он не стонал, не жаловался, фрейлейн, хотя очень страдал. За несколько минут до смерти он попросил пить. Я наклонилась к нему, поднесла воду, он взглянул на меня своими большими голубыми глазами — словно осветил всё вокруг! — и прошептал: “Пусть моя кровь будет последней пролитой кровью!” Он не успел выпить воды, откинул голову на подушку и затих навсегда».

Перед глазами девушки проходили картины недавнего прошлого, вся её жизнь в Вене. И всюду был Франц. Все его уважали и любили. А он полюбил её, простую, необразованную девушку. Она догадывалась о его любви, но узнала о ней лишь теперь, когда его уже нет на свете. Больше никогда не услышит она его голоса. Страшное слово «никогда»! А ещё совсем недавно Франц говорил ей: «Вы улыбаетесь, я заглядываю в ваши бездонные глаза — и всё улыбается вокруг, всё радуется. Разве вы не видите, что нам улыбается кучер фиакра и даже его лошадь? И не кажется вам, что эта бездомная собака, которой я вчера бросил корку хлеба, тоже улыбается нам?»

Процессия подошла к кладбищу. Гроб поднесли к открытой могиле. Медленно приблизился к ней генерал Бем, и гул одобрения пронёсся по рядам, так популярно уже стало его имя.

В наружности Бема не было ничего выдающегося. Скорее его можно было принять за человека заурядного: круглое загорелое лицо с мелкими чертами, невысокий лоб, прихрамывает на правую ногу. Остро глядящие серые глаза сидят глубоко, над ними нависли седеющие брови. Но стоило Бему заговорить, как мгновенно все были покорены. Он говорил горячо, убедительно, кратко, без лишних слов и цветистых сравнений.

— Мы хороним сегодня одного из главных деятелей венского студенческого движения… Перечислять заслуги Франца Калиша я не буду. Они всем хорошо известны… Когда мне сообщили вчера, что студенческий легион хочет устроить общественные похороны, я тотчас отправился к его родителям, чтобы выразить им соболезнование от имени защитников Вены. Но дом их оказался пуст, — они покинули город в первый же день восстания вместе с другими приверженцами монархии. Тогда сердце моё наполнилось отеческой нежностью к студенту, так решительно порвавшему со своей средой. И в ту именно минуту я подумал о вас, летучие гвардейцы! Разутые и голодные, вооружённые чем попало, вы идёте в бой не для того, чтобы охранять свою личную собственность, которой у вас нет, а во имя дела свободы!

Каталина замерла, слушая Бема. Как могло случиться, что Франц ушёл на баррикады, а его мать в это время бежала из Вены, не думая о том, какая смертельная опасность ему грозит? А он шёл в бой с её портретом на груди! И к ней-то хотела Каталина прийти, рассказать, как умирал Франц! Ей собиралась отнести священную реликвию — медальон Франца, который сопутствовал ему во всех боях.

На память ей пришли слова, сказанные Францем ещё в марте, когда венцы вышли на улицы, чтобы сбросит Меттерниха: «Разве славная смерть в борьбе со злом не лучше, чем беспросветная жизнь под игом?» Да, Франц умер так, как хотел, за то, чтобы это иго было сброшено!

Когда же Бем заговорил о чувствах, заставляющих голодных гвардейцев идти на смерть во имя свободы, Каталина вдруг поняла: вот человек, который в эту трудную для неё минуту укажет ей путь, научит, как внести свою лепту в дело, за которое погибли отец и Франц.

Главный наблюдательный пункт восставших помещался на башне святого Стефана — самой высшей точке Вены. Отсюда можно было следить за движением неприятельских войск в разных направлениях от города. Для этой цели на башню были перенесены инструменты из астрономической обсерватории.

На колокольне возле башенной комнаты со всех четырёх сторон поставили подзорные трубы. Наблюдатели один за другим громко передавали о том, что они видят. Эти сообщения заносили в протокол четыре писца. Протоколы предназначались для Мессенгаузера, для Бема, для Академического легиона и для магистрата[59]. Протоколы вкладывали в круглую коробку и через жестяную трубу спускали в нижний этаж. Оттуда звонком извещали, что протоколы получены.

Генерал Бем, прихрамывая на правую ногу, раненную ещё во время польского восстания, поднялся на башню. Он хотел лично удостовериться в передвижениях неприятельских армий.

День начался вялой перестрелкой аванпостов правительственных и повстанческих войск, стоявших близко друг от друга, а затем наступило затишье. Накануне после упорных сражений перевес оказался на стороне правительственных войск. Предъявив ультиматум о безоговорочной сдаче, Виндишгрец предложил восставшим двадцатичетырехчасовое перемирие.

Население, лелеявшее надежды на помощь венгров, истолковало перемирие по-своему: пошли слухи, будто у Швехата заметили венгерские войска, идущие на помощь венцам, и поэтому-де Виндишгрец прекратил яростные атаки.

У Бема был готов план совместных действий на случай, если подтвердятся слухи о приближении венгерской армии. Он приставил глаз к окуляру. Стал медленно вращать винты.

— Венгерских войск не видать! — сказал Бем с досадой.

Кто-то торопливо поднимался по ступенькам. Ещё минута — и вбежал молодой солдат «летучей гвардии». Он был возбуждён и от волнения не мог произнести ни слова.

— Ты ко мне, Игнац?

— На аванпосте захватили двух хорватов-разведчиков… Ждут вас, господин генерал, — выпалил звонким голосом гвардеец. Он был совсем юный, казался едва ли не мальчиком.

— Пойдём!

Безусый Игнац следовал за генералом по пятам. Он выглядел ряженым: широкая шляпа с чёрным страусовым пером и синий мундир с двумя рядами костяных пуговиц были, несомненно, взяты из гардероба офицера студенческого легиона. Серые поношенные штаны и заплатанные не по мерке большие штиблеты завершали причудливое одеяние молодого национального гвардейца.

Бем заметил, что юноша мнётся, не решаясь о чём-то доложить.

— Ты что?

— Господин генерал! Эти двое сказали: «Мы не враги, а друзья, отведите нас к Мессенгаузеру или к генералу Бему, у нас важное письмо». Наши окружили их, требуют показать письмо, а те не дают. «На фонарь их!» — закричали наши. Тут я вдруг опознал одного: вижу — мой земляк. Бросился я к солдатам и потребовал, чтобы без вас ничего не решали. Я сказал, что вы не позволяете никого расстреливать, пока не дознаются, кто и зачем к нам пожаловал, — добавил молодой солдат. — Их и оставили в покое.

— Повезло твоему земляку! — улыбнулся Бем.

Они подошли к площади Егерце́йле, откуда в разные стороны звездообразно расходилось несколько улиц, здесь была возведена так называемая «Звёздная баррикада» — гордость восставших. Баррикада представляла построенный полукругом вал высотой по грудь человеку, сооружённый из плит мостовой. С внешней стороны крепостной вал был покрыт дёрном и щебнем для того, чтобы ослабить удар, если сюда попадёт снаряд. Укрепление окружала глубокая волчья яма. Расположенные на валу против шести улиц шесть орудий грозно оскалили на них свои дула.

Защитники баррикады толпились вокруг «хорватских разведчиков». Один из них был управляющий имением графа Баттиани, хорват Видович. Он бежал из загребской тюрьмы, куда был брошен за то, что призывал хорватских крестьян к восстанию против Елашича. Другой — Миклош Дунаевич, тот самый улан, который дрался против венгров и едва унёс ноги, отведав сокрушительной дубинки своего друга Иштвана Мартоша. После госпиталя Миклош был отправлен в Загреб, где нёс службу по охране тюрьмы. Здесь он и встретил своего знакомого Видовича. Они вскоре сговорились о побеге. На венгерской земле Видович поручился за раскаявшегося Миклоша, и вчерашний враг стал бойцом венгерской армии.

При появлении генерала Бема все тотчас расступились.

— Господин Бем, — обратился Видович к генералу, — я привёз важные и добрые известия. Но сообщить их могу только Мессенгаузеру или вам.

Бем подал знак, чтобы все окружающие отошли в сторону.

— Венгерская Верхнедунайская армия двинулась, чтобы форсировать Лейту и ударить в тыл войскам Виндишгреца, — сказал тихо Видович.

— Я только что с наблюдательного пункта, — прервал его Бем, — и не видел никаких признаков венгерских войск.

— Я выехал из Прессбурга двадцать шестого, со мной письма Кошута к Мессенгаузеру и рейхсрату. Я могу вручить их вам, генерал, но для этого требуется сапожник: документ зашит между подошвой и стелькой моего башмака.

Бем предложил Видовичу следовать за ним в здание городской библиотеки, служившее теперь штаб-квартирой для защитников «Звёздной баррикады».

Между тем Миклош охотно рассказывал о своих приключениях защитникам баррикады.

— … А когда господину Видовичу предложили тайно пробраться в Вену с важным письмом, он взял меня с собой. Он правильно рассудил: про мой побег на фронте не знают, зато, наверно, встретится кто-нибудь из моих однополчан и он поможет нам пройти хорватский кордон. Так оно и случилось…

Юный Игнац настороженно слушал рассказчика, не сводя с него глаз.

Миклош, в свою очередь, присматривался к молодому воину.

— Ты мне будто знаком. Ты откуда?

— Оттуда, где и ты бывал, — из «Журавлиных полей».

— Что-то тебя не припомню…

— Где же тебе, знатному чикошу, было ребятишек замечать.

— Ну, а отца твоего как звать?

Глубокие, печальные глаза юного гвардейца потемнели.

— Нет у меня ни отца, ни матери!

Миклош не стал больше расспрашивать.

Прочитав письмо Кошута, Бем решил отправить на встречу венгерским войскам курьера с планом одновременных атак. Видович предложил послать Миклоша, владевшего хорватским и венгерским языками.

Бем вызвал его к себе и объяснил план предстоящих военных действий.

— Повтори-ка всё по порядку!

Миклош точно изложил план Бема и добавил:

— Хорошо бы всё написать, а то венгры, пожалуй, мне не поверят…

— Не поверят?

— Дураком был: дрался с ними на стороне Елашича.

— Опасение серьёзное. Могут тебя принять за вражеского лазутчика. Но план письменно излагать не полагается. — Подумав, Бем предложил: — Хорошо бы тебе в попутчики взять венгра.

— С таким сподручней будет, — согласился Миклош. — Сквозь хорватские заслоны я его проведу, а он меня в обиду не даст у своих.

— Возьми Игнаца, — решил Бем, — он давеча и тут не дал тебя в обиду!

— Парень подходящий, — охотно согласился Миклош.

— А в какой одежде вы поедете?

— Я как есть — уланом и поеду. А парня хорошо бы офицером нарядить. Щуплый он, правда, но видал я таких неженок среди начальников.

— Обмундирования австрийского у нас хоть отбавляй, — заметил Бем. — А вот плохо, что Игнац хоть и говорит по-немецки, но не знает хорватского. Этак легко и попасться!

Соображения генерала только на минуту смутили чикоша. Он быстро нашёл выход:

— Я забинтую ему лицо, будто он раненый: только дышать сможет, а разговаривать ни-ни!

— А сам ты? Впросак не попадёшь?

— Я-то? Не сомневайтесь! У меня на этот случай кое-что припасено: приказ самого бана с благодарностью за отвагу, а самое главное — у меня всегда чутора полна крепкой сливянки. Она в хорватском лагере лучше всякого пропуска сойдёт!

— Ну, с богом, в добрый час! Получайте экипировку и в ночь двинетесь в путь. Я напишу письмо: пусть Игнац отдаст его Кошуту в собственные руки.

Генерал сел за стол и взял перо.

«…Здесь в Вене, — писал генерал Кошуту, — мы разыгрываем лишь один из эпизодов великой драмы европейской революции. Как бы ни закончился этот эпизод, действие во всей своей глубине разовьётся дальше в Венгрии. И я убеждён, что именно там возможно полное торжество европейской революции.

С такой армией, как венгерская, можно творить чудеса, если полководцы не погасят её боевой дух своими колебаниями и нерешительностью. В освободительной борьбе с особой силой действует золотое правило войны: “Время потерять — всё потерять!”

Помните: на Венгрию с надеждой взирает сейчас всё прогрессивное человечество!

Ваш Бем.

Вена, 27 октября 1848 года.

P. S. Молодой курьер Игнац, который доставит вам это письмо, один из моих славных “летучих гвардейцев”. Он отважен и беспредельно предан отчизне».

… 28 октября Виндишгрец перешёл к решительному штурму Вены, обрушивая на неё со всех сторон артиллерийский огонь.

Улица Пра́тер была охвачена пожаром. Всю силу нападения неприятель сосредоточил на районе Леопольдшта́дта.

Венгров всё не было.

Защитники Вены начали терять надежду на их помощь.

Сидя на походном стуле, Бем руководил обороной баррикады. Под градом пуль он хладнокровно отдавал приказы.

Генерал ждал, что венгры появятся в тылу противника. Он старался выиграть каждый час. Снарядов не хватало, Бем следил, чтобы ни один из них не пропал зря. На баррикаде стояло шесть тяжёлых орудий. Бем то и дело сам наводил их. Его примеру следовали и другие офицеры. Здесь собрался цвет ополчения: легионеры, «летучие гвардейцы», солдаты регулярной армии, перешедшие на сторону революции.

Нетерпеливо ждали сигнала к выступлению кавалеристы. В авангарде должен был пойти польский уланский эскадрон, сформированный Бемом. Польские кавалеристы с конфедератками на голове лихо сидели на лошадях, взятых из конюшни прежней венгерской лейб-гвардии. Их красно-белые знамёна развевались на ветру.

Во второй половине дня к Бему подъехал всадник. Это был Андреа Видович. Он спешился.

— Генерал! — обратился он к Бему. — Только что я стал свидетелем страшной измены. По Мариагильфштра́ссе двигалась вереница экипажей, впереди которой шёл трубач национальной гвардии с белым знаменем. Оказалось, что это делегация магистрата и части национальной гвардии. Делегация направлялась к Виндишгрецу просить мира. Народ кричал: «Убить этих собак из магистрата! Расстрелять их! Они хотят предать и продать нас!» Но делегация продолжала своё шествие, не обращая внимания на крики. Как могло совершиться такое предательство? Знает ли о нём Мессенгаузер?

Ничего не ответив, возмущённый Бем потребовал коня.

В штабе Бем застал Мессенгаузера за письменным столом. На лист чистой бумаги ложились рифмованные строки.

Генерал остановился в изумлении: он шёл к полководцу, а встретил поэта.

— Вы пишете оду? — воскликнул Бем в негодовании. — В честь какого героя?

Мессенгаузер посмотрел на генерала так, будто в его поступке не было ничего удивительного, и кротко ответил:

— Это моё завещание человечеству!

— Вы сидите и кропаете стихи, а в это время магистрат договаривается с Виндишгрецем о капитуляции! Не о вашей поэзии, а о вашем предательстве будут вспоминать потомки.

Мессенгаузер побледнел. Он встал и заговорил умоляюще:

— Только не предательство, нет! Генерал, ради бога… Знаю, я первый паду жертвой «чёрно-жёлтого» террора… Но другого выхода я не вижу… Бороться дальше мы не можем. Недостаток оружия…

— Не недостаток оружия, а избыток предательства преградил вам путь! — вскричал Бем. — Как посмели вы стать во главе гигантов, поднявшихся на штурм неба! Жалкий человек!

Хлопнув дверью, Бем стремительно вышел из помещения штаба.

Глава девятая«Время потерять — всё потерять!»

Вечером по дубовой аллее венского городского парка ехали два всадника, одетых в новое, с иголочки, обмундирование. Они прислушивались к затихающей в городе перестрелке.

На первом же перекрёстке всадники свернули, пришпорили лошадей и галопом подошли к зданию таможни, позади которого неприятель уже устанавливал орудия. Не сбавляя хода, они ступили на занятую хорватами Ландштра́ссе, где хорватский заслон принял их за своих разведчиков. Так беспрепятственно, минуя места скопления вражеских солдат и никем не остановленные в пути, всадники в полночь достигли центрального кладбища. Здесь впервые их окликнул конный разъезд. Не дожидаясь расспросов, улан-ординарец поторопился объяснить по-хорватски:

— Мы спешим в штаб, у нас важные сведения о намерениях противника…

— Не понимаю, — обратился к лейтенанту на немецком языке начальник отряда, подпоручик.

Вместо ответа лейтенант показал на своё забинтованное лицо.

Ординарец пояснил:

— У их благородия рассечена щека, наложены швы. Разговаривать им невозможно.

Подпоручик подозвал хорватского солдата и велел перевести речь улана. Затем, приветливо кивнув раненому лейтенанту, распорядился:

— Следуйте по назначению!

Так продвигались посланцы генерала Бема через центр расположения войск Елашича, когда, поднявшись 29 октября на холмы Лебербе́рга, они вдруг увидели на горизонте, в долине реки Швехаты, пылающие костры. По суматохе, поднявшейся среди хорватов, и по команде, которую спешно отдавали их начальники, они поняли, что взвившимся к небу пламенем костров венгерские войска дают знать о своём приближении к Вене.

— Елашич приказал запалить деревню, чтобы не видно было венгерских костров, — услыхал Миклош разговор двух сапёров, укладывавших в повозку бочонки со смолой.

Недолго думая Миклош спешился и подошёл к сапёрам, держа лошадь на поводу.

— Дай-ка бочонок! — сказал он по-хорватски. — Командир велел скакать к Швандорфской переправе и поджечь мост. — Не дав сапёрам опомниться, Миклош извлёк из повозки бочонок. — Мешок давай, а то как я его повезу?

— Нету мешка. — Оторопевший солдат подал верёвку. — Вот возьми, привяжешь к седлу.

В эту минуту Миклош меньше всего думал о поджоге моста: бочонок со смолой послужит ему пропуском, наглядным доказательством важного поручения хорватского командования.

Счастье, казалось, сопутствовало венграм, когда 30 октября ещё до рассвета они начали штурм подступов к Швехату, и авангардные колонны быстро заняли очищенные противником Швандорф, Малый Новый Зид и Фишаме́нд.

Венгры были преисполнены надежд. Воодушевление войск росло, и для полной победы недоставало только энергичной вылазки защитников Вены.

Однако на рассвете обнаружилось, что от Вены к Швехату форсированным маршем идут огромные силы… неприятеля.

Стало ясно: Вена капитулировала. Пока генерал Мога колебался, Виндишгрец успел перебросить к Вене освободившиеся в Чехии войска. Объединив австрийские и хорватские войска, Виндишгрец бросил теперь на венгров все свои силы.

На левом фланге он начал окружение венгерских войск.

Около двухсот орудий, с неожиданной быстротой выросших перед Швехатом, обрушили огонь на венгров и заставили умолкнуть их артиллерию.

Пехотинцы, занимавшие центр венгерских колонн и впервые испытавшие на себе столь могучую силу артиллерийского огня, в паническом страхе стали пятиться назад, ломая все планы отступления.

Для того чтобы приостановить панику, Гёргей послал вперёд гусарские эскадроны и, показывая пример бесстрашия, появлялся в самых опасных местах. Вовремя приостановив панику, Гёргей дал возможность частям регулярной армии поддерживать порядок при общем отступлении.

Кошут, прибывший на фронт к началу сражения, был потрясён таким поворотом событий: он сел в экипаж и велел кучеру гнать лошадей наперерез бегущим.

— Задержите неприятеля во что бы то ни стало! — сказал он Гёргею. — Я же остановлю беглецов и верну их сюда!

— Не трудитесь, господин председатель, — хладнокровно ответил майор. — Если ваши намерения осуществятся, произойдёт неминуемое несчастье. Когда эти скоты, дезертиры, вернутся, они помешают нам увести отсюда целыми настоящих солдат — золотое ядро будущей армии. Впрочем, никакая сила, разве что картечь в спину, не в состоянии остановить этих трусов… Поезжайте, если вы всё ещё полагаетесь на силу ваших пламенных речей…

— Я верну их, вы увидите!

Кошут был так взволнован, что не почувствовал иронии в тоне майора. В экипаже, запряжённом тройкой лошадей, он помчался вдогонку за убегающими ополченцами.

Однако все его усилия были тщетны. Если ему и удавалось остановить толпу дезертиров, побросавших ружья и патронташи, — не успевал он произнести последнее слово, как дезертиры бежали вновь.

Вернувшись на поле сражения, Кошут увидел, что Гёргей уже восстановил развалившийся было строй колонн, и венгры под прикрытием четырёх эскадронов конницы завершили отступление в полном порядке.

Заняв позицию на правом берегу реки Фиш, артиллерия сдерживала неприятеля и, как только венгерские части переходили через реку, уничтожала переправы.

Неприятель бросил сюда несколько эскадронов конницы, стремясь отрезать венграм путь назад.

Полсотни вражеских уланов охраняли Швандорфский мост, когда к нему приблизился посланный Гёргеем отряд Ханкиша.

Гусары, не решаясь вступить с врагом в лобовую стычку, залегли в рощице и дожидались удобного случая, чтобы поджечь мост.

Темнело.

Хорваты разожгли костры, беспечно готовились к ужину, но вдруг насторожились, услыхав у себя в тылу конский топот.

Подъехали галопом два всадника: лейтенант с забинтованной головой и его ординарец-улан.

Осадив лошадь, Миклош обратился к хорватскому офицеру, в третий раз за время пути повторил придуманную им басню о ранении лейтенанта и доложил:

— Сюда движется бригада полковника Но́рдека. Нас послали разведать, где лагерь противника. Что вам известно об этом?

Офицер ответил, что его отряду поручена лишь охрана моста и в разведку он никого не отправлял.

— Тогда мы сделаем это сами, — сказал Миклош и вопросительно взглянул на своего командира.

Игнац утвердительно кивнул головой.

— На том берегу неприятельский разъезд, — предупредил офицер.

— Велик ли? — поинтересовался улан.

— Да небольшой, коней пятнадцать. И едва ли увеличился — не заметно было никакого движения. Пытались поджечь мост.

— Сейчас мы проверим, много ли их. Дайте нам по факелу.

С зажжёнными факелами в руках Миклош и Игнац медленно поехали по мосту.

С обоих берегов настороженно следили за каждым движением всадников.

Ференц на правом берегу приготовил отряд к бою, но строго запретил открывать стрельбу без приказа.

Достигнув середины моста, Миклош и Игнац остановились. Улан передал свой факел лейтенанту, спешился, отвязал бочонок, разбил его. Густая чёрная масса медленно поползла по деревянным доскам. Игнац погрузил факел в смолу, и мост запылал.

Опомнившиеся хорваты начали палить из ружей, но было поздно. Пламя охватило середину моста, а мнимые разведчики с факелами в руках подвигались вперёд. Пламя следовало за ними по пятам.

Одна из вражеских пуль настигла Игнаца, пронзила кисть его руки. Он уронил факел.

— Вперёд, парень! Держись крепче! Дело сделано, вперёд!

Увлекая за собой юного гвардейца, Миклош помчался к венграм.

Радостно встретили их венгры. Сквозь толпу солдат протиснулся Янош Мартош:

— Земляк! Друг!

Миклош и Янош горячо обнялись. О многом хотелось поговорить, расспросить, узнать… И Янош увлёк Миклоша в сторону.

— Вот как всё обернулось, Миклош! Как же ты попал к нам?

Миклош помрачнел, но ненадолго. Беспечность и жизнерадостность — основные свойства его характера — взяли верх.

Он улыбнулся. Недолог был его рассказ. Он закончил его словами:

— Чуяла моя душа, что это Иштван. И хоть не знал наверняка, но после встречи с ним я покой потерял. Стал доискиваться, на чьей стороне правда, и хоть и не сразу, да понял наконец, что не там она, где Елашич и его солдаты… Ну, что было, то было! Нам ведь есть что вспомнить, кроме дубинки твоего отца. Глянь-ка!

Миклош отстегнул от пояса пёструю узорную чутору, что когда-то на сеновале вырезал для него и раскрасил Янош.

Янош зарделся от удовольствия.

В это время Ханкиш занялся раненым «лейтенантом», хотя тот и уверял, что «рана пустяковая», и ни за что не позволял снять с себя мундир.

— В нём зашито письмо генерала Бема к Кошуту. Ему в руки и отдам.

Ференц отрезал рукав Игнаца до локтя и туго затянул повязку вокруг раны.

Миклош хотел помочь своему товарищу разбинтовать лицо.

— Снимай маскарад, теперь обманывать некого!

Но и к этой операции Игнац никого не допустил.

— Сам справлюсь! Без нянек обойдусь!

Столпившиеся вокруг Миклоша солдаты восхищённо слушали его рассказ о пережитых приключениях.

— По коням! — раздалась команда Ференца.

Игнац не без усилий взобрался на коня.

— Ты, может, со мной сядешь, приятель? — спросил Миклош, заметив, что спутник побледнел.

— Ещё чего придумал!

— И то дело! На войне нежиться не приходится! А всё же выпей глоток — сразу сил прибавится! — И Миклош поднёс к губам Игнаца чутору, наполненную крепким маслянистым вином.

Игнац взглянул на чутору и улыбнулся. Отпил глоток, а затем легонько отодвинул её рукой:

— Спасибо! Хватит!

Тронулись в путь. Миклош предусмотрительно держался ближе к раненому. Рядом, с другого бока, пристроился Янош.

— Постой, Янош, — вдруг вспомнил Миклош, — ты ведь земляком Игнацу приходишься. Как же вы не признали друг друга?

Низко надвинутая на лоб офицерская шляпа, воротник мундира, туго подпиравший подбородок, скрывали лицо Игнаца.

— Не припомню что-то, — неуверенно сказал Янош.

— Я-то тебя видел, каким ты на барской охоте был… я в саду у барина работал, — пояснил Игнац.

— Много воды с тех пор утекло.

— Не одна вода текла, много и крови пролито, — с болью произнёс гвардеец и отвернулся.

Как и предсказывал Гёргей, злосчастный поход закончился бесславно. Потеря в людях была невелика, но поражение угнетающе подействовало на войско.

Кошут открыто обвинял в этой катастрофе Мога.

— Подумать только, — сказал Кошут, с укором глядя на генерала, — три недели спорили — наступать или не наступать… Наконец, двадцать четвёртого октября решение было принято, но лишь пять дней спустя мы тронулись к Швехату! Не будь Гёргея, нам не удалось бы собрать воедино остатки войска. Только его мужеству, хладнокровию и распорядительности обязана нация тем, что сохранила лучшее ядро своей армии!

Мога подал в отставку.

Вызвав к себе майора Гёргея, Кошут сказал ему:

— В боях под Швехатом Мога не оправдал нашего доверия. Я хотел бы видеть вас командующим Верхнедунайской армией…

— Но как бы такое назначение не вызвало справедливое недовольство опытных командиров, с более высоким чином, — ответил Гёргей. — Офицерам это покажется по меньшей мере странным и непонятным.

— Вы примете армию в чине генерал-адъютанта.

— Господин председатель, я не уверен, что вы сделали лучший выбор. Однако, если вы и Государственное собрание решите, что именно я должен стать во главе Верхнедунайской армии, которая встретит первые удары неприятеля, я готов принять на себя эту громадную ответственность.

Кошут крепко пожал руку Гёргею.

В штабе шло заседание военного совета. Присутствовали командиры всех частей Верхнедунайской армий. Они были свидетелями поведения Гёргея во время возникшей паники и восторженно встретили назначение его командующим армией.

— От Бема прибыли два посланца, — доложил вошедший в комнату адъютант.

— Из Вены?! — переспросил Кошут. — Пусть войдут!

У входа произошло замешательство. Миклош подтолкнул Игнаца вперёд, а сам остался за дверью.

Стараясь сохранить военную выправку, вошёл Игнац, сжимая в руках пакет. Впервые попав в столь многочисленное собрание офицеров, он опешил и остановился, не зная, как отличить среди них Кошута. Да и присутствовал ли здесь Кошут — штатский Кошут, каким его знали в народе?

— Входите, входите! — услышал он тёплый, поощряющий голос.

Из-за стола поднялся человек в военной форме, с синими глазами, взгляд которых сейчас был полон мягкости и доброты.

Приняв письмо, Кошут пригласил Игнаца сесть на стоявший у двери диван. Внимательно читая послание Бема, он дошёл до конца, потом поднял голову и обвёл взглядом всех присутствующих.

— Сейчас я вам прочту, господа, — сказал он, — только одну строчку из письма генерала Бема: «Время потерять — всё потерять!» Это написано двадцать седьмого октября, когда Бем был готов к вылазке, ожидая только первого выстрела с наших батарей. Если бы мы подошли к Швехату на день раньше, противник подвергся бы нападению с двух сторон, и не нам, а ему пришлось бы спасаться бегством… На один только день, господа!..

Кошут стал ходить из угла в угол. Его шаги гулко отдавались в гнетущей тишине, воцарившейся в комнате. Дверь открылась, на пороге показался Гуваш.

Кошут остановился, взглянул на него, спросил:

— Есть новости?

— Страшные известия! Виндишгрец начал кровавую расправу в Вене. Расстреляны Видович, Мессенгаузер….

— А генерал Бем?! — вскричал лейтенант. Он поднялся бледный, уцепился за спинку дивана.

— Бем жив! Он в Прессбурге!.. — Гуваш не успел договорить — лейтенант упал без сознания.

— Воды! — крикнул Кошут.

Гуваш склонился над упавшим: офицерская шапка свалилась с головы гвардейца, и длинные чёрные волосы веером рассыпались вокруг побледневшего девичьего лица.

— Каталина Нереи! — воскликнул с изумлением Гуваш.

Девушка вздрогнула, открыла глаза.

Взволнованный Кошут подошёл к Каталине:

— Скажи, генерал Бем знал, что под одеждой гвардейца скрывается женщина?

— Никто не знал.

Кошут повернулся к Гёргею:

— С таким народом отступать? Нет! Если мы не сокрушим имперские войска на Лейте, то разгромим их на Рыбнице; если не на Рыбнице, то разобьём их у Пешта; если не у Пешта, то на Тиссе, — так или иначе, мы их разгромим! Помешать нам может только измена!

В Пеште Кошут обратился к Государственному собранию с просьбой отнестись к генералу Гёргею с таким же доверием, какое оно выказывало ему самому. Он дал яркую характеристику полководческих и гражданских качеств генерала, закончив свою речь словами:

— Гёргей безоговорочно отдал себя родине и сделает всё, что потребует от него патриотический долг. Я уверен: как бы ни сложились в будущем обстоятельства, он всегда останется верным слугой нации.

Депутаты единогласно выразили доверие Артуру Гёргею, подтвердив тем самым безграничную преданность Кошуту.

Глава десятаяНаконец встретились

Янош не мог прийти в себя: значит, это была Каталина! Как же он не узнал её в форме лейтенанта? Они ехали конь о конь, и ничто не подсказало Яношу, что земляк — это дорогой ему человек.

Все в отряде восхищались отважным поступком Каталины и много о ней говорили. Миклош разболтал, что она односельчанка его и Яноша. К Яношу стали обращаться с расспросами. Но он краснел, конфузился при одном упоминании имени Каталины и предпочитал отмалчиваться, когда разговор заходил о девушке-воине.

Теперь, когда она была здесь, так близко, чувство Яноша вспыхнуло с новой силой. Его охватило одно желание: скорей, скорей увидеть Каталину!

Каталина в госпитале, туда час езды, а не сегодня-завтра их полк уйдёт в поход. Янош отправился к Ференцу Ханкишу просить отпуска.

Ханкиш выслушал Яноша и сказал с еле приметной улыбкой:

— Теперь мне всё понятно! А я-то удивлялся: проезжаем через деревни, на парня все девушки засматриваются, а он хоть бы на кого взглянул!

Янош стоял пунцовый, дожидаясь решения начальника.

— Сегодня тебе отлучиться нельзя. А вот завтра отпущу тебя до обеда. Съездишь, повидаешь да и попрощаешься… до новой встречи, — добавил Ханкиш.

За те короткие часы, что отделяли Яноша от встречи с Каталиной, он вёл с ней нескончаемые мысленные беседы, рассказывая ей о своей жизни с того дня, как они расстались в «Журавлиных полях»… О Франце Калише он не вспоминал, как если бы его и вовсе не существовало. Теперь, казалось Яношу, настало наконец время сказать Каталине, что он её любит и всегда любил. Ведь ни разу не сказал он ей об этом по-настоящему, как полагается взрослому мужчине. И он повторял: «Като! Я люблю тебя, Като!» Там, на сеновале, она отшутилась, когда он просил её ждать… Что услышит он теперь в ответ?

Он представлял себе, как они встретятся. То ему казалось, что Каталина отнесётся к нему немного свысока — шутка ли, она отважный воин, показавший себя не на словах, а на деле, Янош ведь ещё ничем не отличился; то думалось ему: она сразу поймёт, что Янош уже не тот, каким был в «Журавлиных полях», когда спрашивал у неё во всём совета…

А вдруг Каталину зачислят к ним в полк? Разве откажется Ханкиш иметь у себя такого славного солдата!

И Янош уже видел, как вместе с Каталиной делит трудности походной жизни и, жертвуя собой, спасает её от врагов. Впрочем, девушке трудна военная жизнь. Хорошо, если бы её подольше продержали в госпитале, а там, может, и недалека победа!

Янош еле дождался утра и вздохнул свободно, лишь когда узнал, что полк отправляется в поход только через день. Отсрочка на двадцать четыре часа! Как нужна она была сейчас Яношу! Будь что будет потом, а сейчас — к Каталине.

Он явился к Ханкишу за отпускной запиской, и здесь его ждала новость: приказ Кошута, отмечающий подвиг Каталины.

— Отвези приказ Каталине Нереи, — сказал, улыбаясь, Ханкиш. — Другого подарка ты, верно, не успел ей припасти.

Янош несколько раз прочёл приказ, сунул его в карман и, пришпорив коня, помчался во весь опор.

Госпиталь, куда поместили Каталину, был оборудован на средства госпожи Эржебетт Ба́рабош. Она и её муж, аптекарь, не могли не откликнуться на призыв Кошута «Отечество в опасности!», не могли остаться в стороне, когда от всех граждан потоком текли пожертвования на оборону и защиту Венгрии. В замках у аристократов считалось теперь хорошим тоном пользоваться деревянными или медными ложками. Отсутствие за столом фамильного серебра означало, что оно отправлено Кошуту для нужд государства.

И Эржебетт тоже не захотела отстать от других, когда и крестьянки и горожанки несли в дар отечеству кто что имел, вплоть до обручальных колец. Она отправилась к нотариусу и передала ему золотой крестик и массивную цепь, составлявшие часть её приданого. Ей было жаль расставаться с тяжёлой тёмно-золотой цепью, которая красовалась ещё на шее её покойной матери, но зато она была вознаграждена, когда нотариус, регистрировавший пожертвования, сказал ей: «Вы настоящая патриотка, Эржебетт Барабош!»

Пробегая ежедневно в «Пештской газете» длинные списки «Поступивших на сегодняшний день пожертвований», аптекарь Барабош тоже задавал себе вопрос: «А не мало ли сделал я для своей родины? Ведь то, что родине нужно, она не должна просить Христа ради, она вправе требовать от своих граждан. Буду ли я ждать, чтобы мне напомнили о моём долге?»

Барабош придумал, как выйти из положения. В то время многие патриоты становились во главе добровольческих отрядов, содержание которых они принимали на свой счёт. Один из таких отрядов составил майор Фе́льдвари. Он был небогат, и его солдаты получали весьма скудное вознаграждение. Через газету Барабош сообщил, что берёт на себя доплату к жалованью добровольцев из отряда Фельдвари.

И, наконец, оба супруга на свои средства соорудили госпиталь. В это время уже по всей стране возникали госпитали, создаваемые на средства частных лиц.

Госпиталь Барабошей был небольшой, но в нём находились и тяжелораненые и больные.

Ранение Каталины оказалось серьёзнее, чем думали. Задета была кость, и рана, наскоро перевязанная Ференцем в полевых условиях, нагноилась.

Каталина была единственной здесь женщиной-солдаткой, и ей предоставили отдельное помещение — бывшую кладовую. В маленькой комнатке пахло свежевыглаженным бельём, и это напоминало девушке её родной дом.

Сидя у окна, Каталина глядела через стекло на заснеженные дорожки, разросшиеся плодовые деревья и вспоминала те, что вырастила в своём саду.

С тех пор как она оказалась здесь, без дела и без забот, предоставленная своим думам, она старательно отгоняла все тяжёлые мысли, назойливо лезшие ей в голову. «О Франце, об отце не надо, — приказывала она самой себе. — А Янош? Что Янош! Даже не узнал меня! И сердце ничего ему не подсказало. Но неужели он не придёт и теперь, когда ему объяснили, кто скрывался в лейтенантской форме?»

Она услышала, как скрипнула садовая калитка, и тотчас увидела, как на дорожке показался Янош, стройный, в гусарском мундире. Таким увидела она его несколько дней назад. Сейчас он не шёл, он бежал, торопясь к ней.

Она поднялась ему навстречу, открыла дверь здоровой рукой.

— Като!

Как будто кто подтолкнул их: они бросились друг другу в объятия. Это был уже не тот второй поцелуй, о котором мечтал Янош. Была в их встрече и радость двух друзей, близких с раннего детства и не видавшихся много времени, и боль от всего пережитого каждым из них и того, что встретились они в тот момент, когда, казалось, дрожит под ними земля родной разгневанной Венгрии.

Каталина уже думала, что выплакала втихомолку все слёзы с тех пор, как узнала о смерти отца и Франца. Но теперь они текли по её щекам, и, хоть горек ещё был их вкус, они несли ей облегчение.

— Като! Като!.. — бормотал Янош.

Сколько надо сказать! Но где взять нужные слова?!

И почему-то вместо важного и нужного разговора он только повторял: «Като! Като!»

Может быть, это было потому, что он представлял себе Каталину иной. Но она была красивей, гораздо красивей, чем дома, в «Журавлиных полях», и какой рисовалась в мечтах Яноша.

— Почему ты не сказала мне сразу, что это ты?

— А зачем? — Она улыбнулась. — Ведь ты меня не признал. Забыл, значит, как я выгляжу.

— Сам не пойму, как это случилось…

И Янош принялся рассказывать, как тщетно пытался писать ей в Вену и ждал ответа, как скучал без неё, горевал, узнав о смерти кузнеца… Он спешил поделиться с ней всем, что было пережито, рассказал о казни графа Фении, сыпал именами Гёргея, Ханкиша, разных боевых товарищей. Но как не похожи были эти бессвязные слова на речи, которые он мысленно произносил наедине с самим собой!

А Каталина обмолвилась лишь несколькими скупыми словами о своей жизни в Вене.

— Постой, ты мне расскажи, как ты-то у Бема оказалась? Ума не приложу…

— У Бема?.. — Она помолчала. — После гибели отца стало мне трудно, ох, как трудно! Когда Вена оказалась в тисках, я уж и вовсе не могла на фабрике оставаться. Никому не сказала я — ни Берте, ни Карлу Мюллеру о своём решении. А надумала я пойти к Бему. Но солдаты не пускали к нему в Бе́льведер, где он жил. Тогда я пошла прямо в Ау́лу… — Увидев недоумение на лице Яноша, Каталина разъяснила: — Ах, ты ведь не знаешь, что это такое… Аула — это большущий зал в университете, а по нему и весь университет Аулой прозвали. Так вот, там всякой амуниции было навалено много, без счёта, и никем она не охранялась. Бери что хочешь. Я и выбрала для себя то, что мне пришлось по размеру… Ну, а уж в солдатской-то одежде и вестовым стать было нетрудно.

Каталина умолчала, что в Аулу ей было легко проникнуть потому, что её хорошо знали товарищи Калиша. Но она избегала разговора о Франце и поспешила переменить тему.

— Скажи мне, почему венгры не пришли вовремя, не поддержали нас? — В голосе девушки слышался укор.

Янош про себя отметил, что она говорит «нас», упоминая о венцах.

— Мы опоздали, — с горечью согласился Янош. — Опоздали, Като!.. По вине генерала Мога… Теперь главнокомандующим Верхнедунайской армией назначили Гёргея. И всё пойдёт по-иному. Да что же я, в самом деле!.. — Он вытащил из кармана приказ Кошута и протянул его девушке.

— «Каждый день приносит новые свидетельства того, как преданы своему отечеству мадьяры, — читала Каталина. — Не одни мужчины, но и женщины, плечом к плечу с мужьями, братьями и отцами, совершают беспримерные подвиги. Только что дочь кузнеца Каталина Нереи, переодевшись в военное платье, прошла через хорватские заслоны и доставила в штаб президента срочное донесение…»

Каталина и Янош взглянули друг на друга. Бледные щёки девушки покрылись пятнами румянца.

— Не одна ведь я… с Миклошем, — только и нашла что сказать смутившаяся Каталина.

«… Но в нашей стране достаточно мужчин для совершения военных подвигов… Воины уверенней идут в бой, если у них много вооружения, если они одеты тепло, если они не разуты. А на фабриках не хватает рабочих. Пусть женщины идут в госпитали, ухаживают за ранеными и больными, поступают на фабрики, готовят обмундирование и снаряжение для своих мужей, братьев и отцов!»

Глаза Каталины на мгновение зажглись радостью и снова погасли.

— Значит, мне на фабрику, — помолчав немного, произнесла Каталина, и в голосе её прозвучало некоторое разочарование. — Так велит Кошут! Поеду дом… — Каталина оборвала на полуслове. Хотела сказать «домой» и вспомнила, что дома уже нет. — Поеду на фабрику к Гувашу! — поправилась она. — Ну, а у тебя, Яношек, дорога ясная. Ты идёшь сражаться…. Да хранит бог тебя… и Венгрию!

Она подошла к окошку. Здесь на сундучке лежало аккуратно сложенное военное обмундирование, в котором она прибыла сюда вместе с Миклошем. Приподняв мундир, Каталина достала из-под него пистолет.

— Это пистолет Франца Калиша. Мне он не пригодился, но с честью служил Францу!

Каталина изменилась в лице, упомянув имя Франца. И Янош мгновенно всё понял. Сердце заколотилось часто-часто, и ему казалось, что Каталина слышит, как оно стучит, и от этого оно билось ещё сильнее.

— Убили господина Франца? — только и спросил он.

Каталина наклонила голову в ответ.

— Возьми пистолет Франца! Носи и ты его с честью!

Протягивая руку, чтобы взять оружие, Янош неотрывно глядел на Каталину. В её взгляде не было сейчас той лукавинки, которая прежде так сердила и восхищала, обезоруживала и пленяла его. На него смотрели глубокие, грустные глаза.

И вдруг все обиды, надежды, разочарования отступили для Яноша на задний план. Образ Франца, представлявшегося в его ревнивом воображении человеком, отнявшим у него мысли и внимание Каталины, расплылся, исчез. Теперь Франц был только собратом по оружию в обшей борьбе, австрийским солдатом, который протягивал, руку из далёкой Вены братьям-венграм.

Янош взял пистолет из рук Каталины.

Каталина не услышала, но прочла по губам Яноша: «Клянусь!»

Часть третья