«Вы когда-нибудь покупали лошадей?» — спросил он меня, собирая ладонью со стола упавшие крошки и кладя их обратно в рот.
«Нет», — сказал я.
«Предполагаю, что вы не умеете ездить верхом», — сказал он.
«Не умею. Как вы догадались?»
«По тому, как вы ходите».
«А как я хожу?» — спросил я.
«Как человек, который не умеет ездить верхом, — сказал он и снова засмеялся, — я бы хотел научить вас ездить верхом, — сказал он. — Если бы не зима, я научил бы вас прямо сегодня. Мы могли бы попробовать и сейчас, но это было бы опасно для вас».
«Где вы научились кататься верхом?»
«Я родился в деревне», — сказал он, повернул стул и сел, положив руки на спинку, как будто сев на коня. «Я лучше умею ездить на лошади и косить, чем читать. После того, как умер мой отец, мать не смогла содержать семерых детей. Меня отдали на усыновление в другую семью в Лейдене, когда мне было десять лет. Тогда я и начал учиться читать и писать».
На следующий день, когда я говорил о своем несогласии с учением Декарта об абсолютной свободе человеческого духа, Иоганн прервал меня, сказав: «Ты мне снился. Мы вдвоем ехали на лошади».
Тебе он тоже снился? Снился в снах, которые ты не мог вспомнить, которые ускользали из твоей памяти после того, как ты открывал глаза?
Я представлял его. Я представлял, как он подходит ко мне, так, как крестьяне подходят к лошадям, грубо и нежно, я представлял, как он приближается вместе с дыханием и осязанием, а моя душа, душа того, кто представлял, колебалась, моя душа трепетала между счастьем и отвращением, но тело другого я, я-представляющего, не колебалось, это тело приняло игру, возвращало прикосновения, поглаживания и столкновения, вздохи. И, воображая, я чувствовал, как моя рука делает последнее движение по фаллосу, как из него изливается сперма и истекает мне на живот.
Дверь открылась.
«Я не могу уснуть».
«Не можешь заснуть при полной луне?» — спросил я и чуть двинул рукой, чтобы убрать одеяло с тела, но подумал, что он может уловить запах спермы.
«Я не заметил, что сегодня полная луна. Я не могу уснуть, когда выпью вина. А вы не можете спать, когда полнолуние?»
«Я вообще не могу спать», — сказал я и сел в кровати, прикрывая тело одеялом.
«Вы не сердитесь, что я вошел в комнату без стука в это ночное время?..»
«Нет», — сказал я.
Он сел на стул напротив кровати.
«Могу я тут побыть некоторое время?»
«Конечно», — сказал я.
«Я хотел спросить тебя, — сказал он и остановился, глубоко вдыхая воздух. Он почувствовал запах спермы. — Вы постоянно говорите мне об идеях, интуиции и познании. Но никогда ничего не говорите о материальных вещах».
«По Декарту…»
«Нет, не надо вспоминать, что о них говорит Декарт. Расскажите мне, что о материальных вещах думаете вы».
«Во-первых, ты должен понять, что есть разница между материей и формой».
«Разве форма создается не из материи?»
«Именно поэтому материя не то же, что форма, она предшествует форме. Форма — это чистое отрицание, а отрицание не является чем-то положительным — совершенно ясно, что материя, то есть один из трех вечных и бесконечных модусов субстанции, взятой во всей своей полноте и неопределенности, не может иметь никакой формы, потому что формой обладают лишь ограниченные и конечные тела. Тот, кто говорит: я понимаю известную форму, показывает, что он понимает одну вещь, определенную и принятую в известных границах. Это положение не относится к самой сущности вещи, скорее оно выражает ее не-сущность. Следовательно, форма — не что иное, как определение, а определение — это отрицание; следовательно, форма не может быть ничем иным, как отрицанием».
«Значит, и тела являются отрицанием?»
«Взятое само по себе, в отдельности от духа, тело есть отрицание. Сущность человека состоит из определенных модусов Божественных атрибутов: из образа Мышления, отсюда следует, что человеческий дух является частью бесконечного Божественного разума. Предметом идеи, составляющей человеческий дух, является тело, которое есть определенный модус Протяжения. Дух и тело — это один и тот же индивидуум, который понимается то под атрибутом Мышления, то под атрибутом Протяжения. Человеческий дух — это сама идея человеческого тела в Боге».
«Но является ли и человеческое тело идеей в Боге?»
«Нет. Я уже говорил тебе: человеческий дух — это сама идея человеческого тела в Боге».
«Значит, тело не существует в Боге? Поэтому оно является отрицанием?»
«Я хотел бы подумать об этом, — сказал я. — Я не могу ответить тебе сразу. Сейчас я могу сказать лишь, что то, что ограничивает, то, что ограничено, это и является отрицанием. Тело — это отрицание, потому что оно не бесконечно».
«Значит, мне нужно иметь бесконечное тело, чтобы оно не было отрицанием?»
Я засмеялся.
«Я думаю, что ты слишком упрощенно все понимаешь».
«Так что же мне делать, чтобы мое тело не было отрицанием?»
«Тело — это форма, тело не может превратиться в нечто, не имеющее обличья, теряя свою форму, тело перестает быть телом, из чего следует, что тело, пока оно существует, является отрицанием. Для тела бесконечность недостижима».
«Так как же тогда достичь бесконечности?»
«С помощью разума».
Я говорил с ним о трех типах познания. Он ничего не понял. В конце я сказал:
«Разум доставляет мне удовольствие. Я наслаждаюсь бесконечностью».
«А ограниченными телами?»
«Нет. Только бесконечностью».
«И не хотите, чтобы и тело доставляло вам удовольствие?»
«Нет», — сказал я. «Тело не бесконечно».
«Но давайте представим, что это не так. Давайте представим, что тела бесконечны. А если даже и нет, то почему нужно отказываться от телесного наслаждения?»
«Я сказал — я наслаждаюсь только бесконечностью».
«Но если тело и душа объединяются в одном и том же индивидууме, если часть души бесконечна, то и тело обладает такой бесконечной частью».
«Бесконечной остается та часть души, которая посвящена восприятию бесконечного. Тело не может осознавать — тело конечно».
«Но почему бы не осознать конечность тела, прежде чем осознавать бесконечность души?»
Я молчал.
«Зачем останавливаться на понимании ограниченности?.. Лягте, думайте, что вы мертвы, что вас нет. На самом деле я не могу сказать вам, чего у вас не должно быть, что именно вам нужно представить, помыслить, что у вас этого нет — нет тела или же нет разума. Если вы хотите испытать чувство конечности, тогда забудьте про разум — живите только телом — думайте, что у вас есть только это мертвое тело, а разум исчез. Но если вы хотите испытать чувство бесконечности, тогда забудьте, что у вас есть тело, представьте, что тело мертво, что его как бы нет, а разум остался и продолжает действовать. И то, и другое возможно, если вы представите, что мертвы. Самое главное — представить, что вы мертвы».
Мое тело содрогнулось от прошедшей по нему судороги. Тогда я не знал, почему, тогда я верил, что смерть — это последнее, о чем думает свободный человек, и не искал причины, почему предложение Иоганна представить себя мертвым показалось мне настолько отталкивающим, но теперь я знаю, что меня всегда преследовала невосполнимая потеря, которую я заставил себя забыть — смерть матери, когда я был ребенком, теперь я знаю, что в тот момент, когда я лежал на кровати, и Иоганн сказал мне, чтобы я представил, что я умер, где-то в моей памяти, куда я не мог в тот момент добраться, невсколыхнулось воспоминание о мертвом теле матери на красной кровати с балдахином. А тогда я думал, что все, что могло быть между мной и ним, только вызвало бы во мне новые и новые аффекты, отвлекая меня от настоящего познания, поэтому я встал с постели и сказал ему: «Пора тебе идти к себе в комнату. Я хочу спать».
«Я хочу остаться с тобой сегодня ночью», — сказал он, положил руку мне на плечо и потянул меня на кровать. Я чувствовал, как его выдох смешивается с моим вдохом; наши взгляды встретились, мои глаза пытались ускользнуть от его глаз, но возвращались к ним вновь.
«Мне нужно поспать», — сказал я, боясь того, что могло бы случиться, если бы мы остались наедине в комнате еще на миг.
Когда он закрыл за собой дверь, я задумался, что было бы, если бы я не попросил его выйти из комнаты. «А что было бы потом?» — спрашивал я себя. Предположим, что он остался бы жить со мной в Рейнсбурге, «а что потом?» — этот вопрос превращал мои размышления в бессмыслицу. Каждое «а что потом?» вело к какому-то неопределенному окончанию, как дорога, которая заканчивается в середине поля или в пропасти, как предложение, последние слова которого «и тем не менее» лишают смысла все, сказанное ранее, не давая взамен никакого нового значения. Я хотел, чтобы он умер. Я лежал с закрытыми глазами, приложив ладони к глазницам, мне мешал лунный свет. Я представлял его мертвым. Я представлял, как его труп лежит, забытый где-то посреди поля, и разлагается. Я представлял его лежащим и бессловесным и надеялся, что не стану задаваться вопросом: «А что потом?» И действительно, во мне не возникло желания задать этот вопрос, пока я воображал Иоганна мертвым; но появилась тяга к мертвому телу, впервые я почувствовал эту тягу давно, когда был ребенком и наблюдал за вскрытиями в Theatrum Anatomicum. Я представлял Иоганна мертвым где-то в поле и изо всех сил противостоял порыву приблизиться к нему, боролся с желанием притронуться пальцами к его холодной коже, я сопротивлялся стремлению прижать свои губы к его посиневшим губам, я боролся с позывом провести своим фаллосом по его окоченевшему телу.
На следующее утро, когда мы сидели за завтраком, живость его движений казалась мне отвратительной, жизненность в нем — отталкивающей. Я смотрел, как он кладет еду в рот, как бросает на меня взгляды между двумя глотками молока — мне представлялось, что его жизнь отнимает что-то от моего существования — тогда я думал, что страсть помешает мне создавать адекватные идеи, тогда я думал, что аффекты не дадут мне посвятить себя интеллектуальной любви к Богу, но теперь я знаю, что меня тяготил страх конца, и мысль о том, что все закончится, заставляла меня заканчивать и то, что еще не началось.