Шуня все «починки» делала веревочками. Рукастый Зяма, умело по-настоящему чиня эти поделки, называл это «шунизмом». А потом, много позже, когда мамы уже не было и подобными починками пыталась заниматься я (но уже не с веревочками, а, используя прогресс, со скотчем), призывал прекратить «шунизм».
Хохотали, но, понимая окружение, которое воспримет такое вывешивание флага как издевку, а не патриотизм, сняли. К майским праздникам вывесили, сделав устройство для вставки флага. Теперь с древком лежит в гараже.
Глава 21Дача, люди
Дом Верейских. – Наташа Ильина и Александр Александрович Реформатский. – Друзья на даче. Сколько имен! – Трио завистников.
Жизнь на этой столь сложным путём купленной даче была, особенно оглядываясь назад, замечательной. Конечно, благодаря людям.
К Верейским – Орику (так все звали Ореста Георгиевича) и Люсе (Людмиле Марковне) – ходили через калитку постоянно: и в праздники, и в будни. Их дом был, что в русской жизни называется, открытым. Это означает (надеюсь, что имею право определять, так как и с Зямой, и до сих пор наш дом считался и считается таким), что приходят по приглашению и без него, по собственному порыву, что я особенно ценю.
Это дом, в котором нет чинов и званий, гостеприимство одинаково ко всем. У постоянно бывающих есть привычные места. Конечно, запоминаются имена, но и «безымянных» соседей, и приведенных друзьями порой незнакомых людей всегда не только приветствовали, но и дивно кормили!
Во времянке Верейских жила Наташа Ильина с мужем Реформатским. Она, приехав из Шанхая, стала в России видной писательницей.
В Китае было довольно много послереволюционных эмигрантов из России. После и во время Второй мировой войны некоторые стали возвращаться. Например, Вертинский приехал в Москву в 1943 году. Давал концерты. Мы с Иркой протырились на его концерт в Доме архитектора – тоже из незабываемых впечатлений!
Реформатский Александр Александрович – крупный, очень известный лингвист, серьезный ученый. Но и он, и тоже большой художник Орик находили время писать друг другу (будучи в одном дворе) дружеские, с дивным юмором, стишки. И с удовольствием зачитывали всем, кто присоединялся к экспромтной выпивке «поэтов».
В доме у Верейских. Орик и печальный Зяма
Конечно, это был поселок писателей, так и назывался «Советский писатель». Сегодня продолжает жить с этим названием. А в середине прошлого века были писатели, которые, уверена, предпочли бы определяться иначе – как просто русские или без определения – просто поэт, прозаик, драматург… Тендряков, Драгунский, Трифонов, Бакланов, Эрдман, Антокольский, Твардовский и другие… Называю тех, кто и сегодня не только в моей душе, но и в русской литературе.
Дружили, встречались домами с Драгунским (Зяма писал воспоминания о нем), Тендряковым (шутили над ним, но и восхищались его утренними пробежками за водой на источник), Трифоновым (особенно он был ласков и проявлял интерес к моему папе-теннисисту), Антокольским (с удовольствием читал стихи, когда встречались). А его дочка Наташа была в дружбе с Зямой еще со времен Арбузовской студии, а внучка Катя была подругой нашей Кати. А позже правнуки Павла Григорьевича Ваня и Вася дружили с нашим внуком Ориком.
Рязанов и Гердт выпивают
Петр Тодоровский и Гердт не только выпивают, но и поют
Было редкое по единению, особенно для советского времени, поселение… Конечно, группировались по взглядам и жизненным позициям: Кремлев, написавший четырехтомник «Коммунисты», в гостях не бывал.
У Верейских часто бывал скульптор Цигаль. Один из его сыновей помогал нам с Катей, когда ставили памятник Зяме, придя к нам совсем не через папу. Бывала все еще красавица Людмила Алексеевна – жена ушедшего из жизни Алексея Толстого. Однажды при мне требовала от Твардовского, чтобы он высказался в печати на очень критичную статью Бунина (в Париже) относительно Алексея Николаевича. Александр Трифонович очень мягко, но с большой иронией ответил: «Вы хотите, чтобы я защищал Толстого (!) от Бунина?»
Праздновали Новые года, ходили из одного дома в другой. Кого только не было!
Артисты Миронова и Менакер, их сын Андрюша. Веня Смехов, сначала с первой женой и маленькими дочками. Старшая Алика стала видной артисткой, а в детстве, когда я почему-то гуляла с ними, не хотела идти домой и «простудила» меня. Потом Веня познакомил с «окончательной» Галей. Дружу с ними до сих пор. Веня не играет в театре, а делает поэтические программы. И стал Артистом, то есть Художником, гораздо бо́льшим, чем когда был актером, причем очень хорошим!
Режиссер Ромм! Михаил Ильич приходил с магнитофоном (еще ленточным!), на который были записаны его рассказы на самые разные темы: и о съемках, и о людях, и еще много о чем. Но это было дивно, потому что ни одного сбоя со вкуса. Рассказ с пленки шел очень интонационно окрашенным, а он, сидя рядом с магнитофоном, шевелил губами и проговаривал беззвучно весь текст. Очень обаятельно.
Кстати, задумалась вдруг: что важней – красота или обаяние? По-моему – обаяние. Красота бывает холодной и скучной, а если с обаянием, то непобедима. А обаяние, даже при фиго́вых физических данных, всегда неотразимо! Примеров туча!
На очередном юбилее Михаила Ильича Гердт, Тодоровский и Рязанов спели такие куплеты:
Трио завистниковСолисты электрички Потылиха – Гнездниковский, далее нигде
Послушайте, граждане, дамы, мужчины, —
Мы лить здесь не будем елей.
За что, почему, по какой же причине
Устроили сей юбилей?
На вид ему дать не могли б и полста мы, —
Пусть паспорт предъявит скорей!
Ответь, Кулиджанов, нам честно и прямо:
Кому тут дают юбилей?..
Людями тут образ его приукрашен
Со всех визуальных сторон:
Ведь он не Старшинов, не Фирсов, не Яшин[5], —
К чему же весь этот трезвон?!
Не знает он бремя сурового время.
Чужих не играет ролей…
Он горя не знает, лишь фильмы снимает —
За что ж тут давать юбилей?
Хранит его муза, отсутствует пузо,
Не ведает острых болей,
Позвольте спросить руководство Союза:
Не рано ль давать юбилей?..
Когда человек уже дергает глазом
И в спазмах уже апогей,
Когда налицо полноценный маразм,
Тогда и давай юбилей.
Давно ли в том зале мы дату справляли
В присутствии видных людей.
Промчалися годы, как вешние воды.
И здрасьте, опять юбилей.
Пусть знает общественность нашей столицы,
Что есть храбрецы среди нас,
Которые здесь, невзирая на лица,
Откроют всю правду сейчас.
Мы землю разроем, но правду откроем,
Какой он у нас молодец —
Поняв конъюнктуру, забросил скульптуру,
Пролез в режиссуру, хитрец!
Обратно заметьте: нормальные дети
Сызма́льства несут всякий вздор,
А этот – едва появился на свете —
Восторженно крикнул: «Мотор!»
Был смолоду Мишка смышленый мальчишка —
Парижскую книжку извлек.
У нашего Мишки хватило умишка —
Он сдобную Пышку испек…
Но с ним обойдется история круто,
Он будет потомкам не мил
За то, что бессмертные замыслы Прута
В «Тринадцати» так исказил…
Пекло его солнце, морозила вьюга, —
Терпел он неважных вещей…
В минуты досуга предвидел, хитрюга,
Что будет ему юбилей…
А как поступил юбиляр с Кузьминою?
Пусть знает советский народ:
Он сделал артистку своей женою —
Все делают наоборот!
Художник меняет любовные фазы
От переполнения чувств,
А он с Кузьминой не развелся ни разу —
Какой он работник искусств?..
Поступок еще совершил аморальный,
Когда к аппарату прирос
И снял не какой-нибудь там актуальный,
А русский – заметьте – вопрос…
Кто б мог оправдать режиссера, который
В паденьи дошел до того,
Что – стыдно сказать – уважает актеров…
Ну, явно, товарищ… тово…
И только однажды всю силу таланта
Он в кинокартину вложил,
Когда с Казаковым на улице Данте
Убийство одно совершил…
Какая погода! Какая природа!!!
Снимать и снимать бы о ней…
Так нет! Юбиляр-то из целого года
Заметил всего девять дней!..
В картине своей полудокументальной,
Где, в общем-то, есть артистизм,
Он всем показал нам довольно банальный
И Обыкновенный фашизм…
Сейчас он затеял одну эпопею,
Эпопее всех эпопей…
От этой затеи он сам пожелтеет
И станет немного косей……
Тут бьют барабаны, грохочут литавры,