Я говорила обожаемому брату: «Как же ты так пьешь и работаешь?»
«Неправильная расстановка, я работаю и пью – это совсем другое дело», – отвечал он.
И однажды, когда никого не было дома, Федя «маленький» покончил с собой…
Житье стало, конечно, тяжелей всех для тети Жени – целый дом разнородных людей. Сын – Федя, работающий целый день, кормилец семьи, его дети Сергей и Маша учатся в школе. Но Сережа заболевает костным туберкулезом, и его помещают на долгое лечение в Крыму.
Старенькая бабушка Мария Зиновьевна (она общая бабушка), с ней тоже трудно: начала писать завещания, что, естественно, нервов прибавляло. Избавила, как всегда, Шуня. Ей тоже было вручено такое же завещание. И, прочитав его, с присущей прямотой заявила: «Вы самого главного не написали – как вас хоронить, где отпевать, в церкви или дома?» От этого дикого приземления мы все были в ужасе, но Шуня сказала: «Не бойтесь, жизнь пойдет спокойней». И правда, бабушка не обиделась, была умной и поняла, что так нельзя.
Бабушка умирает. Хороним на Ваганьковском кладбище. До сих пор со стыдом вспоминаю свое поведение на похоронах. Я очень дружила с бабушкой, она до конца дней была с абсолютно светлой головой. Поэтому ее уход был истинным горем. И при этом: стоим у вырытой могилы, священник служит панихиду. Федя, стоящий рядом со мной, говорит: «Посмотри, какой у батюшки живот». Действительно, огромное пузо, хотя он не толстый. – «Почему? Федя?» – «А там авоська с продуктами, которые мы привезли». Естественно, хохочем (время еще послевоенное, вполне голодноватое, поэтому кроме денег нужна была еда).
Через несколько лет Федя объявляет, что женится на бывшей жене знаменитого альпиниста Абалакова. Она как бы его коллега. У нее с мужем двое детей, одного она оставляет мужу, второй будет с ней. Я валяюсь в ногах, умоляю его не жениться на женщине, которая может поделить детей. Умоляю не только я одна, но когда кто кого-нибудь слушал…
Конечно, этот брак кончается через не очень большое число лет (не помню сколько). И с ним и детьми живет, по его словам, скво (так американские индейцы называли тихую, бессловесную жену, в последнее время это слово стало иметь более негативное значение, скорее «блядь», но она была скво в первом значении). Федор Дмитриевич очень много работает и, соблюдая последовательность, после работы ежедневно (!) выпивает бутылку коньяка.
В 1977 году вслед за моими мамой и папой уходит и Федя… На факультете психологии МГУ траурное собрание. На таком ни до, ни после я не была. Зал набит, все хотят говорить, выступает знаменитейший летчик-испытатель Марк Галлай, а потом молодая женщина-коллега говорит:
– В этом зале нет ни одного человека, который не может не быть благодарным Федору Дмитриевичу за свои работы и ученое звание…
Тетка жива – потеряв мать, свет очей – внука, и сына… Но вскоре уходит и она, до конца дней сохраняя светлую голову и покой. Психиатры мне объяснили, что с возрастом у людей интеллектуальных возникает заслон от потрясений и истинно мудрое понимание конечности жизни…
Не знаю – вроде считаюсь интеллектуалкой и по возрасту – уходящая натура, но такого заслона и понимания не имею: по ночам тоска забирает, и не только по своим…
Глава 29Продолжаю о родственниках…
Красавица Нина
Сводный по папе брат Виктор был опекаем моей мамой еще до моего рождения. Жил подростком и студентом у тети Жени, поэтому и я общалась с ним часто. Перед уходом в партизаны повел меня в фотографию, где мы вместе и снялись. Приехав в середине войны в Москву на короткий отпуск, развелся с Тоней и женился на Нине. Перед самой войной он подрабатывал физкультурником в старших классах в школе, и случился роман. Витя сразу привел ее к нам, и мы обалдели и обрадовались: так она была хороша – и красивая, и фигуристая, и улыбчивая, и веселая. Значит, добрая. Так и оказалось! Я дружила с ней до конца ее дней и любила больше, чем ее мужа, моего брата Виктора.
Родили мне племянницу Ирку. Война кончилась, и Виктора (с семьей) отправили в Вену комендантом. Слава богу, ненадолго. Вернувшись, оставив ребенка Нининой маме, уехали на Север. Кем там работал Виктор, не помню. Через два года вернулись с дивными рассказами о юртах, упряжках собак, не говоря уже о чукчах и луораветланах. Кроме этого, притащили огромный запас консервов – лосося (в собственном соку, для супа – сказка!), так что хватило всей родне. Времена в смысле жратвы были еще туговатые.
Витя вернулся в спорт – стал не помню кем в обществе «Зенит». Он ведь имел звание заслуженного мастера спорта по волейболу. Нину устроили в Музей изобразительных искусств имени Пушкина продавать в киоске литературу по искусству.
Жили в двухкомнатной квартире недалеко от Останкинской башни. В доме был пес Степа, тоже боксер, как когда-то Буля, но красавец серьезного характера. Оказался чрезвычайно полезен в качестве няньки на прогулках ребенка: Катя родила нам Орика (Ореста), и ее с младенцем отправили «на воздух», на дачу. Нина в это время заболела и была вынуждена оставить работу. Взяв Степу, она стала жить с Катей на даче. Катя и Нина выставляли коляску с ребенком на улицу рядом с террасой, и Степа тут же (сам!) садился рядом и, если ребенок просыпался и плакал, сразу бежал звать женщин.
Виктор ездил по работе в командировку в Африку и привез попугая породы жако, небольшого, серого и говорящего. Назвали Сако. Ему в одной комнате выгородили сеткой целый угол, с пола до потолка. Когда выпускали, садился Виктору на плечо и был с ним ласков. С чужими не очень, но со Степой ладили.
Орик с женой Аней, правнучки Таня и Маша
Нина заболела ужасно. Рак! После операции и всех возможных и невозможных процедур мужественно прожила три года и ушла из жизни…
Умер, став стареньким, и Степа.
А Сако тосковал по Нине. Больше года спустя к Виктору пришла дама. Мы уговаривали его жениться, понимая, что он еще достаточно молод. Этого не произошло, но случился кошмар. После прихода дамы Сако выщипал из себя все перья, догола, в виде ревнивого протеста. Так объяснили ветеринары-орнитологи. Вылечить до здоровья не удалось. Конечно, все были потрясены таким проявлением привязанности птицы. Виктор никогда не был особенно верным мужем, но я стала думать, что поведение Сако даже на него произвело впечатление.
Виктора тоже не стало. А у меня потомки: дочка, внук, правнучки две!..
Глава 30Мешок картошки
Учительница Наталья Георгиевна Гололобова. – Трудовой лагерь. – Вожатая.
Сегодня (9 мая 2015 года) мне позвонила, чтобы поздравить с днем рождения и Победой, моя школьная (вместе окончили школу семьдесят (!) лет назад) подруга – Лена Васильцова. После окончания мы – школа женская, только девочки, – собирались раз в пять лет. А сейчас нас только двое… Правда, и она, и я моложе всех на год, но и это «моложе» тоже будь здоров!
Вспомнили нашу потрясающую учительницу-химичку, она же была в последние наши три года классным руководителем, – Наталию Георгиевну Гололобову. А вспомнили потому, что, разбирая бумаги, я нашла ее письмо из Чехословакии, когда она уехала, выпустив нас, в Прагу преподавать в посольской школе. Нам так с ней повезло! Все собирались, если не поступим, куда намеревались, идти на химфак – химию знали! А кроме предмета – была необыкновенным человеком: скромной внешности, истинно добрая, умная, образованная, «желанная» (люблю это слово – мне кажется, что оно многое выражает: и расположенный, и добрый без памяти о своей доброте, и ласковый)!
Веселая вожатая
Когда весной сорок четвертого (еще война) мы окончили девятый класс, то должны были поехать работать летом в колхозе. Почти все. А мне было сказано, что я должна ехать вожатой в туристско-трудовой лагерь. Начальником этого лагеря была назначена Наталия Георгиевна. Она меня и потребовала. Я очень огорчилась, потому что, конечно, ехать со своими девчонками – это одно, а быть вожатой у дворовых мальчишек и девчонок района школы очень даже безрадостно. Но Наталия Георгиевна сказала: «Что же, ты меня бросишь?» Перед поездкой мы с ней ездили на продовольственные склады, возя с собой тележку на подшипниковых колесах. Нам выдали дополнительно к иждивенческим карточкам всех ребят некоторое количество круп и сахара. Лагерь находился в деревне в семи километрах от станции Столбовая. Разложили всю крупу по пакетам по количеству ребят и положили в их рюкзаки.
Был июль, дивная погода, пришли в деревню, в колхозный клуб. Там были выданы чехлы и сено. Их набили и положили на пол очень просторного клуба: в одной половине – мальчики (их было больше), в другой – девочки. Цель этого не пионерского, а туристско-трудового лагеря была следующей: никакого туризма, а в июле – сбор щавеля, норма – два (!) килограмма на человека в день. Это по объему – туго набитая авоська. Нереальное дело, особенно для двенадцати-тринадцатилетних уличных мальчишек. Чтобы вообще уговорить их собирать этот чертов щавель, я садилась на лугу, а они вокруг меня. Слава богу, щавеля было много, они рвали, а я рвала и громко рассказывала детективы. По половине нормы – целый килограмм! – удавалось собрать. Потом сдавали его в склад у правления колхоза, там взвешивали. Потом шли купаться.
На наше счастье, в деревне был большой чистый пруд. Я выросла в спортивной семье и поэтому неплохо плавала. Это было мне большой подмогой: я по юности и чистоте не знала ценности мата и не выносила его. А мальчики с московской улицы применяли его непрерывно. Поэтому, когда плавали в пруду, я топила главных матерщинников, приговаривая: «Будешь ругаться – не будешь купаться!» Силовой педагогический прием срабатывал, что, в общем-то, удивительно: они были моложе меня всего на два-три года!
Думаю, не только я, но и наши «пионеры» за всю жизнь не съели такое количество щавелевого супа. Иногда из колхоза давали сметану и яйца, а хлеба давали как по рабочим карточкам – не 400, а 600 граммов! Готовила на всех добрая, жалевшая нас всех тетенька из деревни. А двое дежурных помогали.