ярмарка появилась еще в XVI веке[14], а в 1632 году стала крупнейшей в стране. Между прочим, 1632-й – один из самых страшных годов немецкой истории. Значительная часть военных действий Тридцатилетней войны (1618–1648), которая по проценту погибших была даже чудовищнее, нежели Вторая мировая, велась на немецких землях[15]. Германия раскололась на протестантские и католические княжества еще в XVI столетии; 100 лет спустя раскол привел к катастрофе – помимо собственно немецких армий немецкие города и деревни сжигали и разоряли испанские, австрийские, шведские, датские, французские войска, не говоря уже о наемниках из прочих стран. Эта катастрофа, подобной которой совсем не мирная Европа не видела ни до, ни довольно долго после, оставила мало следов в литературе – настолько она была ужасна. Отдельные ее эпизоды можно обнаружить в стихах и прозе того времени, но именно Книги, посвященной кошмару, происходившему на немецкой земле, за исключением одной, нет. Исключение – роман «Симплициссимус» Ганса Якоба Кристоффеля фон Гриммельсгаузена[16] – история похождений простака (отсюда и прозвище героя), который перепробовал самые разные социальные роли, бродя по Германии, а потом и по другим частям Европы и мира, включая Московию. «Симплициссимус» был издан в 1669 году в Нюрнберге и стал чрезвычайно популярным у немецкого читателя, прежде всего, как мне кажется, благодаря своей социопсихологической терапии. Когда реальные ужасы описываются в плутовском романе, они становятся комичными, но уже не столь страшными. Впрочем, сегодня специалисты утверждают, что Гриммельсгаузен не «описывал» чудовищную реальность, а придумывал ее. Что же, в таком случае поздравим воображение немецкого автора: оно создало мир, идеально совпадающий с тем, что Гриммельсгаузен – похищенный гессенской солдатней в десятилетнем возрасте, в мушкетерском полку сражавшийся в Тридцатилетней войне, после войны управлявший поместьями знати и даже работавший городским магистратом – видел собственными глазами.
Так вот, Лейпциг стал крупнейшим книжным ярмарочным центром – опередив Франкфурт – в 1632 году, в разгар Тридцатилетней войны. Саксонский курфюрст Иоанн Георг I долго не хотел ссориться с католическим императором Фердинандом II, однако в 1631 году, после нападения имперской армии на Саксонию, вступил в союз с шведским протестантским королем Густавом-Адольфом. Саксонская армия приняла участие в сражении при Брейтенфельде, в котором войска Фердинанда были разгромлены. Брейтенфельд – деревушка около Лейпцига, военные действия велись и в окрестностях города, и в нем самом. Впрочем, Лейпциг стал местом и мирных баталий. Незадолго до описываемых событий именно сюда Иоанн Георг созвал многих протестантских князей Германии для – тогда еще дипломатического – давления на императора. На Лейпцигском съезде важную роль играл известный и влиятельный лютеранский проповедник Матиас фон Хёнегг, издавший в Лейпциге (где же еще?) свои знаменитые комментарии к Откровению Иоанна Богослова. И уже через год после съезда протестантских князей и битвы у Брейтенфельда в Саксонии, наводненной солдатней, как саксонской, так и шведской, Лейпцигская книжная ярмарка становится крупнейшей в Германии. Нет, не парадокс – типичная черта высокой европейской культуры, в которой книги, книжность, книжная экономика не воспринимались как нечто излишнее, избыточное, находящееся за пределами простых человеческих потребностей, вроде пищи, крова и одежды, не считались атрибутами роскоши, характерной для мирной жизни. В Европе, особенно в Германии, книги не только «переживали» тяжелые времена, они могли в такие времена расцветать. Именно это сделало, по замечанию РП, «книжную торговлю в Германии едва ли не важнейшей».
Собственно, пассаж «Писем» о книжной индустрии в Лейпциге подтверждает эту мысль. «Лейпцигские книгопродавцы богатеют, что для меня удивительно». Почему же удивительно? Ведь даже никакой войны в Саксонии на тот момент нет – последний раз боевые действия велись во время Семилетней войны, когда в 1756 году прусская армия Фридриха Великого вторглась в княжество. Следующая война будет здесь только в 1806-м, когда саксонцы после поражения Пруссии в войне с Наполеоном переметнутся на сторону победителя – и саксонский курфюрст получит титул короля. Впрочем, эта затея не увенчалась успехом – не где-нибудь, а под Лейпцигом в 1813 году французский император потерпел сокрушительное поражение в Битве народов[17], саксонская армия дезертировала, саксонский король Фридрих Август I – тот самый, что был курфюрстом во время визита в его владения РП, – оказался даже в прусской тюрьме. Но пока в Лейпциге все спокойно, в отличие от Парижа, где в те самые дни начинается Революция. В этом смысле Германия Карамзина, идеальная Германия – «вечное настоящее Европы», только вот вечность эта оказалась мнимой. Европа – а вместе с ней и Германия, Лейпциг – стояла на пороге.
Мир и процветание – да, однако богатство лейпцигских книготорговцев вызывает у РП удивление. Причины тому не внешние, а внутренние, порожденные само́й книжной культурой и экономикой. РП поражает спрос на книги в Лейпциге – ведь те, кто, казалось бы, составляет главную группу потребителей этого вида продукции, могут заполучить доступ к ней либо почти бесплатно (публичные библиотеки), либо в результате бартерного обмена (книга на книгу). Кто же покупает? На чем зиждется богатство лейпцигских книготорговцев – тем более что индустрии угрожает и издательское пиратство? А вот как раз на спросе тех, кто, как мы узнаем из «Писем», сидит в публичном саду и почитывает, – на добропорядочных бюргерах. И на тех, кто читает дома, не имея возможности предаваться любимому занятию в общественном месте – на их дочерях и женах. Книги, являясь важной частью рыночной экономики, производства товара и торговли, несут немцам не только добродетель и просвещение, но и материальный достаток. И это еще один сюжет, который Карамзин хочет привнести в русскую общественную повестку. Книги – не для избранного круга образованных добродетельных людей, не для масонов, мартинистов, философов, богачей-аристократов и просто «книжников» – они для всего общества, по крайней мере той ее части, что разумеет грамоту.
Конечно, Карамзин имел в виду и опыт Николая Ивановича Новикова – невероятно талантливого и энергичного русского культурного подвижника, затеявшего и печатавшего около дюжины периодических изданий, выпустившего десятки книг, открывавшего книжные лавки в столицах и в провинции. Как Петр, как Карамзин, Новиков в одиночку пытался изобрести, создать, практически с нуля новую Россию – в его случае книжную. По замечанию историка Василия Осиповича Ключевского, «издательская и книгопродавческая деятельность Новикова в Москве вносила в русское общество новые знания, вкусы, впечатления, настраивала умы в одном направлении, из разнохарактерных читателей складывала однородную читающую публику, и сквозь вызванную ею усиленную работу переводчиков, сочинителей, типографий, книжных лавок, книг, журналов и возбужденных ими толков стало пробиваться то, с чем еще не знакомо было русское просвещенное общество: это – общественное мнение. Я едва ли ошибусь, если отнесу его зарождение к годам московской деятельности Новикова, к этому новиковскому десятилетию (1779–1789)». Начатое Новиковым Карамзин продолжал – не только как журналист и журнальный редактор, но и как создатель языка русского общественного мнения и формирователь его повестки. Книги и книжное хозяйство не могли не войти в эту – карамзинскую – повестку. Думаю, отсюда столь подробное описание книжного мира Лейпцига.
Здесь же мы обнаруживаем еще один – почти полностью невидимый – разворот сюжета «Россия и Европа» в том виде, как его понимал Карамзин. Это сюжет о том, как соотносится моральная ценность книги – книги как таковой, Книги с большой буквы, а не отдельного издания, пусть и самого интересного и полезного, – с ее рыночной ценой, с тем, что приносит богатство лейпцигским книготорговцам. Здесь Карамзин следует за одним из главных течений общественной мысли XVIII века, за французской школой экономической теории, именуемой «физиократами»[18]. Эта школа была очень влиятельна во Франции второй половины своего столетия, представители ее занимали важные государственные должности во Франции, их учение хорошо знали в других странах Европы, а в Британии считали (и считают) «политическую экономию» собственным изобретением, детищем шотландца Адама Смита. Безусловно, Карамзин отлично знал теорию физиократов, тем более что в России на ранней стадии царствования Екатерины Великой было даже создано Вольное экономическое общество, да и вообще хозяйственная политика императрицы до 1780-х годов во многом опиралась на их идеи. Впрочем, в 1790–1791 годах, когда сочинялись и публиковались «Письма русского путешественника», отношение как Екатерины, так и вообще российской власти к физиократам сменилось на отрицательное. Сыграл свою роль и визит одного из них, Мерсье де ла Ривьера, которого императрица пригласила в Россию по рекомендации Дидро: поездка закончилась взаимным охлаждением. Оттого осторожный Карамзин физиократов не упоминает, но некоторые идеи их круга излагает, пользуясь, казалось бы, не очень подходящим материалом.
В основе учения физиократов лежит идея идеального соответствия экономических отношений между людьми так называемому «естественному порядку» вещей в мире. Здесь мы опять оказываемся среди представлений века Просвещения с его – в крайней форме сформулированным Жан-Жаком Руссо – культом «естественного», «природного», следующего Натуре. Прав только естественный порядок вещей, неправы те, кто пытаются этот порядок втиснуть в рамки и ограничить запретами. Оттого следует отменить все сковывающие естественные законы хозяйственные барьеры и дать людям спокойно трудиться и – особенно – обмениваться плодами труда; тем более что эти нелепые препоны есть наследие старого феодального порядка, Средних веков, «черная легенда» о которых уже сложилась в XVIII веке. Из такой исходной точки следовало несколько магистральных путей рассуждения на экономические, политические и социальные темы, однако нас здесь интересует довольно узкий вопрос. Мишель Фуко в своей книге «Слова и вещи», анализируя работы Этьенна Бонно де Кондийяка (который физиократов критиковал) и классика этого направления Анна Робера Жака Тюрго, пишет: «В качестве отправной точки (анализ Кондийяка, Тюрго и других. –