После моих рассказов на очередном банкете директор объявил: – Сегодня моих детей не повезли в школу на машине, я выдал им деньги, велел ехать на троллейбусе. Они удивились, но я им сказал: «Дети капиталиста ездили на общественном транспорте, так что извольте!»
Присутствие Гердта, конечно, всех очень радовало. Он был уже известен не только по кукольному театру, но и по кино. Все видели «Фокусника» и уже цитировали по «Золотому теленку»: «Нет, вы поезжайте в Киев!» и т. д. Для меня одним из очень важных Зяминых достоинств было его чувство меры и вкуса. С этим, по моему мнению, помимо таланта, и рождается искусство. Он был истинно остроумен и никогда не мог рассказать анекдота без повода, не по случаю. Я всегда говорила: ты пижон высшей марки: он одевался de mode, то есть вне моды, и при этом выглядел шикарно, имел «свой стиль»; не носил коричневого, только черное, серое, редко синее. Никогда не был «актер актерычем». Был прост и открыт и здесь, в Ереване.
На одном из очередных банкетов, когда его, естественно, попросили что-нибудь сказать, рассказывал о своей теще, о том, как ему повезло. Как капиталисты-буржуи потрясающе умели воспитывать детей – вырастали не баре, а грамотные, с тремя европейскими языками, умевшие работать при любых обстоятельствах люди. Рассказал, как из двенадцати комнат семье оставили две: в одной жил Сергей Николаевич с сыном, во второй – три сестры. Мама, Александра Гавриловна, ушла из жизни до уплотнения, то есть до «великой» революции, когда его теще было пятнадцать лет.
Характеризуя это семейство, вспомнил, как Шуня на наш вопрос о том, как реквизировали богатство, рассказала: заводы были национализированы, а драгоценности находились в сейфе (в банке). Когда шли в театр или на какой-нибудь прием, их привозили, а затем отвозили обратно. Они, конечно, тоже подлежали «национализации». Какой-то тип, судя по всему, чиновник банка, предложил деду изъять эти драгоценности на условиях «исполу» (то есть пополам). Сергей Николаевич с гневом отверг предложение. И сам сдал их властям. Он считал, что революция справедлива. Это вы теперь представляете себе, что царя зря скинули. Он, полный обыватель, тормозил капиталистическое, европейское развитие России, и поэтому, по мнению тогдашних промышленников, революция была необходима. Временные правители оказались слабаками. А в Октябрьскую капиталисты, пока их не начали раздевать и расстреливать, поверили как в начало прогресса.
Несмотря на серьезность и некоторую грустность Зяминого выступления, оно сопровождалось, конечно, и некоторой долей юмора: он рассказал, как я после всего увиденного во время нашей с мамой поездки в Ереван спросила: «Если бы ты была хозяйкой всего этого, подарила бы мне “мерседес”?» – «Ты с ума сошла?» – возмутилась Шуня, вероятно, так же, как ее отец при разговоре о сейфе.
Еще он вспомнил ходившую байку о том, что Черчилль пил шустовский коньяк, предпочитая его французскому. И что, несмотря на фултонскую[13] речь, по приказу Сталина Черчиллю посылали ящики этого напитка. Всю свою речь облек в форму тоста, суть которого была – порядочность и просвещенный капитализм. Ответом всех выпивающих и закусывающих была овация не менее бурная, чем на его творческих вечерах.
Незабываемая была поездка!
P. S. Много позже ко мне приходили какие-то невероятные армяне cо странными предложениями о «передаче» фамилии, явно не знавшие, как это делается. Сегодня знаю: «Арарат» существует. Один завод продали французам, а второй работает и коньяк производит без шустовской фамилии. А законно использовали эту фамилию создатели фирмы в Черноголовке. «Законно» означает, что мы, шустовские потомки, доказав миллионами свидетельств (вплоть до прадеда) свое родство, передали этой фирме имя.
Но это уже другая история.
Глава 39Потрясения искусством
Концерт Эллы Фицджеральд в Амстердаме. – Дюк Эллингтон в Москве. – Глаза Армстронга. – Чечилия Бартоли.
Образцовский театр в Голландии. Работают в Амстердаме. Зяма чешет «по-голландски», а я при нем, держу текст. А днем гуляем, съездили в Гаагу. В скверике – скульптура девочки лет двенадцати в натуральный рост, стоит на газоне в трех метрах от вас. Анна Франк! Все должны прочитать «Дневник Анны Франк». Если вы, мои читатели, этого не сделали, очень советую, важно для понимания эпохи…
В Амстердаме натыкаюсь на афишу, объявляющую об одном (всего!) концерте Эллы Фицджеральд, имеющем быть через два дня. Зяма кричит:
– Это пропустить нельзя, ее концерт – это событие, я же был!
И вспоминает, как, когда они несколько лет назад были в Париже, он, увидев такую же афишу, объявил, что в этот день играть не сможет, а пойдет на концерт. «Билет же дорого стоит!» – говорят ему. «Да, но я на это иду!» – «А кто же пойдет с вами?» – «Кто свободен!» Свободен один «сорок первый» (кагэбэшник), и театр покупает ему билет. Правда, потом он благодарит Зяму безмерно.
Смотрим Зямино расписание – в день концерта Эллы у него спектакль.
– Пойдешь одна! Ты не в штате театра, и они тебе не начальство!
В рецепции гостиницы заказываем билет, и его приносят. Зяма объявляет Образцову о моем грядущем одиночном выходе. Тот в ужасе, но смиряется, забитый Зямиными доводами: «Таня с английским и немецким и без нас выезжает за границу, легко доедет и вернется, у меня спектакль, а опять тратить деньги на удовольствие соглядатаев – глупо». И я на концерте! Рядом со мной – голландец, ни по-английски, ни по-немецки не говорящий, просто мило улыбаемся. Но через несколько номеров хлопаем друг друга от восторга, никакой язык не нужен! Элла уже далеко-далеко не молодая, но являющая суть искусства – так естественна и проста, что у каждого (такой вид на всех лицах) ощущение, что она поет именно для него. Вдруг в то время, как она поет, по проходу какой-то человек подходит к сцене и встает перед Эллой. Она перестает петь, наклоняется и говорит ему по-английски, тихо, но зал замер, и поэтому слышно:
– Тебе не нравится? Или так нравится, что не можешь сидеть? Иди, садись!
И, что уж совсем поразительно, продолжает петь, как будто никакого прерывания не было. Зал обрушивается, абсолютно единое общество людей! Незабываемо!
Конечно, мы любили джаз, а Зяма с его слухом и «тембром» волшебно «исполнял» – несколько раз с Люсей Гурченко, а с Сережей Никитиным – постоянно. Мы компанией ушли за грибами, оставив Зяму и Сережу сидящими у палатки и поющими друг другу, даже перебивая. Когда мы вернулись – они даже позы не поменяли, оба были счастливы!
В Москву приехал Дюк Эллингтон. Знали по записям, но живьем же совсем другое дело! Театр эстрады, блатные раздевались на служебном входе. Дюк вблизи. Зяма приказывает: «Вот программка, ты по-английски лучше, возьми автограф!» Подошла, подписал, поцеловал руку! Это единственный раз в моей жизни, ни до, ни после автографов не брала… Сама не собираю, кому-то, не помню, отдала.
Если уж вспоминать имена, тем более самых-самых, то тоже повезло: в Копенгагене выступали на двух роялях Count Basie и Oskar Peterson. Я была целый концерт. А Зяма после спектакля вместе с музыкантами театра приехал на второе отделение. Мне удалось убедить ребят, что жены их простят за не купленные им туфли, а за поход на концерт.
Зяма обожал Армстронга, знал слова, потрясающе пел. Из Америки привез плакат: огромный, крупным планом с саксом и выпученными глазами, сияющий Луи. Висел в комнате, где спала Шуня. Как-то зашли и увидели: на личико с глазами приколота салфетка. Почему? Шуня в своем репертуаре: «Когда я раздеваюсь, он смотрит, мне неловко!»
Всё справедливо – жить надо долго. Но наступает момент, когда нет того, с кем посоветоваться, кто с тобой на одной волне и кому совсем доверяешь. Особенно если ты все время сомневаешься… в своей нужности, в этом нет лукавства. Твердо знаю: маме и Зяме я была необходима… Сегодня только с ними и советуюсь…
Раздражаюсь на себя, понимаю, что это смахивает на снобизм, но ничего не могу поделать: во всех видах искусства и литературы интересуюсь только достигшими верхней планки. Даже крепких, профессиональных не хочу. Все время хочется божьей искры, если уж не таланта. Реже, чем хотелось бы, но бывает! Жаждем же потрясений!
У меня несколько лет назад было потрясение. Я не страстная любительница опер, но Обухову, Вишневскую слушала с удовольствием. Меня пригласили на концерт Чечилии Бартоли в консерватории.
В назначенный день концерт отменили и перенесли на число, которое объявят. Объявили через месяца три. Я слыхала, что она замечательная, и поэтому говорила, что, может, надо пойти кому-нибудь более понимающему. Но мои «вторые дети» Маша и Андрюша Ульяновы настояли. Не устаю благодарить. Повторяю, я знала, что она замечательная; но, как говорится, не до такой же степени! В первый раз в жизни (от пения!) я была взволнована тем волнением, о нем я уже говорила, которое у меня было от художника Тропинина, церкви Покрова на Нерли и моего Маврика… Я почувствовала, что что-то надо сделать, ответить, благодарить. Цветов у нас не было. Но я вскочила, побежала к самой сцене, где уже была толпа, сняла с пальца скромное серебряное церковное (на нем написано: «Господи спаси и сохрани мя») кольцо и протянула его Чечилии. Она тут же его надела и помахала, поклонившись. Я вернулась к своим радостная, но вдруг увидела себя со стороны: экзальтированная старушечка какая-то… Ребята, конечно, закричали: «Нет, нет! Очень трогательно!» Ну, уж как вышло, кольцо было освященным и купленным в церкви рядом с могилой Пушкина в Михайловском… Потом все сказали – «жалко!», а я считаю, что всегда и надо дарить то, что жалко, тогда это от души…