а избы хатами зовет.
Словарь Сибири – клад бездонный;
раскрой, пока он под рукой.
Вот имя звонкое чалдоны —
а в нём сквозит причал донской.
Донской? Под Ачинском – с улыбкой
кумыса гостю предложил…
и вдруг назвал горбушку скибкой[25]
земляк, чулымский старожил.
А приглядись: как на ладони
увидишь ты – узнаешь ты
в отце, потомственном чалдоне,
поморов ясные черты.
В незнамый край, к восточной кромке
земли, не ждавшей перемен,
за лучшей долей шли потомки
полян, дреговичей, словен.
Из щедрых руд страны великой
ковался нрав сибиряка.
Острей клинок попробуй выкуй —
а сердцевина так мягка.
Душа Сибири… Право слово,
никто не встретит гостя так,
как «нелюдимый и суровый»,
коль верить слухам, сибиряк.
Проводит в лучшую из комнат,
себе постелет на полу…
Здесь цену слишком ясно помнят
участью, хлебу и теплу.
Здесь люди знают без подсказу,
что их родная сторона
им стала матерью не сразу.
Была и мачехой она…
– Кто ты? Отшельник? Едва ли.
Нищий? Колдун-еретик?
Может, тебе обкорнали
с пальцами вместе язык?
– Кто я? Никитой Беспалым
кличут в народе меня.
Бабам, да старым, да малым
я всё равно что родня.
Песни да байки слагаю.
Зиму в посаде живу,
а потеплеет – шагаю…
– И далеко ли?
– В Москву.
– Ишь ты. Увечный, убогий!
Ты же загинешь в дороге,
верно тебе говорю.
Ну а в Москве-то?
– К царю.
Кинусь Тишайшему[26] в ноги:
укороти воевод!
Был я в Илимском остроге —
стонет окрестный народ.
Жил на земле Красноярской —
зла воеводская власть!
– Значит, за милостью царской.
В ножки царевы упасть…
Вот она – милость! Клещами
выжег палач на груди.
Только и пыток упрямей
ненависть наша. Гляди!
– Кто же ты сам? Не иначе —
вор государев аль тать?
– Слышал о Разине, старче?
С ним доводилось гулять.
Кто я… Дворовый Артёмка,
беглый по прозвищу Грош!
– Вот что, Артемий, пойдём-ка
мы в Красноярск. Не пойдёшь?
Зря. Хоть и знал Красноярский[27]
много лихих воевод,
дух неуёмный, бунтарский
в нём изначально живёт.
В наших местах изобильных
в людях такая нужда,
что и утеклых, и ссыльных
в службу верстали всегда.
– Ты же к царю.
– А вдругóрядь…
Врал про Москву я, винюсь, —
дабы тебя раззадорить,
выведать, что ты за гусь.
Вижу: хоть плотью лядащий —
духом изрядно богат.
Гей, человече гулящий[28], —
с дедом Никитой в посад.
…Нету угла у бродяги.
Все-то пожитки в суме.
Книги. Полдести[29] бумаги.
Перья… Да сны о письме!
Веришь ли, зыбкою ранью,
многие ночи подряд,
будто устав от писанья,
бывые пальцы болят.
Ведаешь ли, каково мне? —
всё, что увидел и помню,
всё, что слагаю в уме,
сгинет со мною во тьме.
Перышко вынешь, бывало, —
будто затеплишь свечу…
Грамоте знаешь ли?
– Мало…
– Ну ничего, обучу.
…Видишь, красуются башни,
что казаки на смотру.
Гей, безземелец вчерашний, —
в город на Красном Яру!
«В прошлом в 203-м году[30]… учинили своим самовольством красноярские служилые люди… в Красноярску бунт, а Алексею Башковскому от воеводства отказали…» «…выходил напротив Спасской башни Мирон Башковский[31] и говорил красноярцам, чтобы они от всяких шатостей перестали и не были таковы, как прежде сего казак Степан Разин, и против-де тех его Мироновых слов говорил непристойно… Игнашка Ендауров[32]: Степан-де Тимофеевич Разин пришел на князей и на бояр и на таких же воров, будто и он, Мирон…»
Буковка к буковке – слово…
Мечется тень от пера.
В доме Артюшки Грошова
теплится свет до утра.
«Мыслю, что мы не напрасно
шли на сии берега.
Небо высоко и ясно.
Дышит привольем тайга.
В крае угожем, богатом
места достаточно всем:
русским, татарам, бурятам.
Мы же враждуем. Зачем?
Этак и воды, и землю:
недра, леса и поля —
все лиходеи поемлют
собственной выгоды для.
Вот – воевода Башковский.
Вор. Половинит ясак.
Курит вино – и с бесовским
зелием держит кабак.
Емлет посулы[33] – с готовых
чёрту продаться торговых
да промысловых людей.
Грабит ясачных, злодей!
Досыть разбойничать! Будя!
В вольном сибирском краю
встаньте, служилые люди,
встаньте, посадские люди,
встаньте, ясачные люди, —
вместе за правду свою!»
…Я поднял взгляд. Рабочий город
сквозил задымленной красой.
Был небосвод над ним распорот
инверсионной полосой.
На стрелке рек, на круче лысой
концертный зал тянулся ввысь.
Землечерпалки возле мыса
на донных выгулах паслись.
Все звуки в городе проснулись —
и к енисейским берегам
сбегали ручейками улиц
людская молвь, машинный гам…
И я оставил с тайной грустью
моих героев, уходя
к пустому качинскому устью
тропинкой, мокрой от дождя.
Он лил всю ночь и, мир очистив
от старой копоти, иссяк.
В сквозном узоре влажных листьев
плескался парусом лозняк.
Я шёл по набережной, хрусткой
от гальки, щебня и песка.
И очутился… в сказке русской —
у стен резного городка.
Он притулился по-соседски
у Качи, где стоял острог.
Но это был особый – детский,
сугубо мирный городок.
В нём жило всё, во что мы верим
под мягкий бабушкин распев.
Журчал фонтан. Высокий терем
смеялся, дверью проскрипев:
– Смелей, чудак, для всех открыта
ребячья крепость… —
Если б мог,
то как же был бы рад Никита
срубить такой вот городок!
Хозяин разве что котомки,
свой век он прожил бобылём.
Но это и его потомки
играют в городе родном.
Неведом им раздор вчерашний.
…Но сердцу кажется порой:
на те игрушечные башни
с тревогой смотрит мой герой.
Его могла б не беспокоить
судьба сегодняшних детей,
когда бы мы могли не строить
иных, недетских крепостей,
когда бы, встав на их защиту,
не падал у лесных засек
сменивший воина Никиту
солдат, служилый человек…
1982
Посол Государства Русского[34]
Город, напоённый духотою,
терпкий источает аромат.
Рядом с белокаменной плитою
спешился на площади отряд.
Вызолочен столп шестисаженный
знаками премудрого письма.
Сколько в эти площади и стены
вложено усердья и ума!
Сколькие трудились неустанно,
древнее шлифуя мастерство, —
к вящему величью богдыхана
с важными вельможами его…
Члены государева посольства
к трону императорскому шли.
Шли, поотощав от «хлебосольства»
кровью захлебнувшейся земли.
Вспомнили сожжённые селенья,
толпы обездоленных войной.
Страшная печать закабаленья
лик обезобразила земной.
Пришлые кочевники! Подмяли
здешний хлебопашеский народ…
Шли: от белокаменной скрижали ―
пышной вереницею ворот…
День-то? – и не солнечный, а паркий.
Долго ли томиться у палат?
Грамота и царские подарки
отданы три месяца назад.
Нет высокомерия и следу
в русских предложеньях, как и встарь:
в грамоте – монаршему соседу
дружбу предлагает государь.
Ищет обоюдного довольства
в близости Китая и Руси.
С этим и отправлено посольство
к трону императора Канси[35].
― Скоро ли ответные поминки?[36]
― Вынесут… немного погодя!
Первые тяжёлые крупинки
щедрого приморского дождя…
Дождь – надолго… Сердится подьячий:
«Третий час уж мокнем под дождём. ―
Блещет исподлобья взор горячий. ―
Дерзок ты, Гаврилыч, вот и ждём.
Гордости твоей урок, посланник, ―
что о праве толковал тому,
в чьих глазах всяк иноземец – «данник»?»
Старший молча слушает. Ему
сорок лет. Но инеем прошита
шапка тёмных вьющихся волос.
Крупное лицо светло, открыто.
Мечен палачом крылатый нос.
Эта мета – знак противоборства
с гнётом Порты[37]