венными!
Я по природе несентиментальна, но меня прошибла слеза…
В перерыве репетиции Слава сказал: «Пойдем, позвоним послу». В коридоре гимназии будка с прямым, без монеток, телефоном. Слава набирает, представляется, его сразу соединяют с послом. Мы с Зямой стоим рядом и все слышим. Слава: «Нет, нет, завтра утром я не могу, у меня завтрак с подругой. Какой? Она здесь королевой работает. Завтра вечером у меня концерт, а сегодня вечер свободный, иду на спектакль образцовцев. Сейчас? Кончу репетицию и приеду». Выходит, спрашивает, все ли мы слыхали, и говорит, что думает, что и посол поедет на кукол. Выходим после репетиции, Слава протягивает мне виолончель и говорит:
– Завезешь в гостиницу, отдашь, а в номер они отнесут.
Я в панике:
– А вдруг что случится? Она же такая бесценная!
Он:
– Именно поэтому так застрахована, что не бойся!
И действительно, Слава приезжает вместе с послом на «Необыкновенный концерт». Заходит к Зяме в гримерку, посол идет к Образцову. Слава: «Ты с какой группой здесь, с которой был в Новосибирске? Да? Тогда пойду поздороваюсь с девочками».
На следующий день у Зямы спектакль, а мы с переводчицей Валей Цирлиной и четой Образцовых едем в концертный зал «Тре-фалк» («Три сокола») на Славин вечер. Мы с Валей (она, я забыла сказать, двоюродная сестра моей самой близкой подруги Иры) сидим в первом ряду бельэтажа, сбоку, а в центре этого ряда сидит королева. Рядом с ней, наверное, близкие и охрана…
Что играли, не помню, но успех оглушительный. В антракте хотела зайти к Славе, но сказали, чтобы зашла после концерта, так как «сейчас он принимает королеву». Финал оглушительный в прямом смысле: аплодисменты длятся минут пятнадцать, королева аплодирует стоя и, естественно, весь зал вместе с ней.
За кулисами через несколько человек подхожу к Славе, целуемся, прощаемся, он на ухо мне шепчет: «Хочу домой, увидимся».
Но увиделись мы не «дома», а на его концерте в Вашингтоне, потому что вскоре после возвращения из гастролей в Париж он был лишен нашим замечательным руководством советского гражданства… Жуть!
Мне кажется, что ни у кого не было столько изменений во власти, даже у французов, сколько их было у нас. Сейчас, когда я вспоминаю Ростроповича, то в глазах у меня картинка: Слава, заснувший в Белом доме, сидя, с автоматом в руках. А на старинной московской улице Остоженка великолепный Центр Галины Вишневской…
Хочется, чтобы изменения были только такими, но пока что – увы! Надеюсь на чудо…
Называю наше время эпохой неосталинизма. К большому сожалению, многие, исходя из реальности, со мной согласны. Думаю, моей семье повезло, что сегодня я такая сильно немолоденькая. Они не догадываются: наделала бы много не подходящих времени поступков, будь я молодой. Все время стыдно. И страшно!
Не устаю повторять: я счастливый человек, потому что (конечно, все субъективно) счастье – это люди. А стольких совсем простых, никому не известных, но и знаменитых, с именами – подарила мне судьба. Не просто видеть их, слышать, читать, но и быть знакомой, общаться!
Например…
Глава 27Александр Трифонович Твардовский
Встреча на вернисаже Ореста Верейского. – Общение на даче. – Твардовский слушает стихи Пастернака. – «А у вас не осталось на донышке?» – Поэт.
Не знакомство, а экзальтированный всплеск с моей стороны. Объясняю: в Музее изобразительных искусств вернисаж нашего друга художника Ореста Верейского; мы с Зямой стоим у крайней колонны музея, а к другой крайней подходит Твардовский. Незадолго до этого, еще в «Самиздате», нами прочитан «Теркин на том свете». Совершенно импульсивно, не говоря Зяме ни слова, бегу между колонн к Александру Трифоновичу. Подбежав, поднимаюсь на цыпочки и целую в щеку, произнося: «Спасибо вам». Отерев рот тыльной стороной ладони, он целует мне руку и, наклонившись, щеку. Бегу обратно к обалдевшему, но, как ни странно, одобрившему меня Зяме.
Александр Трифонович Твардовский
Живем в Пахре, еще в снятой времянке. Часто бываем у Верейских. Там и знакомимся по-настоящему с Твардовским, который тоже у них часто бывает. В момент знакомства умираю от страха: вдруг он вспомнит, глядя на меня, ту экзальтированную дамочку. Обошлось…
Начали общаться самостоятельно, он заходил к нам, мы бывали у гостеприимной, хлебосольной Марии Илларионовны. Были даже однажды свидетелями «семейного» разговора: Мария Илларионовна дала какую-то оценку, не помню чему, а Александр Трифонович прокомментировал это наотмашь фразой, очевидно, из «домашнего» обихода: «Ну, это уже истина из отрывного календаря».
Был август, и Александр Трифонович сказал, что завтра утром идет по грибы. «Пойдемте со мной», – позвал он Гердта. «С удовольствием. Когда, часов в восемь?» – «В восемь с грибов возвращаются!». Договорились на семь часов. Зяма, рассказывая об этом походе, вспоминал, как он был смущен, представ перед Твардовским с цветастым целлофановым пакетом вместо корзинки с ножиком… Но был счастлив! Говорили о стихах. Зяма рассказывал о своей приверженности к поэзии.
– И из моего знаете?
– Еще бы! – и тут же начал о Пастернаке.
– Я понимаю величину, но он мне не близок.
– Что вы! Сегодня ведь девятнадцатое? Значит шестое августа по-старому, вот послушайте, – и Зяма во весь голос начал в дивной утренней прохладе читать обожаемое:
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по старому,
Преображение Господне.
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И…
и он до конца, не снижая голоса, дочитал «Август». Твардовский утер рот рукой и произнес уверенно:
– Порядочно! Очень! А Вам нетрудно еще раз это прочитать?
И Зяма, уже чуть потише, повторил чтение.
Все ужасно радовались Зямину рассказу о такой реакции Александра Трифоновича. И это потому, что было известно о некотором ревнивом отношении Твардовского к поэтам.
Я воспитывалась моей мамой, чаще всего ее собственным примером, в духе, что нельзя никого бояться и всегда надо стараться оставаться самой собой.
Не бояться ни воров, ни начальства мне удавалось, а вот в присутствии Александра Трифоновича я чувствовала не то чтобы неловкость, но была не в своей тарелке. Но освободилась!
Твардовский, и все это знали, выпивал. Причем временами как бы запойно. Несомненно, это было болезненным, стрессовым явлением. Поэтому мы все, бывшие с ним в добрых отношениях, держали в доме бутылку с малым количеством водки. И когда Александр Трифонович приходил в эти тяжкие минуты и спрашивал: «А у вас не осталось на донышке?» – вынимали эту бутылку.
Однажды зимой я приехала на дачу одна, раньше Зямы. И начала убирать снег во дворе, чтобы он мог въехать, гаража еще не было. Закончив, вошла в дом с трясущимися от усталости руками и вспомнила, что «с устатку» надо выпить. Это и сделала. Прошло с полчаса, постучали и вошел Александр Трифонович. Вынула заветную бутылочку, а он спросил:
– А Вы со мной не выпьете?
Я рассказала, а он со смехом проговорил:
– Редкая дама признается, что она пьет одна!
Стало чуть легче, но полное освобождение от неловкости про изошло в другой раз. Летом Твардовский также зашел и, опустошив «донышко», собрался уходить. Он был «хорош», и я, побоявшись, что пойдет домой не сразу, пошла его провожать. Всю дорогу он говорил, что ему приятно мое сопровождение, но что он и сам бы дошел. Дошли до их дома, я открыла калитку и вставила его в нее. Он сам закрыл ее и произнес:
– Не думайте обо мне дурно!
Я, вероятно, от волнения, неожиданно для самой себя, храбро крикнула:
– Давайте без баптизма!
Он засмеялся во весь голос и помахал мне рукой. А меня отпустило!
Необходимо сказать: что было поразительно – Александр Трифонович никогда не был банален, даже когда бывал сильно пьян. Поэт с дивным вкусом! Твардовский, конечно же, выходящий из нашего времени – двадцатое – двадцать первое столетие – классик. Его хочется цитировать, испытывая разные состояния души. Ну, например:
В чём хочешь человечество вини
И самого себя, слуга народа,
Но ни при чём природа и погода:
Полны добра перед итогом года,
Как яблоки антоновские, дни.
Безветренны, теплы – почти что жарки,
Один другого краше, дни-подарки
Звенят чуть слышно золотом листвы
В самой Москве, в окрестностях Москвы
И где-нибудь, наверно, в пражском парке.
Перед какой безвестною зимой
Каких ещё тревог и потрясений
Так свеж и ясен этот мир осенний,
Так сладок каждый вдох и выдох мой?
Это написано осенью шестьдесят восьмого года, в августе которого советские танки вошли в Прагу.
Все, не просто прогрессивные, а порядочные, действительно патриоты испытывали стыд за Россию. А самые решительные – вышли на лобное место. Кто-то считал, что это бесполезно. Но неправда! Это был