на родной земле.
Гневная душа не стала чёрствой.
Острый ум не огрубел в седле.
Как же понимает чувство долга
тот, кто путает с гордыней честь?
Длится ожиданье. Дождь – надолго.
Что ж, не привыкать: терпенье есть.
Италийский, гальский или свейский:
всяк ли берег памятный – любим?
А в России – край приенисейский
ты сравнил с отечеством своим,
Николай Гаврилович Спафарий,
государства Русского посол!
Был слуга безвольных господарей[38],
но честнее службу предпочёл.
Ах, Париж и гордая Стекольна[39],
заслоните родину не вы ―
расцветет Молдавия привольно
под рукою матушки-Москвы!
Свой талант, и знания, и совесть
на алтарь свободы принеси,
чтобы креп, к борениям готовясь,
наш союз – Молдовы и Руси.
Государь учёности редчайшей,
дипломат, настойчивый в борьбе,
Алексей Михайлович Тишайший
усмотрел сподвижника в тебе.
Рубежи державы неспокойны.
От нашествий Боже упаси.
Не воспрянут солнечные дойны[40],
коль затужит песня на Руси.
К богдыхану, к ловким царедворцам ―
мудрецам восточного царя
ты пришёл достойным миротворцем,
и пришёл, наверное, не зря…
Отзвучали струи дождевые,
хоть казалось, нет им и конца.
Загорелись блики золотые
на глазури пышного дворца.
Черепицей крытые палаты,
заблистав, поплыли в небеса…
Замелькали пёстрые халаты.
Раздались чужие голоса.
Оживились гости, как на рынке:
― Серебро несут…
― Камкý…
― Атлáс…
― Хороши вы, ханские поминки.
― Что взамен потребуют от нас?
Огласил сановник повеленье.
Перевёл толмач-иезуит…
― Говорят… чтоб стали на колени?
Потому – обычай-де велит?!
Круто вскинул голову Спафарий,
словно чашу выпил в один дых:
― На коленях милость государей
принимают подданные их.
А великому же государю
от гостинцев, кои только есть,
учинится, если я ударю
вам челом, бесчестье, а не честь!
Мы гостей – встречая по старинке —
не позорим, угощая всласть.
Я, вручая царские поминки,
не велел вам на колени пасть!
Вы сильны – в учёной ли беседе,
в ремесле, в бою – и мы сильны.
Жить вольны как добрые соседи
две равно великие страны!
Что слыхал вельможа о России —
государстве «белого царя»?
Он такую отповедь впервые
получил, по правде говоря.
И смещался интриган матёрый,
словно вдруг лишился языка:
тут звучала вера, для которой
нет корней в душе временщика…
1986
Чалдонская тетрадь(Поэма на одном дыхании)
…уходя в иные дали,
завещал свои медали,
всё добро фронтовика,
чья Победа – на века,
но для чьих стараний ратных
в прейскурантах аппаратных
не нашли цены вожди
с триколором на груди, —
им челом не бил: присягу
дал чалдон иному стягу,
хоть и был его кумач,
как лесной пожар, горяч,
хоть пришлось крестьянским детям
жить не так под флагом этим,
как трубил на целый свет
первый ленинский декрет,
но герой моей поэмы
не касался этой темы
ни в беседе, ни в письме
(даже в пору «перестройки»),
лишь всегда держал в уме,
до чего чалдоны стойки:
род, прореженный на треть,
всё же смог не захиреть
(кто своих не помнит близких —
поищи в расстрельных списках,
только выжившей родни
за молчанье не брани),
и герою было ясно,
что из дому не напрасно
увезли семью и стал
домом ей лесоповал,
обрубив работой адской
связь её с роднёй «кулацкой»;
а покуда рос герой,
рос и креп колхозный строй,
и хорошие отметки
в аттестате семилетки
да еще терпенье (в мать)
помогли мальчишке стать
педагогом сельской школы,
выпуск вышел невесёлый —
началась война в тот год,
а потом пришёл черёд
и ему примерить китель:
стал механиком учитель
и обрёл свой новый дом —
фронтовой аэродром;
на тяжёлых, но покорных
бомбовозах двухмоторных,
сокрушив тылы врага,
долетел их полк до Польши
(показавшейся не больше,
чем чулымская тайга),
и весною на Рейхстаге
зацвели, зардели стяги
победившей смерть земли,
и, учебники подклеив,
ждали школы грамотеев,
чтоб сирот учить могли;
и ждала его невеста,
и нашла у тёщи место
новобрачная семья,
он учил детей в артели,
а потом свои поспели:
как и чаял, сыновья,
и они служили тоже,
оба с ним усердьем схожи,
долг армейский был тяжёл:
старший так и не пришёл,
та беда их надломила,
и жену взяла могила
раньше мужа, младший сын
звал его к себе, но тщетно:
старый воин сдал заметно,
да не сдался – жил один;
с той поры, как дом фамильный,
вековой крестовый дом
брошен был семьёй, бессильной
избежать гонений в нём,
с той зимы, когда подростком,
увезённый в леспромхоз,
обвыкался в мире жёстком,
полном тягот и угроз, —
где он только не жил: в хатке,
крытой чуть ли не ботвой,
и в брезентовой палатке,
и в землянке фронтовой,
и в избе послевоенной,
маломерке пятистенной,
что сдавал совхоз ему,
а вот собственной усадьбы
заводить не стал (понять бы
вам, читатель, почему),
и не дом, а домовина
да суглинка два аршина
рядом с верною женой —
весь его надел земной;
от судьбы единоличной
к цели общей, утопичной,
но благой, держал он путь
и с него не мог свернуть —
так, до неба возвышая
над деляной за окном,
пролетела жизнь большая
на дыхании одном,
человек с лицом эпохи —
уходя за нею вслед,
он сберёг до малой крохи
всё, что помнил с детских лет,
и в конце доверил сыну,
кроме бронзовых наград,
золотую сердцевину
обретений и утрат —
о своей любви и боли
постарался рассказать,
плод его последней воли —
аккуратная тетрадь,
под её обложкой плотной
сто историй, сто имён,
но особенно охотно
вспоминал тайгу чалдон:
край урочищ диковатых,
мир, где не был он чужим;
там играл на перекатах
пёстрой галькою Чулым,
в омутах жирели щуки,
долгожители реки,
на угоре у излуки
рыли норы барсуки,
лось выпрастывал из чащи
сучковатые рога
и дразнился пень, торчащий
водяным из бочага,
а в Чулым текли, вертлявы,
Агатá и Аммалá,
Бóрсук-левый, Бóрсук-правый —
в тех местах родня жила;
с быстрых рек тайги-дикарки
увела судьба потом
к речке медленной – Уярке,
с тихой рощей за прудом,
у болотистого дола
оседлало холм село,
наверху стояла школа,
в ней полжизни протекло,
но помимо школьных правил
помнил он лесной урок —
и силки на зайца ставил,
и готовил сено впрок:
отбивал он косу ловко —
и послушная литовка
на лугу, что мёдом пах,
пела птицею в руках,
он плетёную корчажку
снаряжал на карасей
и варил на праздник бражку
для соседей и гостей;
он любил заботы эти,
он зимой мечтал о лете,
он устал от школьных пут,
но к нему тянулись дети:
завтра осень, значит ждут,
и опять в костюме строгом
он входил к ребятам в класс,
был он сельским педагогом —
на земле, забытой Богом,
был он совестью для нас;
командир небесной рати,
позаботься о солдате:
жил он честно до конца;
Отче наш, прими отца…
Красноярск – Раменское
Июнь – июль 2009
Раздел IIIДраматические произведения
А. М. Васнецов. Москва. Конец XVII века
В Москву за песнямиСцена времён правления царевны Софьи
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Иван Исаевич Скрипицын, стольник и полковник московских стрельцов
Данило, гулящий человек, песельник и гудошник Стрелец
1689 год, начало июля. Верхотурье, пограничный город Сибири. На постоялом дворе, за столом с письменным прибором, бадейкой браги и парой ковшиков, томится от зноя и ожидания стрелецкий полковник Иван Исаевич Скрипицын.
Скрипицын (что-то записывая)
До пристани подводами полдня,
А после на судах денька четыре,
И я в Тюмени… Скоро ли меня
Дождутся на другом конце Сибири?
Спешить не буду: золото везу —
Посольским людям в дальние остроги.
А заодно – кремлёвскую грозу,
Что, чую, грянет, пережду в дороге.
Хотя не мёд сибирские пути…
(Отложив перо, отхлебывает из ковша.)
По рекам плавать казаки привычны,
Но мы ж не казаки! Водой идти
Московские стрельцы не заобычны!
Голос стрельца