- Я добрый, - запихивая в рот котлету, мурлыкал Кучмиенко, - у нас все в роду такие добрые. У меня батько директор свиносовхоза, знаешь, скольким людям он помогал и помогает? Эвакуировал свой совхоз, кормил людей в тылу, в сорок четвертом вернулся домой, на голом месте вновь организовал совхоз, как и в тридцатые годы, снова кормит людей...
Карналь помалкивал. Что скажешь, когда не ты, а тебя кормят? Кабана подкармливают, чтобы заколоть. А человека? Мучился унизительностью своего положения, хотел бы сам быть таким добрым, как Кучмиенко, но не мог. Для увесистых котлет не имел мяса, а для уступчивости в спорах не обладал мягким характером.
На зимние каникулы Кучмиенко пригласил Карналя в гости к своему отцу. Расписал, как поедут они поездом до Вольных хуторов, как встретят их там на пароконных санях, как перескочат через Днепр, ну, а уж в совхозе - там рай!..
До своего батька Карналь из-за зимнего бездорожья добраться все равно не мог, так что согласился без особых уговоров. Кучмиенко взял с собой два фанерных сундучка, словно набитых кирпичом, так они были тяжелы, нагруженные ими, студенты втиснулись в бесплацкартный вагон и поехали через заснеженную степь от моря до Днепра. Замерзшие, затаившиеся степи лежали точно чужие, в балках и на склонах навеки застыли не виданные тут звери: "тигры", "пантеры", фашистская мразь, побитая советским металлом. Гигантский музей войны, мемориал подвигов советского солдата, а где-то под глубокими снегами - вечно живые и молодые надежды земли и ее хозяев.
- Люблю степь! - стоя у вагонного окна, патетически восклицал Кучмиенко. - Ну и степи же у нас, нигде в мире таких нет!
Карналь как-то не нашелся сказать что-нибудь лучше, а повторять за Кучмиенко не захотелось. Рассказать, как гонял тут на своей трехтонке от складов боеснабжения до батарей? Но этим Кучмиенко не удивишь. Всю войну пробыл на складах, отправлял оттуда машины, ждал новые. Не все возвращались? На то война.
На Вольных хуторах очутились под вечер, никаких саней там не оказалось. Чтобы не терять времени, решили идти пешком, к тому же Кучмиенко обещал путь легкий и короткий. Мешали тяжелые сундуки. Не приспособишься, как взяться получше. Пока под ногами была наезженная полозьями дорога, можно было как-то тянуть, а когда спустились с высокого берега на днепровский лед, весь в струпьях, в лишаях из намерзшего снега, в предательских проталинах, сквозь которые ты мог спокойно отправиться на дно без оха, без вскрика, тут Карналь уже потихоньку начал проклинать и сундук, и Кучмиенко, и прежде всего самого себя за то, что поддался уговорам и поехал. Все же они перебрались через Днепр, уже и сами не понимали, как это им удалось в сплошной темноте, в завывании ветра, в снежной вьюге, среди сугробов с реденькими кустиками краснотала. Занудливо завывал ветер, посвистывали тоненькие прутики. Ни тебе стежки, ни следа, куда тут идти, как, до каких пор? Если бы еще не было этих трижды проклятых сундуков. Получалось, что они мучительно мечутся среди зловещего свиста ветра, без сил, без надежды.
Конечно, Карналь уже давно мог бы отшвырнуть тот сундучок, проявив тем самым свою волю и независимость, швырнуть прямо под ноги Кучмиенко, никогда бы не стал нести, если бы его заставляли, а тут получалось так, что взялся добровольно, согласился поехать с товарищем, товарищ тоже тащил такой же сундук, не бросает его, не жалуется, не ропщет, хоть устал не меньше, так же часто останавливается, так же пробует то нести сундук на плече, то тянуть его, зацепив ремнем от брюк, то даже толкал перед собой, когда переходили Днепр. Кучмиенко точно рисовался своей выдержкой, своим упорством, и Карналь не хотел ему уступать. Если уж на то пошло, разве он не выносливее, разве не выстоял в испытаниях, какие Кучмиенко и не снились!
- Тут недалеко село, - сказал Кучмиенко. - Переночуем, а наутро дозвонюсь до совхоза, вызову сани. Сани - это красота!
Карналь молчал. Никогда не рассказывал он Кучмиенко о том, что два года был на фронте водителем трехтонки, возил снаряды на батарею, привык, собственно, больше к машинному, а не к пешему передвижению по этой земле, хоть со временем и стал лейтенантом пехоты...
- Где село? - спросил отрывисто.
- Да уж скоро. Где-то тут сразу за сугробами. Как засветятся в долине огоньки, то оно и есть. Вон там, прямо.
Он махнул рукой, и они немного бодрее пошли куда-то вверх и вверх, точно под самое завьюженное небо, черное, холодное, неприступное. Пока барахтались в снегу, боролись с ветром и своими сундуками, блеснули откуда-то сбоку чуть заметные огоньки. Огоньки появились совсем не там, где Кучмиенко ждал, были какие-то неверные, блеснули и исчезли, словно бы кто-то зажег спичку, а ветер ее мгновенно загасил. Но потом снова блеснуло желтым, только теперь огоньки словно бы перебежали на другую сторону, то могло быть и село, разбросанное вольно по широкой балке, но ведь ни балки, ни села сугробы, дикий свист ветра и мелькание холодных светляков в неопределенно-угрожающих перескоках, приближениях и удалениях. А потом в ледяной посвист ветра вплелся прерывистый, безнадежный вой, вырвался словно бы из-под земли, ветер швырял тот вой прямо в лицо двум заблудившимся путникам, рвал его, уносил в бесконечность, а он снова пробивался сквозь темную сдавленность, были в нем отчаянье, голод, страшное одиночество.
- Волки! - закричал Кучмиенко точно бы даже с радостью. - Ей-богу, волки!
Карналь не испугался, не удивился. Слишком долго имел дело с угрозами ощутимыми, близкими, ужасными в своей оголенности, чтобы теперь бояться чего-то неуловимого, нереального, тех призрачных огоньков из темноты и темного сдавленного воя. То ли волки, то ли ветер, то ли все пространство стонет, плачет, мучится. А они оба, хоть и измученные до предела изнурительной борьбой с ветром и снегом, хоть исчерпали, кажется, все свои силы, таща за собой несуразные тяжелые сундуки Кучмиенко, все-таки живы - и никакие дьяволы не помешают им добраться туда, куда они хотят добраться! Вот только куда и как еще далеко?
- Где же село? - крикнул Карналь Кучмиенко, который пошатывался перед ним то увеличенный темнотой до размеров просто ужасающих, то внезапно почти уничтожаемый, слизанный ветром, так что в темноте усталый глаз едва улавливал неверные контуры его фигуры.
- Да волки же! - беззаботно ответил Кучмиенко. - Думал, село, а оно волки! А ну, открывай свой сундук!
Сам нагнулся над своим, потом выпрямился, размахнулся, захохотал: "Го-го-го!" Ветер загнал хохот ему назад в глотку, но Кучмиенко снова захохотал, на этот раз еще громче, пересиливая ветер, крикнул Карналю:
- Мечи!
- Что?
- Да в твоем сундуке ведь полно!
- Чего?
- Открывай!
Карналь сорвал застежку, распахнул фанерное чудище на две половинки, что-то затарахтело, загромыхало, он сунул вслепую руку - сундук был полон пустых бутылок!
- Бутылки?! - Карналь не мог опомниться от удивления и возмущения. Что могло быть бессмысленнее? Переть через бездорожье и заносы сундуки с порожними бутылками? Может, Кучмиенко хотел поизмываться над товарищем или попросту рехнулся? Но ведь и сам тоже тащил сундук, полный пустых бутылок? Бутылки?! - снова спросил темноту, которая должна была быть Кучмиенко и загадочностью и бессмыслицей в одно и то же время.
- Мечи! - захохотал тот. - Как гранатами против танков! На волков! Давай!
А сам между тем швырял и швырял бутылки из своего сундука, целясь в далекие переблески, во вражеский вой, в темный свет. И Карналь тоже преисполнился бессмысленной дерзостью, стал хватать бутылки, что было силы замахиваться и метать их то в одну сторону, то в другую, ему казалось, что от каждого броска далекие светлячки волчьих глаз перепуганно отскакивают, разлетаются, угасают, когда же они зарождались в другом месте, он бил бутылкой туда и снова гасил холодный взблеск и словно бы затыкал волчью глотку, так как вой становился все отчаяннее и задавленное.
Когда оба повыбрасывали все бутылки, не сговариваясь, стали подкидывать ногами порожние фанерные сундуки, громыхали ими, перекликались, кричали ветру в его обезумевшее лицо, оба распалились, размахались, готовы были идти до самого края ночи, через всю степь и всю зиму! Что им степь, что им темнота, что им какой-то там вой!
- Вот это дали! - радостно потряс Карналя за плечо Кучмиенко. - Видал, как дали?
- Зачем ты эти бутылки пер? - спросил уже без злости.
- Батько просил. Подсолнечное масло. Самогонка. Война побила все бутылки.
- Людей, а не бутылки! Людей побила!
- Кто?
- Война побила! Или ты забыл?
- Побила. Но ведь и бутылки...
- На голове б тебе эти бутылки!..
- Что-о?
- Говорю, побил бы на твоей голове, если бы знал!
- Пригодились же! Волков разогнали!
- Где ты их видел?
- Разогнали! Как танковую атаку!
- А ты видел танковую атаку?
- Видел не видел, а волкам мы с тобой дали! Если бы не мои бутылки...
Спорили, чуть не дошло до ссоры, потом блуждали в сплошной холодной тьме почти до утра, так и не смогли найти село, лежавшее совсем рядом, внизу, в долине, только на рассвете наткнулись на два темных ветряка и спустились в долину. Кучмиенко потирал руки, обещал, что вызовет по телефону сани из отцова совхоза, но Карналь хмуро заявил, что с него достаточно дурацких странствий, и вообще в таких снегах все равно, пробираться ли еще двадцать или сто двадцать километров. Он решил идти домой, к своему батьку, хоть перед тем и писал ему, чтоб не ждали его из-за зимнего бездорожья.
- Ты же обещал со мной, - обиделся Кучмиенко.
- Обещал, а теперь передумал. У меня такое впечатление, что тебе просто нужен был носильщик для порожних бутылок...
- Да ты ж пойми: масло, самогонка, керосин...
Карналь молча отвернулся. Они разошлись в разные стороны.
После каникул Карналь больше не пошел в комнату с бурбонскими лилиями, а устроился в университетском общежитии.