Ему же на все наплевать!
Он вместо удобной почевки на лаврах
Пойдет снова копья ломать…
Пролез в ветераны, пролез в стариканы,
А многих он тут пошустрей…
Товарищ Романов, давай без обманов,
Давай, закрывай юбилей!
Естественно, Ромм все прикроет банкетом
На тысячу новых рублей.
Но так как мы правду пропели про это,
То нам не сидеть средь гостей.
Пойдем же к буфету и а-ля фуршетом
Отметим его юбилей…
Петр Тодоровский и Таня
Глава 22Атмосфера жизни
Еще дача, еще люди. – Орик Верейский. – Николай Робертович Эрдман. – Дети и внуки. – Новогодние стихи.
У Верейских… Зяма, Орик, Таня
Конечно, главным человеком в поселке для Зямы и меня был Орик Верейский. И не только для нас. Он был редкостным экземпляром творческих людей, которые понимают размер своей одаренности, таланта. У него был свой голос, негромкий, но очень личностный. Я думаю, только это вообще дает право творить: должен быть свой, пусть даже тихий, но свой, узнаваемый голос. Иначе после Рембрандта, Феллини, Чаплина, Чайковского (слава богу, список длинный!) не пришли бы в мир очень нужные художники, режиссеры, актеры и пр. – полностью самостоятельные, со своим звучанием. Такие люди не употребляют слово «творчество», а говорят «работа». Твардовский не мог о себе сказать: «поэт», а говорил «стихотворец» (или «стихосложенец»). Орик говорил: «Моя работа». Относился к своим картинам критично: даря мне понравившиеся очень «Березы», сказал: «Повесь в проходном месте, в коридоре». – «Почему?» – «Надоедят».
Эльдар Рязанов и Таня Правдина на прогулке
С Орикиной женой, Люсей, дружили. Когда, довольно часто, о ней говорили не очень хваля, я вставала защищать грудью. Что впоследствии оказалось ошибкой и показало мне, что я значительно менее умная, чем про себя думаю: по-моему, главный показатель наличия ума – понимание людей. Но даже и в те времена некоторая претензия к Люсе у нас была. У Орика от первого брака была дочь, а Люся ее не принимала, а потом и две внучки. Орик виделся с ними в Москве, втайне от Люси. Зяма все время предлагал стукнуть кулаком… Мы познакомились с ними на Орикиных сороковинах. Люся позвала их в московскую квартиру, и они организовывали и обслуживали застолье… Потом было несколько поступков со стороны Люси, которые меня так убили, что я не пошла ее хоронить, похоронила раньше. Не рассказываю подробностей, потому что, может быть, это все-таки субъективно, очень хотелось бы…
Обо всех не расскажешь, главное, что было, – атмосфера жизни. Несмотря на гробившие души события, поведение властей, стыд за эти действия (например, шестьдесят восьмой год – наши танки в Праге!), восприятие было общим. Шутили: Элик (Рязанов) и Зяма откликнулись:
«Епишев и Гречко
сели на крылечко,
завели душевный разговор:
что это за субчик —
Александр Дубчек…» и т. д.
Становилось чуть легче.
Рязанов, разведясь с Зоей, вел себя достойно – дачу оставил ей. А через некоторое время купил дом у Наташи Ромм (вообще-то Кузьминой-Барнет, но дочкой она была замечательной именно Ромму). Поселились и Тодоровские.
Об Элике и Пете я написала в книге «Зяма – это же Гердт»[6]. А скажу о Николае Робертовиче Эрдмане. Они с женой, бывшей балериной, очень энергичной дамой, купили участок недалеко от нас. Жили в благоустроенной времянке, но жена занялась строительством, по этому Эрдман должен был вкалывать – писал сценарии и много чего еще.
Н. Р. Эрдман
Николай Робертович, как и мой папа, был арестован, прошел лагерь. Его имя было велено убрать из культового фильма «Веселые ребята», где он был сценаристом вместе с Владимиром Массом.
Оказалось, что в еще для всех долагерные времена он и его брат-художник дружили с моими родителями. Художник Борис (надеюсь, что не ошибаюсь) играл с папой в преферанс, причем и после папиного возвращения. Я его помню, он к нам в подвал приходил. А Николай Робертович дружил с Шуней и теперь на Пахре приходил скорее к ней, чем к нам.
Но он был такой замечательный, что мы его обихаживали, и он поддавался. Мы тогда еще не занимались расширением пространства дома и стройкой, и Николай Робертович говорил: «Вот у вас уютно, а у нас, по-моему, строят мавзолей».
Как-то был смешной случай. Я сидела и работала. Мне надоело, и я стала играть в игру: составлять список людей, без которых я не могла бы жить, если бы вдруг мне пришлось жить за границей. Тогда была бурная волна отъездов. Подошел Николай Робертович, заглянув в мою писанину (все любили смотреть на рукописный арабский текст; Марк Бернес, однажды, посмотрев, сказал: «И этот рассыпанный чай ты сама нарисовала?»), увидел список. Я объяснила, что это. Он, совершенно не шутя, очень строго сказал: «Никогда никаких списков, даже играя! Однажды я тоже устал от сценария и стал играть, составляя список: кто придет на мои похороны? А потом второй: кто придет на мои похороны в дождливый день? Объяснить на допросе следователю, что это такая шутка, мне не удалось – в НКВД вызвали всех! Понятно?» – и ласково поцеловал мою голову.
Tempora mutantur, et nos mutamur in illis – времена меняются, и мы меняемся с ними, очень удобное выражение! Часто очень многое, вполне неблаговидное, им оправдывают. Конечно, не меняться – глупо. Но когда к худшему – обидно…
Сегодня температура жизни в поселке другая. Я даже не знаю имен соседей…
Общались по поколениям – Катя собирала девочек и мальчиков. Катю Тоом (внучку Антокольского), Мишу Ромма (Аллилуева), Сашу, Саню Симонову, Пашу Венгрова: «Будем делать кукольный спектакль» (у нее был чемодан перчаточных кукол). «А пьеса?» – «Сейчас напишем!» И делали! Подрос мой внук Орик, и у него были товарищи: Вася – внук поэта Вадима Сикорского, Ваня и Вася – правнуки Антокольского (Катины сыновья), Саша Мусатов, Валя Трифонов. Вместе ходили на лыжах, а летом строили шалаши, ходили купаться – речка позволяла, плавали на байдарках… Не люблю этого слова – «нормально», но в данном случае применимо к образу жизни.
Он (образ жизни) изменился, но, уверена, человечество спохватится и от Интернета и «Скайпа», используя их, вернется к определенному природой (для кого-то Богом) поведению: ведь детей все равно рожать необходимо, а для этого надо общаться потеплее!
Легкая атмосфера рождала и легкость в мыслях. Так, на встречу Нового года 1968/1969 Зяма написал:
Средь сосен ушастых
Я рюмку подъемлю
За частную землю,
За личный участок!
Который любезно
Помог нам сегодня
Встречать без Любезнова[7]
Час новогодний!
Пройдем же по кругу
Душою и взглядом
И выпьем за друга,
Сидящего рядом.
Без друга мы сладкой
Не знали бы жизни
При этих порядках
И дороговизне!
Друзьями обласкан,
Живу как в нирване —
Не существованье,
А дивная сказка.
И лучшую долю
Хочу я едва-ли
За Галю и Толю![8]
За Толю и Галю!
За числимых в пьяни,
Но ставших друзьями
Прекрасной Татьяне,
Небесному Зяме,
За гибнувших без вести
И без наследства
Апостолов трезвости
И домоседства
Противников НАТО,
Поборников МУРа,
За Шуру и Тату![9]
За Тату и Шуру!
Хоть мы на закате,
Но трижды нас хватит,
Чтоб выпить за Катю,
За Катю, за Катю!
Старались усердно
И создали боги
Супругу для Гердта
В конечном итоге.
За это созданье
Хвала мирозданью!
За Таню, за Таню
И снова за Таню!
За тех, кто Татьяну
Доверил мне в жены,
Пред кем постоянно
Стою пораженный
Отвагой и мощью
И духа, и чести
За тестя и тещу![10]
За тещу и тестя!
Глазами беспечно
По лицам скользя, мы
В итоге конечном
Добрались до Зямы!
Любим он друзьями,
Женою и дочкой.
Навеки он с вами.
И выпьем. И точка.
Глава 23Невозможное состоялось
Хватит лирики, опять быт. – Квартира в «красных домах». – Домашние речения. – Сын Зямы Сева.
Но рождественская линия не кончается. Через несколько лет к нам в гости, тоже после какого-то Зяминого выступления, попал хоть и высокий чиновник, но явно теплокровный человек. Он возмутился нашей квартирой, сочтя, что спальня и столовая-гостиная не могут быть одним помещением, хоть и разделенным книжным шкафом. И опять нам позвонили из главного московского жилуправления. Там Зяму спросили (!), что бы он предпочел: квартиру в новом доме или «за выездом». Так называлась бывшая коммунальная квартира, жильцов которой расселяли. Конечно, за выездом.