о, домо аригато!» А потом, оборачиваясь к нам, говорил: «Может, они говорят: “Отдайте Курильские острова”, а я им – “Спасибо, большое спасибо”». А один японец снял с руки часы и силком надел их на Зяму! Замечательный электрик театра Слава Сулейманов никак не мог запомнить нужное слово «спасибо» – «аригато». Зяма учил: «Есть вино – алиготе, похоже ведь?» – «Конечно, конечно!» На следующий вечер мы услыхали, как Славка со вкусом говорил кому-то: «Каберно, домо каберно!»
Таня в роли «английской королевы»
Конечно, из всех религий (мысль субъективная!) лучше всех – синтоизм! Праздники: цветение сакуры, сжигание травы на склонах, девочки, мальчики и тому подобное! Во время цветения сакуры устраивают пикники под ее ветвями в парках; в День девочки – всюду разнообразнейшие куклы, девочкам – подарки, а в День мальчика перед домом, в котором есть мальчики, – шест, на котором надувные рыбы-карпы по числу живущих мальчиков. Почему именно карпы? Потому что карп – единственная рыба, поднимающаяся вверх по водопаду!
Какой русский язык у японки!
С театром работала замечательная переводчица Комити. Маленькая, приветливая, поражавшая меня удивительно глубоким знанием русского и интересом к нему. И произношением! Даже очень трудный для японцев звук буквы «л», вместо которого они говорят «р», произносила шикарно. Мы сохранили отношения и некоторое время переписывались.
Все интересно! Если честно, то не всегда все понятно. Для настоящего понимания даже трех месяцев мало, надо дольше, чтобы глубже понять привычки, природу этих постоянно приветливых людей. Наши с Зямой молодые люди из торгпредства рассказывали, что только недавно (а они уже были в Токио несколько лет) их соседи по дому стали с ними близки. Почему? Когда они приехали и первый раз сели есть, то обнаружилось, что нет соли. Что делает нормальный москвич? Звонит, тем более что владеет японским, в соседнюю дверь и, извиняясь за беспокойство, просит соли. Ему, конечно же, дают, мило кланяясь. Дальше, встречаясь, здороваются, но в близость не вступают. Это удивляет, потому что обычно японцы стремятся дружить, помочь. Ребятам объясняют: вы для них «потеряли лицо», не вызываете большого доверия. Чем? Если бы было нужно лекарство или что-нибудь очень срочное, а без соли поесть – пустяки, можно обойтись, не «просить же»… Но со временем все обошлось, и японцы поняли про московские взгляды!
После спектаклей всегда бывали цветы. Мы жили в центре Токио в «деловой» гостинице. Номер был небольшой, но постельное белье и полотенца, кимоно, кремы, шампуни и зубные щетки менялись каждый день. Беспечно гуляя, я купила маленькую вазочку, по моим понятиям, очень удобную для одного цветка. Очень мило выглядело на письменном столе. На следующий день мы еще были в номере, когда пришла девушка-горничная убираться. Она увидела цветок в вазочке и ничего делать не могла: хохотала, что называется, до упаду. Показывала на объект и просто падала. Ничего, естественно, не понимая в ее японских всхлипах, я позвонила Комити. Та вошла, девочка показала ей жестом на вазочку, и она захохотала так же самозабвенно. В чем дело? «Вы поставили цветок в сосуд для саке!» Не в ночной же горшок, подумала я. А потом, размышляя, поняла, что это прекрасно, что я сама же буду возмущаться, если селедку положат на блюдце, лучше уж на газету…
Японская «вазочка». «Объект смеха до упаду»
Еще ведь и театр! В театр Кабуки не ходили, так как видели их в Москве, они приезжали. А в театр Но пошли. Это вот и есть: «Запад есть Запад, Восток есть Восток», а чтобы «вместе они» сошлись, надо очень много всяческого труда для истинного понимания. Было интересно только голове, душа не задрожала. Но когда выходила, если честно, почувствовала себя несколько недоразвитой. Зяма тоже сказал, что он не дрогнул, потому что «не все дошло».
Япония, по моему пониманию, входит в число мест на земле, которые, если иметь хоть малейшую возможность, надо стремиться посетить. Для меня еще Париж и Иерусалим – после них русская литература становится еще пронзительней. И, конечно, Венеция… Не была, но почему-то манит меня Исландия. Да бог с ней!
Глава 36Французские связи
Олег Янковский. – Лев Адольфович Аронсон, Лёля. – Ресторан Доминик. – Зяма в театре Образцова. – Приглашение от Доминика. – Донос. – Поездка в Париж. – Бранка Веселинович. – Агитпункт Запада.
20 мая 2009 года умер Олег Янковский – 65 лет (мне 81!). Казалось бы, не друг и даже не приятель, а просто знакомый. Но такой, которого часто вспоминаю и к которому испытываю истинное чувство благодарности. Не только как к большому артисту («великий», я считаю, мы все должны оставить Чаплину), а к человеку редкостной тонкости души. Событие, которое навсегда родило во мне это чувство, произошло в мае 1983 года во Франции. Поэтому расскажу по порядку.
В 1982 году в Ленинград из Парижа приехал Лёля – Лев Адольфович Аронсон, а точнее, Доминик. В Париже до недавнего времени, на Рю-Бриа на Монпарнасе, был русский ресторан с этим именем, которое предпоследние владельцы вполне умно сохраняли. А создал его Лёля (так он мне приказал себя звать через полчаса нашего с ним знакомства). Он смог в 1927 году уехать из Ленинграда в Париж. Сумел открыть русский ресторан, чтобы было на что кормить жену Ольгу, ее сына и двух сестер – одну, Зину, окончившую Вагановское училище и приехавшую с ним в Париж, и Нину, оставшуюся в коммуналке в Ленинграде. Сам Лёля-Доминик был человеком литературным, театральным, поэтому и ресторан стал славен не только настоящей русской кухней, но и своим совершенно уникальным интерьером: стены увешаны работами русских художников-эмигрантов – Бенуа и иже с ним, атмосфера слегка богемного клуба.
Лёля кроме управления рестораном был театральным журналистом, писал рецензии на все спектакли по русским пьесам, собрал и до конца дней собирал коллекцию самых разных старинных русских предметов; среди них помню топорик, которым, как доказывали какие-то бумаги, Петр I закладывал Петербург.
Ресторан был не только, как я уже сказала, как бы клубом российской эмигрантской художественной интеллигенции, но привлекал и коренных, даже именитых, французов – у Доминика мирились Ив Монтан и Симона Синьоре после его загула в Америке с Мэрилин Монро…
Все приезжавшие в Париж гастролеры из России (тогда СССР) были обихожены Домиником – и рецензиями, и обедами в ресторане. Принимая чету Образцовых и Гердта, влюбился в Зяму, и они задружили по-настоящему – созванивались, переписывались. С оказией я посылала брусничное варенье к индейке на Рождество, а послав однажды варенье из лесной земляники, получила в ответ стихи (по-французски и по-русски) по этому поводу.
Доминик (в центре) с сестрой Зиной после вручения Ордена Почетного Легиона
В 1982 году сестра Лёли – Нина, жившая в Ленинграде, стала слаба и не смогла, как было до этого, из своей коммуналки по ехать на месяц в Париж. Поэтому Лёля, отбросив все страхи жены Ольги («нельзя ехать, КГБ не выпустит обратно!»), понимая перемены (82-й год!), решил сам прилететь в Ленинград и позвонил нам с просьбой приехать, чтобы «наконец познакомиться с Таней».
Приехали утром с поезда в «Европейскую», вместе завтракали, после второй чашки кофе Лев Адольфович сказал: «Зовешь меня Лёлей и на ты», а узнав, что я не была в Париже, закричал не допускающим возражений голосом, что необходимо осуществить это немедленно, «пока я жив». Вернувшись домой, по-моему, первое, что он сделал, – оформил и выслал нам с Зямой приглашение.
К этому времени Зяма в апреле восемьдесят второго года попрощался с театром Образцова – в который пришел ещё на костылях после войны и провел в нем тридцать шесть лет. Идея примкнуть к кукольному театру зародилась в нем, когда он лежал в гипсе после ранения в госпитале в Новосибирске, куда приехал с гастролями театр Образцова. Лёжа на носилках недалеко от сцены, он, как рассказывал нам, «больше смотрел на ширму, чем на актеров», думая о том, что за ней не видно, каков актер. Что он не останется «целеньким», он понимал, а без театра жизни себе не представлял.
Слава Богу, а скорее благодаря необыкновенной, конечно же, от Бога, доктору Ксении Максимилиановне Винцентини, которая, несмотря на решение консилиума (уже в Москве, в Боткинской больнице, где был госпиталь), после десяти операций, из-за остеопороза – не удачных, делать ампутацию, шепнула Зяме, перед тем как давать наркоз: «Попробую вдоль». И – удача! Хромая, короче на восемь сантиметров, но своя, не протез. Пластичный от природы Гердт делал на каблук левого ботинка набойку в четыре сантиметра, ходил без палки, даже танцевал, был элегантен, но, конечно же, уставал и, когда не было чужих, мог, спускаясь по лестнице, (что труднее), слегка матерясь, сказать: «Надоело!»
Даже расставшись с кукольным театром, Зяма продолжал его очень высоко ставить, говоря о неограниченных возможностях в нем. Сам он стал замечательным кукольником, это отдельное умение – сделать куклу не только говорящей твоим голосом, но и продолжением твоего тела… Я помню, как по мне побежали мурашки, когда, сидя на балконе в театре в Каире, я переводила на арабский в микрофон «Волшебную лампу Алладдина» и сверху увидела, как в зависимости от интонации меняется выражение лица куклы Алладдина. Гердта, ведущего куклу, мне видно не было, вероятно, именно такое лицо было и у него.
Он считал, что сыграть можно любым предметом, любую драматургию (помните: мама, папа, дочка, жених, все – зонтики, французы!). Считал Сергея Владимировича Образцова очень большим талантом и очень огорчался, что тот после ухода из жизни тех, с кем он создавал театр, постепенно превращался из Художника в «Хозяина» (так его звали все в театре). Стали возникать разногласия по «художественной линии»: Сергей Владимирович был абсурдно тщеславен и, будучи уже очень знаменитым и пользующимся заслуженной славой, с трудом и ревностью относился к чужому успеху.