— Джереми, брось оправдываться. Мы оба прекрасно знаем, что ты никогда не хотел быть терапевтом. Если выбирать врачебную специальность, то ты хотел стать хирургом, но что-то тебя остановило во время принятия решения. И это было не твое мнение, ведь так?
— Да, это было решение моей матери, она выбирала мою будущую профессию, которой я посвящу большую часть своей жизни, — вздохнул я.
— А хирургия стала хорошим прикрытием для оправдания своих неудач в профессии, когда твое желание трудиться падало ниже нуля, теряя всякий внутренний отклик и удовлетворение от выполненной работы. Да и всегда очень выгодно делать замах на ту сферу, которая содержит в себе небольшой круг специфических лиц, попадание в который требует определённых врожденных качеств, а не только наработанных навыков.
— Возможно, так оно и есть на самом деле, мистер Волшебник, — согласился я.
— Тогда признайся откровенно, кем ты хотел стать изначально? — спросил собеседник.
— Я всегда хотел стать писателем, — произнес я.
— Так что же тебе мешало, Джереми?
— Наверное страх, а еще, наверное, привычка. Я держался за то, к чему так сильно привык, занимаясь тем, что должно было бы поднять меня выше, чем я есть. Ведь я посвятил этому делу столько времени.
— В том-то и дело, что ты посвятил ему только время. Не себя, не свои внутренние стремления, не яростную жажду созидания, а время. Да оно ресурс, да, время ценно, но ценность его измеряется лишь глубиной его наполненности, без содержания оно не стоит ничего — это всего лишь часы бессмысленного существования.
— Но и в этом было много смысла, разве нет? Ведь я помогал другим людям, нес добро в этот мир? — возразил я.
— Да, но вкладывал ли ты этот мотив в свои труды, или же смысл шел бесчувственным приложением ко всему? А может это было еще одним способом внутреннего самооправдания?
— Но ведь эта сфера нуждается во мне? — начал спорить я.
— Джереми, ты ищешь себе оправдания, это понятно, никто не хочет признавать того, что всю жизнь ошибался, это ведь так унизительно на первый взгляд. Не каждый сможет развернуться и посмотреть в лицо своей прожитой жизни, чтобы сказать ей — «прости, но ты была моей самой большой ошибкой». Но я в таких людях вижу истинную силу, они способны изменить себя, чтобы стать лучше. А те, кто верен своим заблуждениям, никогда не смогут жить по-настоящему, они будут до конца своего существования тонуть в глубочайших водах оправданий и самообмана.
— А ведь ты прав, — согласился я, понимая, что не я пытаюсь спорить с Волшебником, а что-то во мне пытается протестовать, рассчитывая и на мою поддержку, которую я покорно осуществляю. Но ведь это ложный путь, нельзя зацикливаться на своем социальном существовании, надо взглянуть правде в глаза, чтобы понять свою истинную суть.
— Твоя помощь людям ценна, когда твое желание искренне, иначе же это ложный путь, направленный только лишь на потакание твоему эго. Не стоит делать добрые поступки ради собственной выгоды и вознесения себя в глазах других людей. Деяния должны исходить из твоего ума и сердца, иначе же это обман во имя низкой цели.
— А что тогда делать, если я действительно хочу помогать людям? — Как я это сделаю, если буду заниматься писательством?
— Не обязательно быть врачом, чтобы помогать другим. Ты ведь и сам заметил, что в тебе пробудилось желание помочь нескольким пациентам этой клиники. И ведь ты действительно помогаешь, и желание твое искреннее, и результат этой помощи, безусловно, будет. Но самое главное то, что ты это делаешь, уже будучи писателем, а не врачом. Ты пришел к ним не как врач, а как человек, ты пришел к ним как равный, как тот, кто сможет их понять и сможет им помочь. Поэтому они и откликнулись, поэтому они и увидели в тебе надежду, потому что ты пришел к ним тем, кто стал настоящим собой. Не тем, кем ты хотел являться, а тем, кто ты есть на самом деле.
— Неужели смена деятельности способна так изменить человека? — удивился я.
— Нет, Джереми, тебя изменила не только смена деятельности, а прежде всего идея, которой ты был одержим, на основе этой идеи в тебе и прородилось стремление к самопознанию, жажда творчества и неукротимое желание помогать другим. Просто тебя поместили в те условия существования, которые являются наиболее благоприятными. Условия, в которых ты глубже дышишь, чище мыслишь, ярче чувствуешь. Только в этой среде ты смог начать жить, а уже будучи живым, в тебе стало пробуждаться и все остальное. Но главное, это найти внутренний огонь и разжечь его какой-нибудь важной мыслью, тогда ты начнешь понимать, что все время, которое было до этого момента, ты просто спал.
— Да, я догадывался о чем-то подобном, когда ощутил грандиозные изменения в своей собственной жизни, ведь одержимость идеей делала меня другим — абсолютно непохожим на себя прежнего, — произнес я, думая о том, как сильно переменился мир вокруг, с того момента, как я наткнулся на объявление господина Альберто в утренней газете.
— Людям свойственно врать самим себе, это их нормальное состояние, пока они не научатся разумной и осознанной жизни. До этого момента они будут слепы ко всему тому, что является привычным для среднестатистического человека, но абсурдным по своей истиной сути.
— Я понимаю, ведь это некая защитная реакция для сохранения собственной значимости, — понимающе кивнул я.
— Да, Джереми, ведь человеку нелегко признаться в том, что у него серьезный разлад в семье, к примеру. Но он постоянно будет твердить себе, что все хорошо и все члены семьи друг друга преданно любят. Но обстановка продолжает накаляться, она доходит до высочайшей точки кипения, и вот уже нет никаких сомнений в том, что необходимо срочно что-то менять, так как все летит в тартарары. Но он и этого не замечает, не хочет замечать. А когда вдруг обнаруживает это, то отказывается принять, бегая по кругу в жажде что-то восстановить или вернуть. Но уже поздно, он слишком долго обманывал себя, слишком часто думал о своем внутреннем иллюзорном благополучии, что позабыл о существовании тех, кто когда-то был ему крайне дорог.
— Да, к сожалению, с семьями такое очень часто происходит. Многие не замечают разладов, происходящих в кругу их родственных уз, но легко замечают их в других семьях, — слегка усмехнулся я.
— А как обстоят дела в твоей семье, Джереми? — поинтересовался Сказочник.
— У меня все хорошо, господин Сказочник, — ответил я, не очень довольный тому, что он коснулся темы моей семьи.
— А если сейчас попробовать поиграть в откровенность с самим собой? — начал наседать мой собеседник.
— Ну я много работаю, поэтому недостаточно времени посвящаю своим близким, но ведь это неизбежно грозит каждому, кто отдает себя служению какому-нибудь делу.
— Ну с твоим делом мы уже определились, оно стало призраком твоих умерших оправданий. Не цепляйся более за него, посмотри правде в глаза, почему твоя супруга уехала к родителям без тебя?
— Может, потому что ей стало скучно рядом со мной, — едва сдерживая слезы ответил я.
— Много ли времени вы проводили вместе? — Ты был ее преданным мужем, но преданным не ей, а своим иллюзиям, даже в свободные вечера вы отдыхали отдалившись друг от друга, разве это признак доверия и любви между людьми?
— Мы почти не проводили время вместе, лишь иногда на день рождение нашей дочери. Все свободное время я отдавал работе, которая не приносила мне счастья, — сквозь слезы произнес я.
— Как и никому другому, Джереми. Такая работа, осуществляемая не ради чего-то или кого-то, а вопреки собственному выбору, внутренним предпочтениям и искреннем желаниям, никогда не сделает тебя счастливым. Как и не сделает счастливыми твоих близких, и даже тех, на кого она, казалось бы, направлена. Но на самом деле направлена она лишь на одного человека, на тебя самого. Теперь ты понимаешь, что предал своих близких ради пустышки, ради долгих лет собственного самообмана, от которого ты уже так сильно устал, что ухватился за первую же возможность из него вырваться, доверившись вещам для тебя столь абсурдным и неприемлемым. Ведь ты уже был готов ко всему, лишь бы не оставаться на том месте, где и так простоял слишком долго. Больше ждать было просто нельзя. Лишь изменившись ты бы смог спасти себя, иначе же тебе грозила бы скоротечная погибель, вызванная твоим долгим и мучительным увяданием. Но спасение пришло, твои силы были восстановлены, ты начал ощущать вкус жизни, теперь ты вправе взглянуть на мир новыми глазами, теми, которые и должны были быть у тебя изначально.
— А чьими глазами тогда я смотрел на мир все это время? — спросил я, смахнув рукавом льющиеся слезы.
— Глазами своей матери, выбравшей твой изначальный путь. Общества, осуждающего тебя за право выбора, а также за поступки, которые кажутся ему неприемлемыми. А еще ты смотрел на мир глазами трусости и заложенных в тебя стереотипов, бой которым ты осмелился дать лишь на тридцать девятом году своей жизни. А ведь это надо было сделать раньше, намного раньше.
— Я ведь не знал, как мне надо было поступить, я жил так, как мне диктовали другие, как мне советовали близкие мне люди, как жили все примерные граждане, и я стремился во всем доверять им. Ведь у меня просто не было другого выбора, я не видел иного примера, понимаешь? — пытался объясниться я.
— Да, все вокруг ходили на работу, заводили семьи, покупали дома и машины, ездили на курорты, и ты, безусловно, стремился к тому же. Но не это самое страшное, Джереми. Самый ужас состоит в том, что, даже осознавая то, что за всеми этими примерами жизни чаще всего скрывается боль, страдания и самоотчуждение, ты все равно стремился туда. Ты даже не искал счастья в своей жизни, а покорно принимал любой пример, даруемый тебе окружением, как безусловную истину. Ты даже не пытался заглянуть в себя, не пробовал сопротивляться, и уж тем более не стремился найти настоящий ответ, скрывающийся в тебе самом. Лишь когда твое существование стало поистине невыносимым, только тогда ты начал задумываться, что что-то в своей безумной жизни делал не так.