На следующий день Зяма раньше меня едет в больницу, заходит попрощаться с папой, спускается к реанимации, его, конечно, не пускают, но маме чуть получше, и ее на кровати везут на рентген. Она обрадовалась ему невероятно, улыбалась, так что она в его памяти осталась такой…
Она, как и всю жизнь, думала не о себе. Была убита тем, что из-за нее и папы я не еду вместе с Зямой. Последняя ею написанная записка из реанимации кончается так: «…Очень неудобно писать лежа. Самочувствие так себе. Т-ра нормальная, но в груди побаливает.
В ужасном я отчаянии происшедшим в вашей с Зяминой жизни. Хочу написать что-то ласково-утешительное… и не выходит».
В реанимации поняли, что со мной не совладать, и пускали, хоть и накоротко, к маме.
Я приходила, шла к папе, потом к маме, потом ехала домой за едой и кормила их по очереди обедом. Так было и в тот день. Мне утром сказали, что маму переведут из реанимации в палату. Я поехала за обедом и, вернувшись, пошла сначала к маме в терапию. Там мне сказали, что к ним никого не переводили. Я быстро побежала вниз, в реанимацию. Когда я вошла, мамы там не было. У меня мелькнуло: наверное, ее поднимают, мы разминулись. Но женщина, лежавшая на кровати, ровным голосом сказала: «А она умерла…»
Я знаю, что такое сойти с ума. Со мной в этот день в больницу приехала Катя. Она стояла за дверью. Я закричала, она кинулась ко мне, прибежали доктора, и я до сего дня помню, что говорила не останавливаясь, потому что было ощущение, что пока говорю – это неправда…
Зяма должен был улетать через день. А у меня было психованное убеждение, что он не должен узнать о случившемся. Бедная Катя пыталась меня убедить в невозможности этого, но поняв, что я полностью не в себе, везла домой. Мы вошли, Зяма сидел за столом. Увидев меня, тихо вскрикнул: «Папа?» – «Шуня», – вымолвила Катя… Он даже не закричал, а воя, заорал и зарыдал…
Я ужасно устроена: при мелкой неприятности или, наоборот, при огромно-радостном впечатлении могу заплакать. А когда горе – каменею. Даже на похоронах не заплакала среди большого числа плакавших, обожавших Шуню людей. Через полгода ехала в метро и вдруг зарыдала…
После похорон пришла к папе и понимала, что он не сегодня, так завтра спросит, почему к нему не приходит Шуня. Прошу доктора Ольгу Моисеевну взять какой-нибудь шприц, пойти со мной, потому что ему будет плохо.
– Не волнуйтесь, не будет, я знаю, – говорит она. Я объясняю:
– Вы, что, они прожили вместе пятьдесят пять лет!
Входим в палату. Говорю:
– Папа, у нас горе, мама умерла…
Он глубоко вздыхает и, как бы жалуясь, произносит:
– У меня сегодня желудок опять не работал.
Я начинаю заваливаться, Ольга Моисеевна вытаскивает меня в коридор, и приготовленный шприц, подняв мою юбку, вкалывает мне. Утешает:
– Не обижайтесь, он не виноват, это защитная сила человеческого мозга у старых людей опускает «шлем», не допуская до сознания горестных сообщений. Я же Вам говорила…
Так случилось, что Ольга Моисеевна была около мамы в последние минуты. Я поехала за обедом, решив, что к папе зайду уже с едой. У мамы началась фибрилляция, сестра и доктор, знавшие, что я хожу после них в неврологию, позвонили, и вместо меня прибежала Ольга Моисеевна.
Последняя записка Шуни
Видя мой совершенный отпад, она стала уговаривать меня поехать к Зяме, в Швецию:
– Обещаю, с Вашим папой ничего не будет, мы его поднимем. Сделайте расписание для близких, чтобы его посещали, и все будет в порядке.
Конечно, все тут же выстроились: Катя, Нина (жена брата), подруги – Ирка и Леля, и меня выпроводили. Это меня спасло, я начала спать, до этого и снотворные не срабатывали…
Катя с пузом, но жизненные бытовые обстоятельства заставляют ее и Валеру поставить штампы в паспорта. Не потому, что будет ребенок, а потому, что надо прописаться в одном месте. Тогда можно надеяться, что дадут не до такой степени малогабаритное жилье. В ЗАГСе спектакль устраивает Миша Козаков, свидетель со стороны «невесты»: «Обрюхатил (короткое ненормативное обращение), ну хоть совесть проснулась, и то спасибо!» Работницы ЗАГСа (ведь всегда только женщины!) сначала вздрогнули, но, увидев наши с Зямой умирающие от хохота лица, обрадовались и веселились от души.
Вернувшись, взяли через два дня папу домой (это был уже июнь), на дачу. Этот год, пожалуй, был первый в моей жизни таким тяжелым. Потом, увы, были и другие…
Поселили папу в привычной ему комнате. Занимаюсь с ним каждый день – заставляю вставать и вместе со мной ходить. Через дней десять начинает ходить сам. Голова в порядке, читает, мороженому радуется. Продолжаю удивляться, что ничего не спрашивает о маме. И, наверное, только через месяц по возвращении из больницы: пьем кофе вдвоем, Зяма уехал в Москву. Спрашивает ровным голосом:
– Шуня трудно умирала?
Рассказываю…
– Все ее вещи надо подарить.
Я:
– Уже я это сделала.
Говорит:
– Молодец, – и больше никогда не говорим о маме!..
В Москве делаем обмен: папу прописываем к нам, а Катю вместо него в их квартиру. Вроде бы все спокойно: Катя с мужем Валерием Фокиным. На даче Нюра, папа и мы с Зямой. Август, отпуск. Поселяем с Нюрой ее родственницу (которая нам ее и привела), и едем в наши палатки. Но! Долго покоя не бывает… Через неделю получаем телеграмму от Лели: «Срочно позвони!» Мчимся на почту, сообщает: положила Катю в больницу, подозрение на внематочную беременность. На следующий день выезжаю поездом в Москву. Зяма провожает и машиной поедет один (это дольше).
Приехав, мчусь в больницу, дивный доктор говорит: «Потерпите до завтра, у меня большая надежда, что беременность нормальная!» Завтра – все нормально! Но рожать обязательно, без вариантов. Валера и я счастливы. Сказать о Кате этого не могу, заявляет, что это не входило в ее планы. Смиряется, иногда говорит: «Это ты меня ввергла в пучину беременности!» Но при появлении Орика объявляет, что мы были очень правы.
Все живем на даче. Катя, Зяма, Валера уехали в город, Нюра в отпуске в деревне. Мы с папой вдвоем. Я работаю дома. Он похудшел, много лежит, отказывается от обожаемого мороженого, и – что и меня, и докторов особенно пугает – стали возникать галлюцинации. Когда они возникают, делается вдруг физически очень активным. И в этот день я сижу, работаю, неожиданно папа появляется у меня в дверях, совершенно одетый (до этого одеваться помогали) и очень взволнованно говорит: «Скорей, он ждет!» Спрашиваю: «Кто?» – «Следователь!» Вскакиваю, обнимаю, прижимаю, веду, кладу. Иду принести лекарство – вхожу, он упал с кровати! Я одна, бежать кого-то звать даже не приходит в голову, поднимаю… Не инфаркт, как у мамы, но дикая боль внизу живота и хлещет кровь… Даю лекарство, папа задремывает, сама ложусь, кладу лед. По счастью, мужчины вскоре возвращаются, звонят Ольге Моисеевне и везут к ней в больницу.
Ко мне приезжает тоже «скорая», предлагают ехать в больницу.
Отказываюсь, обещая свято, как требуют, не вставать. К папе ходят Валера и Зяма. Он худшеет. И 15 сентября, отлежав десять дней, требую везти меня к папе. И Зяма помогает и слушается. Папа практически без сознания, на мои поцелуи – легкое пожатие, но скорее это мне кажется… Прошу мне звонить. И ночью, часа в два, звонят и сообщают, что он ушел… Подготовиться к уходу (смерти, конечно, но уж очень категоричное слово) своих – невозможно! Ведь я видела, что папы уже нет, но на звонок вскрикнула: «Как неожиданно!..»
Глава 33Турлагеря дома ученых
Устройство лагеря. – Свента. – Никитины, Ширвиндты и Окуджавы. – Лагерь на реке Гауя. – «Но ты же не при ужу!» – Грибники. – Варенье на костре. – Стихи из Парижа.
После Зяминых гастролей и депрессии в Омске (возвращаюсь в 1963 год) – отпуск. Ничего не подготовлено для него. Моя подруга Рима (в жизни Муся) Каждан, работавшая в моем издательстве в редакции марксизма-ленинизма (была и такая!), рассказывает, что она с мужем (крупным ученым-византологом) едут в туристический лагерь Дома ученых в Литве на озере Свента. Туда ездят только члены Дома, но она попросит, и, может быть, нас возьмут.
Ученые на то и ученые: они создали у себя «турсекцию», которую возглавили кандидаты и доктора наук. Члены Дома покупали «путевку» и приезжали на поезде и на машинах (тогда еще немногих).
Турлагеря организовывались следующим образом: в первые годы в них было человек по тридцать-сорок, потом даже более ста. В разных местах страны: на озере Свента (Литва), на реке Гауя близ пограничного (Латвия – Эстония) города Валка-Валга, «Черноморка» на Северном Кавказе (около Геленджика) близ поселка Прасковеевка, на Украине (на реке Ворскла) и др. Все организовывалось на путевочные деньги, по тем временам очень скромные.
Была Хозяйка лагеря. В ее обязанности входило очень многое: закупка продуктов (и на рынке), руководство кухней, содержание материального имущества (палатки, раскладушки, одеяла, белье – его стирка). При ней в ее распоряжении были взятые, как и она, тоже из Москвы, повар или повариха, две помощницы по кухне и хозяйству, шофер с машиной. Туристам выдавались палатка, раскладушка, матрац, постельное белье. Условие: палатки ставятся на расстоянии не меньше двадцати метров друг от друга, пользоваться приемником только с наушниками или глубоко в лесу. Все это устанавливается близ озера, реки, на опушке леса, на поляне. Строение – столовая.
Обязанности – три раза в день в положенное время, по звуку гонга, прийти на еду. Еще за смену – двадцать четыре дня – один раз подежурить в столовой. То есть накрыть на столы, подавать еду. Грязную посуду все выносят сами, посудомойки моют, а дежурные вытирают столы и подметают пол, накрывают на следующую еду. Дежурят все: от рядовых мелких ученых до докторов наук и академиков.
Муся присылает телеграмму: нас в порядке исключения возьмут, но раскладушки надо привезти.