». Картина, конечно же, идеальная и почерпнутая из вторичных источников, а не из прямых наблюдений РП (или даже Карамзина), но тем не менее в ней есть своя правда. Действительно, Британия конца XVIII века – страна массовой по тем временам печати, страна (и особенно ее столица), буквально заваленная книгами, брошюрами, памфлетами, карикатурами. Более того, это страна, знающая грамоту. У историков разные мнения по поводу конкретных цифр, но очевидно, что в середине XVIII столетия в Англии читать умело больше половины населения (мужчины больше, женщины меньше). В Шотландии эти данные еще выше, несмотря на бедность этой страны по сравнению со своим южным соседом. В России к концу того века грамотных было, по разным позднейшим подсчетам, от 3,5 до 7 %. Причина столь удивительной разницы (как и лидерства Шотландии, Англии, а на континенте – Нидерландов) проста – протестантизм, особенно в его кальвинистском и нонконформистском изводах. Будучи членом церковной общины, не предполагающей централизации, а также посредника между человеком и Богом, приходится быть грамотным – чтобы самому читать Библию и Псалтырь, переведенные на родной язык. В странах, где Библия и богослужебные книги были на чужом для населения языке и где сама церковь имела строгую вертикальную иерархию, – там с народной грамотностью было гораздо хуже; чтение оставалось прерогативой высших классов. К этому фактору добавим еще один – технический прогресс и промышленную революцию, которая вела к урбанизации и росту среднего городского класса. Это в мечтаниях английского общества (и тех иностранцев, кто мечтал в том же духе) жизнь на острове идиллическая и сельская; на самом деле во второй половине XVIII века началось быстрое перераспределение населения в пользу городов. Стали появляться другие мегаполисы, кроме Лондона, города, о которых ранее и не слышно было, – Лидс, Манчестер, Шеффилд и др. Горожане читали гораздо более охотно, нежели селяне, – да и свободные деньги на покупку газет, журналов и книг у буржуазии появились. Вроде бы все то же самое, в Лейпциге. Однако на самом деле не так. Немецкие книгопродавцы торгуют «благом», их книги – ученые, философские, поучительные, полные высокой морали. В Англии развивается не столько «книгопечатание» (хотя, конечно, и количество издаваемых книг с 1700 года по 1790-й увеличилось вчетверо), сколько «пресса», она не столько о «благе», сколько о «злобе дня». Оттого РП не очень доволен такого рода просвещением и «рассуждением». И, конечно, не английский тип книжной экономики и книжного мира как такового является для Карамзина идеалом.
Англичане холодны, хотя и бывают великодушны, они эгоистичны, хотя и придерживаются строгих принципов порядочности. В подобных рассуждениях РП недалеко уходит от расхожего мнения, давно распространенного на континенте, однако оно ему действительно нужно. Дело в том, что эта черта национального характера[20] служит обоснованием рассуждения на социальные темы – а вот это уже ново и важно для Карамзина. Именно в этой точке он выходит за пределы давно сказанного – причем не им. Целый пассаж посвящен тому, что многие гости острова Британия не замечали тогда – и стараются не замечать до сегодняшнего дня. Речь идет о чудовищной социальной пропасти – причем не между сословиями и классами, нет, все гораздо проще – это пропасть между богатыми и бедными. Последним здесь могут помочь материально – однако их презирают: «Замечено, что они в чужих землях гораздо щедрее на благодеяния, нежели в своей, думая, что в Англии, где всякого роду трудолюбие по достоинству награждается, хороший человек не может быть в нищете, из чего вышло у них правило: “Кто у нас беден, тот недостоин лучшей доли”, – правило ужасное! Здесь бедность делается пороком! Она терпит и должна таиться! Ах! Если хотите еще более угнести того, кто угнетен нищетою, пошлите его в Англию: здесь, среди предметов богатства, цветущего изобилия и кучами рассыпанных гиней, узнает он муку Тантала!.. И какое ложное правило!» Конечно, РП несколько преувеличивает; кальвинистский принцип предопределения, из-за которого к бедным относятся как к обреченным быть таковыми, ибо эти люди изначально плохи, – он, конечно, не был характерен для всей Англии. Более того, Карамзин умудрился не заметить того же самого подхода в Швейцарии, на родине кальвинизма. Тем не менее это очень важный пункт. Карамзин указывает действительным и потенциальным русским англоманам, которые готовы объявить островные порядки образцовыми: посмотрите, какую цену следует за это заплатить! Причем цена – социальная; имущественное неравенство усугубляется еще и моральным угнетением; «Англия» – хорошая страна, но для богатых и состоятельных. Беднякам лучше жить в другом месте. Вывод напрашивается простой – значит, для России такие порядки и такой образ мысли решительно не подходят. Карамзин чуть ли не первым вводит тему социального неравенства в русскую общественную повестку. Отметим также, что в его интерпретации эта тема универсальна; Карамзин говорит не о характерной только для России социальной беде – не о крепостничестве, а о «бедных» вообще, помещая таким образом свою страну в широкий европейский (и даже мировой) контекст. Для него Россия – прежде всего часть цивилизованного мира, мира, в котором есть общая социальная беда. Что касается крепостного рабства – то это «свое», и оно решается по-другому. Возвращаясь к «холодности» англичан: оттого они и не спешат морально поддержать своих бедняков, что считают их обреченными на нищету в силу низкой морали и проч.
Наконец, второе предупреждение Карамзина русской образованной публике, склонной к англомании. Это уже месседж не морально-социальный, а чисто политический. Все прекрасно в Англии – и конституция (неписаная, кстати говоря, на самом деле – свод установлений прошлого, ставших прецедентами), и парламент. Благонамеренному русскому остается только мечтать о таком. Однако – и Карамзин с помощью РП прямо указывает на это – деспотизм политической элиты ничуть не лучше деспотизма монарха: «Они горды – и всего более гордятся своею конституциею. Я читал здесь Делольма[21] с великим вниманием. Законы хороши, но их надобно еще хорошо исполнять, чтобы люди были счастливы. Например, английский министр, наблюдая только некоторые формы или законные обыкновения, может делать все, что ему угодно: сыплет деньгами, обещает места, и члены парламента готовы служить ему. Малочисленные его противники спорят, кричат, и более ничего». Нарисованная РП картина не очень привлекательна; даже дальнейшее рассуждение о том, что описанному «министру» «опасно во зло употреблять власть свою», не сильно эту картину улучшает. Единственное, что способно помешать главе правительства использовать свою огромную власть во зло, – «просвещение» англичан, которое дает им возможность «знать наизусть свои истинные выгоды». Учитывая то, что говорилось о местных жителях в предыдущем абзаце «Писем», под «истинными выгодами» понимается все тот же самый «тонкий эгоизм». Получается, что деспотизм правящей элиты сдерживается лишь ее же собственным эгоизмом – и эгоизмом состоятельных островитян вообще. Картина не очень привлекательная. Карамзин свою задачу выполнил, предупредив русское общественное мнение уже прямо и недвусмысленно: «Всякие гражданские учреждения должны быть соображены с характером народа; что хорошо в Англии, то будет дурно в иной земле. Недаром сказал Солон: “Мое учреждение есть самое лучшее, но только для Афин”. Впрочем, всякое правление, которого душа есть справедливость, благотворно и совершенно». Именно: благотворно и всеобщеприменимо то устройство государства, которое держится на принципе справедливости. В карамзинской «Англии» этого принципа нет.
В отличие от Франции – и особенно от Швейцарии и Германии – Англия не может дать хороший пример русскому обществу. Она важна для него – но она совсем о другом. «Видеть Англию очень приятно; обычаи народа, успехи просвещения и всех искусств достойны примечания и занимают ум ваш. Но жить здесь для удовольствий общежития есть искать цветов на песчаной долине – в чем согласны со мною все иностранцы, с которыми удалось мне познакомиться в Лондоне и говорить о том. Я и в другой раз приехал бы с удовольствием в Англию, но выеду из нее без сожаления». Обратим внимание на слово «общежитие» – оно в русском языке тогда обозначало совсем иное, нежели сейчас. «Общежитие» – совместное житье, общее житье, общественная жизнь. Английское «общежитие», сколь интересным оно ни было бы для иностранца, в жизнь других обществ не конвертируется.
В сентябре 1790 года РП садится в Лондоне на корабль и отправляется домой, в Россию. Путешествие завершено, деньги кончились, все, что нужно было описать и рассказать, – описано и рассказано. Миссия РП выполнена – и теперь за дело принимается Николай Михайлович Карамзин, которому предстояло не только придумать для России язык разговора на общественно значимые темы, но и определить сами эти темы. Собственно, все, что он тогда предложил, осталось в русской общественной повестке. Прежде всего, это представление об общественном благе, которому можно следовать только при условии индивидуального, персонального просвещения и добродетели. Подобные основания естественны для того порядка вещей, что заведен на Европейском континенте, прежде всего в Германии, – и они имеет прямое отношение к России. Ведь этот естественный порядок установлен людьми, следующими Природе, так что русскому обществу следует задуматься о том, как ему сделать то же самое. Нет, не перенимать ни в коем случае – а создавать, быть может, почти с нуля, как Петр создал новую Россию. Но как найти путь между Сциллой слишком тесной связи с естественным порядком Природы (Швейцария) и Харибдой новоизобретенного, навязываемого силой якобы естественного порядка вещей (Французская революция)? И как быть Россией, не отказавшись от своей принадлежности к Европе? От будущих ответов зависело дальнейшее развитие русского общественного мнения. Однако для начала нужно хотя бы приняться за обсуждение этих вопросов. Карамзин предоставляет такую возможность: он оставляет читателя с «Письмами русского путешественника» – и отправляется в совсем другие странствования, не упуская, впрочем, из виду того, что происходит с его книгой. Увы, в отличие от его позднего и самого знаменитого труда, «Истории государства Российского», с «Письмами» никакого громкого общественного сюжета не сложилось. Однако не все так плохо – слова и темы эпистолярия РП незаметно, но прочно стали частью общественной дискуссии в России. По сути, почти все до сего дня сказанное об устройстве российской жизни в ее отношении к Европе (Западу) можно издавать в качестве бесконечных приложений к «Письмам русского путешественника». Наконец, те, кто окончательно сформировал язык общественной дискуссии в России и сформулировал соответствующую общественную повестку, – они ведь тоже были русскими путешественниками, которые почти во всем следовали маршруту РП. Изменился лишь ландшафт, по которому лежал их путь, – это сделали изобретенные в Англии паровозы и совершенная во Франции революция. Первого Карамзин не видел, а начало второй застало его на въезде в идеальный евро