КРАСНАЯ ШАПОЧКА
Вот и осень. Просохшие после дождей дороги укатаны колесами телег, — страда закончилась, возят с полей на гумна снопы. Утрами в улице гремят телеги, ходко бегут кони. Потом весь день плывут воза со снопами, поскрипывают оси, идут мужики рядом с возами. Пахнет полем, пересохшей соломой, и этот запах, смешанный с запахом выкопанной, обсыхающей в огородах картошки, стоит круглые сутки. Дни теплые, а по утрам зябко, на плетни, на кучки картофельной ботвы садится иней.
Отец с дядей Вавилой возят снопы. Каждый вечер я прошусь с ними, — мне так хочется проехаться на грохочущей телеге за деревню, в поля, и отец обещает взять меня, но когда я просыпаюсь утром, во дворе уже никого нет, только раскрытые жердевые ворота встречают меня. Я выбегаю в улицу, но и там тишина, в оба конца деревни ничто не проглядывается, все телеги пробежали, даже табуна не видно, лишь где-то за гумнами слышится пощелкивание кнута.
Мать успокаивала, как могла, говорила, что она виновата, не хотела будить, больно сладко спал. Потом, успокоившись, я шел с ней и с теткой Варварой на гумно, где они чистили ток.
Лес за гумнами поредел, просматривался насквозь, чуть не до поскотины. Редкие, не опавшие еще листья на березах солнечно желтели. Табуна было не слышно, лишь стрекотали сороки да на соседнем гумне дед Фрол забивал в изгородь колья, бухал колотушкой. Я залез на прясло, хотел узнать, нет ли там моего друга Серьги, но дед был один, и я слез, уселся под тенью прясла. Было скучно сидеть одному, без друзей, глядеть на неповоротливую, располневшую мать, на шуструю тетку Варвару, скребущих лопатами дерн.
— Эй, ты, работничек бо́гов! — Тетка Варвара разогнулась, заправила выпавшие волосы под платок. — Ты сюда отдыхать пришел? — А ну-кася, бери грабли, да отгребай мусор, помогай давай… Ишь, растянулся в тенечке! Такой большой парень…
Тетка Варвара говорила сердито, но глаза у нее смеялись. Я нехотя поднялся, взялся за грабли. Грабли тяжеленные, тяну их за черенок, зубья собирают солому, конский навоз, волочу все это в кучу.
— Вот так-то, — говорит, посмеиваясь, тетка Варвара, — Помогай матери. Видишь она какая? Отдохнуть бы надо, не ходить на гумно, да где уж нам, бабам. И болеть некогды!..
Я знаю от тетки Варвары, матери скоро рожать. И мне становится жаль мать, начинаю упорнее работать, живее таскать грабли.
— Ладно тебе, — говорит мать тетке Варваре, глядя на меня с жалостью. — Маленький еще, как бы не надсадился… Вырастет большой, успеет наробиться.
— Пущай, пущай привыкат к крестьянскому делу. Семой год парню, не все бегать да играть.
Мне хочется заплакать от обиды на тетку Варвару, которая нисколько не жалеет меня, но я стараюсь не подать вида, что расстроился, волоку грабли, царапаю ими землю.
Вскоре становится жарко, снимаю кофту, в которую мать обрядила меня с утра, остаюсь в одной рубашке. И грабли кажутся мне уже легче, я бойчее стал шуровать ими.
— Вот какой молодчина наш Ваня! — Это опять тетка Варвара. — Гли-ко, Домна, какое он место очистил. Вот это помощник дак помощник.
Мать разгибается, смотрит на меня, ласково улыбается. Вижу, ей нравится как я работаю, и я еще проворнее дергаю грабли, тяну их за черенок. И даже горжусь немного, что вот, помогаю матери, и работа уже не кажется мне такой тяжелой, я, похоже, совсем забываю с какой неохотой взялся вначале за грабли.
Вдруг в проулке скрипнула телега и в ворота гумна въехали две подводы со снопами. Я бросил грабли и со всех ног кинулся навстречу. Отец, увидев меня, широко раскрыл руки, дождался, когда я добегу до него, подхватил в охапку и посадил на воз. Я чуть не задохнулся от счастья, что сижу на таком высоком возу, откуда все видно: и ток, где мать с теткой Варварой стоят и смотрят на нас, и деда Фрола в своем гумне, и соседские гумна, где тоже копошились люди…
Домой мы ехали вместе — пора обедать. Отец отдал мне вожжи, и я чувствовал себя большим, правил Гнедком, тянул то за одну вожжу, то за другую, и Гнедко послушно поворачивал куда мне надо.
Так я проводил дни — больше на гумне, потом в огороде — убирали с матерью морковь, капусту, и не было времени повидать своих друзей-приятелей…
Мне нынче в школу, в первый класс.
В деревне строилась новая школа, но что-то там было не готово, и мы, первоклашки, ждали, когда нам скажут: приходите. А второклассники уже занимались в старой школе — пятистенке тетки Степаниды. Пятистенок почти развалился, крыша села, окна и двери покосились, да и мала она была. Деревня большая, тянется вдоль реки Синары на три версты, ребят много, а школы нет.
Мы с Кузей ходили смотреть новую школу. Она сделана из красных кирпичей, крыша железная, крашенная зеленой краской. Внутрь нас не пустили, но мы довольны были тем, что разрешили заглянуть в окно, посмотреть как там красят полы, штукатурят стены, готовят нам классы.
Строил школу подрядчик, Владимир Иванович. Я не раз видел его, он частенько заходил в лавку моего дяди Всеволода.
Дядя Всеволод появился у нас в деревне в середине страды. Переехав в дом деда, он отремонтировал горницу, понаделал в ней полок, пристроил крыльца и открыл свою торговлю.
Подрядчик был молодой, высокий мужик, одетый по-городски: в пиджак, в брюки навыпуск, в белую рубашку с галстуком. В деревне говорили: школу строит земство, оно и подрядило Владимира Ивановича. Вот он и живет в нашей деревне. А жена его, Анна Николаевна, учительствует в школе.
Я не знал, что такое земство, спросил об этом дядю Вавила.
— Земство? — переспросил он и расправил свою большую, как у Гнедка грива, бороду. — А зачем тебе? Мал еще знать. Подрасти сперва…
И вот так всегда: что ни спроси у взрослых, ответ один: мал еще, подрасти. А если сейчас охота знать? Жди, пока вырастешь.
Дядя Всеволод, когда я рассказал ему об ответе дяди Вавилы, лишь усмехнулся в усы:
— Нашел у кого спрашивать. Он про царя да про бога тебе три короба наворочает, а об остальном… — И дядя махнул рукой.
И верно: тетка Варвара и дядя Вавило часто говорят о боге, подолгу молятся перед иконами, читают вслух молитвы. Или поют вечерами, сидя на лавке в переднем углу, об ангелах и архангелах такими жалостными голосами, что хочется плакать. Иногда мать прилаживалась к ним, выводила тонким голосом, и у нас было в избе, как в церкви. И на стене под иконами висели бумажные листы с картинками, на которых по одну сторону праведники сидят на облаках, а по другую — черти грешников поджаривают на сковородках. Тетка Варвара, когда я в чем-нибудь провинюсь, говорила мне, показывая на картинки:
— Вот не будешь слушаться отца с матерью, будешь забывать лоб крестить, и тебя так лее на том свете черти будут поджаривать. Заставят лизать горячую сковородку. Потом спокаешься, да поздно будет.
Иногда они оба — и тетка Варвара и дядя Вавило — принимались нахваливать, с умилением говорить о монастырской жизни, о монахах, которых они видели в Верхотурье, в Симеоновском монастыре, куда ходили не раз на богомолье.
— Райская жизнь, — пела тетка Варвара и лицо ее светилось, лучилось морщинами. — Все с господом богом, ему одному… Вот бы тебе Ваня, в монастырь. Надели бы на тебя монашескую одёжу, такой был бы монашек, как ангелок. Стал бы ты послушником у отца игумена, носил бы его трость…
И я представляю себя монашком, представляю как ношу трость за игуменом: куда он, туда и я; и как молюсь богу, кланяюсь подряд всем иконам. Вокруг тихо, благообразно, как говорит дядя Вавило, слышатся божественные песнопения, и у меня захватывает дух от желания быть монашком.
— А если поиграть захочется? С ребятами? — спрашиваю я тетку Варвару. — В бабки или в чижик?
— Осподи-сусе! — всплескивает руками тетка Варвара. — Ему бы только играть, варнаку! Там придется забыть об игрищах, перестать тешить дьявола. Богу молиться будет надо, душеньку свою грешную спасать.
И у меня пропадает интерес к монастырю и к игуменской трости…
А в школу меня готовили основательно. Мать уже сшила мне сумку из белого холста, пришила синюю лямочку, и сколько было гордости у меня, когда, повесив сумку через плечо, прошелся по избе. А тетка Варвара смеялась, говорила, что сумка больше похожа на те, что носят нищие, когда приходят к нам под окна и широко, размашисто крестясь, просят на погорелое, но мне сумка нравилась, и я не очень обижался на тетку Варвару.
А до этого отец купил мне шапку. Это была удивительно красивая шапочка из овчинного меха, а верх ее был из красного сукна и по нему крест-накрест золотая тесемочка. Я готов был носить шапочку весь день и даже спать в ней, но отец сказал: только в школу, и положил ее на брус полатей, чтобы я видел.
И теперь к шапке — сумка, а в сумке букварь, и я уже воображаю, как пойду по деревне в шапке и с сумкой через плечо, и как на меня будут все деревенские смотреть, говорить: «Гли-ко, гли-коте, кто это такой? Да это ведь Ваньтя, внук Якова Кирилловича!» И будут удивляться, а ребятишки завидовать: ни у кого нет такой красивой шапки и такой белой сумки!
И вот этот день настал.
Утром я проснулся рано. Мать еще спала, лишь тетка Варвара возилась в сенях, бренчала подойником. Отца и дяди Вавилы дома не было — с вечера уехали за сеном на дальние покосы, — снопы с полей свожены, теперь пора сену.
— Спи ишшо. Рано подыматься, — сказала мать, когда я сел в постели.
— А в школу опоздаю, — ответил я хрипучим спросонок голосом.
— Какая школа? Спи, знай! — прикрикнула мать.
— Как — какая? — Я окончательно просыпаюсь, гляжу на спокойно лежавшую мать. — Ты, наверно, позабыла?
— Не приняли тебя, — отвечает мать и протяжно зевает. — Отец ходил вчера, ему учительница сказала, мал еще, нет семи лет… На будущий год, говорит.
До меня не сразу доходят слова матери: как это так, не приняли? А сумка, которую мне сшили? А шапка? А букварь? Ведь все это у меня есть! И буквы я все знаю.
— Ты что-нибудь напутала, не поняла! — кричу я матери. Мне страшно подумать, что она говорит правду. — Сама шила мне сумку!