Уподобилася еси земля Руская
милому младенцу у матери своей:
его же мати тешить, а рать лозою
казнит, а добрая дела милують его.
В осенний день, порой погожей,
меня мой замысел привёл
в то место, «красно и угоже»,
где вбил Дубенский[11] первый кол.
Я углублялся, как разведчик,
в страну, чьё имя – старина.
В названьях сёл, проток и речек
искал героев имена.
Большому городу подобен,
посёлок Злобино вставал,
где атаман Дементий Злобин
тайгу под новь раскорчевал.
Тянула шею автострада
на остров Татышев, где встарь
гуляло Татушево стадо,
с косою хаживал косарь.
И влёк меня красой былинной
высокий берег – Красный Яр,
окаменелой рдяной глиной
так походивший на пожар.
И шелестела по-над Качей
в закатном сумраке лоза,
напоминая коч[12] казачий.
И видел я, прикрыв глаза:
на дикий мыс, на яр высокий,
на стрелку двух таёжных рек,
ступает родич мой далёкий —
казак, служилый человек…
«…перешед за волок на Енисей реку во 136-м году[13], поделав суды, Енисеем рекою пошли в Качинскую землицу на Красный Яр…»
«…а по Енисею живут конные люди – Аринцы[14], и Качинцы, и Тубинцы…»
Буковка к буковке – слово…
Мечется тень от пера.
Ёжась на слани еловой,
пишет казак у костра:
«Мыслю, что мы не напрасно
шли на сии берега —
место угоже и красно,
близко и лес и луга.
Можно и плечи расправить
с острой косой поутру.
Можно и город поставить —
крепость на Красном Яру…»
Выучил инок-расстрига
беглого служку письму.
Яко церковная книга,
летопись люба ему.
Буковка к буковке – слово.
Слово ко слову – строка.
Смотрит Никита сурово,
трогает шрам у виска.
Там, за каймою таёжной,
там, за холмистой грядой,
даль широка и тревожна,
степь угрожает бедой.
– Братья! Доколе же порох
будет надёжней чернил?! —
Вздрогнул: почудился шорох.
Саблей перо очинил.
«Мирные эти землицы
мира не знали вовек.
Снова у южной границы
злой умышляют набег
люди алтыновы[15]… Внемли
конскому топу, земля!
Кровь и пожары… Не тем ли
пахли твои соболя?
Тако вымучивать будем
в местных улусах ясак[16]?
Нам, государевым людям,
здешний народец – не враг!»
«Да будут которые землицы учиняца вновь под царевой высокой рукою… и Ондрею тех людей к шерти[17] приводить, и ясак с них имать, смотря по тамошнему делу. И от обид их беречь… и ласку и привет держать…»
В былых угодьях князя Тюлки,
в густом берёзовом лесу,
запел топор – и клёкот гулкий
разнёс над устьем Изыр-Су[18].
Был мыс едва ли обитаем.
Но вырос тын – за жердью жердь.
И воры Татуш[19] с Абытаем,
князцы, нарушившие шерть,
откочевали от острога,
не взяв дощаный городок.
– Бежите… Скатертью дорога!
Сочтёмся кровью, дайте срок, —
сказал Дубенский, сын боярский.
И люд служилый красноярский
работал, вон из кожи лез…
Для башен гож кремлёвый лес,
и углублялся люд служилый
в приенисейскую тайгу.
Таскали брёвна, рвали жилы,
крепя сосновую слегу —
пятисаженную лесину…
Спасибо, пособил Кузей —
за иноземную летчину[20]
прислал аринец лошадей…
В глазах Кузея, тёмных, узких,
сквозит тревога: младший сын
закладник – аманат – у русских,
среди чужих совсем один…
А сын князька отводит душу:
запряг лошадку в волокушу,
кобыла выбилась из сил,
а он ей на спину вскочил!
Взыграло бешеное сердце,
взвилась шальная на дыбы…
– Беда! Потопчет иноверца! —
бежит казак из городьбы,
спешит на выручку Никита.
Поймал узду. Не устоял…
И с маху тюкнуло копыто.
И пальцы будто молот смял…
«…помирали голодною смертью, наги и босы, и пити и ести нечево, и души свои оскверняли – всякую гадину и медведину ели…»
Буковка к буковке… Нут-ко:
«веди», да «люди», да «ять»…
Хмыкнул Никита – не шутка
левой рукою писать:
«В лето 138-го[21]
скудость в остроге была.
И атамана Кольцова
кинули в Качу со зла —
он-де своим нераденьем
жалованье не привёз…»
Долго над яром осенним
гул не смолкал, стоголос:
– Соли ни пуда.
– Ни чети[22]
хлеба…
– А ну холода?
Станут морозом на Кети
с хлебным запасом суда!
– Люди начальные сыты.
– Мы же у них не в чести!.. —
Вот и в избёнке Никиты
пусто – шаром покати.
Худо на новой землице
без привозного харча…
Сеял Никита ярицу
подле реки Бугача.
Нехристи… В самое время
жатвы, шайтан их возьми,
злое немирное племя
выбило ниву коньми.
Хмур поселянин от мрачных
дум… Лиходей атаман
грабит людишек ясачных
да набивает карман.
Шлют казаков воеводы
в степь за пушною казной,
а кочевые народы
месть им чинят за разбой.
С вьюками княжих гостинцев
едут в улусы аринцев —
тайно, украдкой, в тиши —
конные люди тайши[23].
– Боже! От умысла злого
остереги степняка!.. —
Буковка к буковке – слово.
Слово ко слову – строка…
«…в работное и летнее время хлебново жнитва и сенокосу приходят под Красноярской войною… киргиские князцы… села и деревни жгут, и всякой скот отгоняют, и людей побивают до смерти».
…По всем приметам жди дождя:
закат сгустился, пламенея,
и веет ветер с Енисея,
Никите спину холодя.
Когда-то служка монастырский,
потом – казак, теперь – мужик,
он полюбил простор сибирский
и к делу мирному привык.
Не на разбой – на труд великий
он шёл на эти берега…
На зубьях вил играют блики,
стройней шатров стоят стога.
Тропинка тянется лугами.
И вот, взойдя на крутояр,
он чует дым. И видит пламя —
горит подворье: тын, амбар,
конюшня, хлев, изба… Всё выше
встаёт огонь – свирепый тать.
Пылают стены, двери, крыша…
Горит заветная тетрадь!
А за деревней пыль клубится.
– Ушли!.. – И тут невдалеке
он видит конного аринца
с чадящим факелом в руке.
Осатанел казак от гнева,
до хруста в косточках сдавил
не искалеченною левой
кривой трезубец длинных вил.
…Все громче топот лошадиный,
все ближе конный – он один.
На краткий миг, на миг единый
застыл казак: «Кузеев сын!» —
И пальцы дрогнули, ослабли…
И, просвистав наискосок,
лихой клинок степняцкой сабли
рассёк ладонь и черенок.
Поймал казак двумя культями
кривой обрубок острых вил,
поддел ногой, помог локтями —
и под куяк[24] врагу всадил!..
Всхрапнула, вздыбилась кобыла —
и ускакала налегке.
…Заря померкла и остыла,
как рдяный след на черенке.
Зажав культю другой культёю,
чтоб не сочилась кровь-руда,
поник Никита головою:
– Ведь я же спас тебя тогда…
Что, кровью пьян? не вяжешь лыка?
…Неужто помер? Нет. Живой!
Эй, кто-нибудь!.. Перевяжи-ка.
Да не меня. Сперва его!..
«Продвижение русских землепроходцев за Урал являлось естественным и закономерным завершением процесса складывания многонационального Русского государства. Оно отвечало интересам русского крестьянина, искавшего на востоке новые пахотные земли… Объективно этот процесс… способствовал прогрессу народов, которые обитали в Сибири до прихода русских».
«…Их поразила Сибирь, но и они удивили своими подвигами, удалью и чисто русским размахом не только коренных жителей, но и своих потомков».
Сибирь, срединный край России.
На свете нет пестрей семьи,
чем пришлые и коренные
сыны и дочери твои.
К любви сыновней и дочерней
не приревнуют корень свой
былые выходцы губерний
Смоленской, Витебской, Тверской —
досель такими именами
здесь кличет улицы народ,
зовет подворья хуторами,