[6], – говорили другие. – “Пить вино и над всем смеяться”, – сказал пожилой капитан, опорожнив свою бутылку». Перед нами три стратегии отношения к пока еще до конца не понятному событию под названием «революция». Любопытно, что последние глубокие политические потрясения, связанные с угрозой свержения монарха и расколом общества – причем горизонтальным расколом (среди революционеров конца XVIII века было немало аристократов, священников и еще больше средней руки дворян), – случились во Франции уже очень давно, за 140 лет до того. Я имею в виду знаменитую Фронду. Тогда в конце 1640-х – начале 1650-х в стране произошла гражданская война, не очень значительная по масштабам, однако, что важно для Франции, она разделила Париж, где можно было наблюдать стычки, баррикады и даже настоящую осаду столицы. Фронд было две – «парламентская» и аристократическая (Фронда принцев); помимо аристократии, высшей бюрократии и буржуа в нее вливались и низшие слои населения, недовольные тяжелыми условиями жизни. Ситуация усугублялась малолетством Людовика, будущего короля Людовика XIV, регентшей при котором была его мать Анна Австрийская, всецело полагавшаяся на своего первого министра кардинала Мазарини[7]. Участники гражданской войны то и дело меняли стороны, исход многих конфликтов был решен с помощью закулисных интриг; иными словами, Фронда стала переплетением верхушечной борьбы с проявлениями более глубокого социополитического недовольства. То, о чем говорят РП страсбургские офицеры, характерно скорее для событий середины XVII века, а не конца XVIII. Тогда, во времена Фронды, офицер действительно мог выбирать – защищать ту сторону, которую он мог счесть «правой», уйти от дел, на время или навсегда, как еще раньше Фронды, в конце XVI столетия, сделал Мишель Монтень, удалившийся в свой замок подальше от гроз Религиозных войн. Или – цинически наблюдать за происходящим, попивая доброе винцо. Интересно было бы обсудить отличие второй позиции от третьей; последний вариант вовсе не предполагает отставки, ухода от дел, наоборот, «над всем смеяться» вполне может означать «менять стороны и получать как можно больше выгоды от неразберихи». Хороший набор вариантов для служилого человека времен Фронды – так поступал знаменитый полководец принц Конде, тысячи других военных, французских и наемных иностранцев; отметим, впрочем, что подобных возможностей для большинства населения страны, конечно же, не существовало. Оно выбора не имело. Отличие революции Нового времени от любых гражданских войн, восстаний и тому подобных событий европейского прошлого заключается в возможности сознательного выбора для народной массы (отдельные представители низов, конечно, и до того могли пробиться в условиях социального хаоса). Революция – то, что меняет общественное сознание, формирует классовое сознание, это событие полностью переворачивает все устройство жизни на самых разных уровнях, так что укрыться от него почти невозможно. Только те, кто находится вне пространства революции, имеют роскошь (или несчастье, это как посмотреть) быть ею не затронутым, избежать ее влияния на свою жизнь и на свое мировоззрение. Именно поэтому о французских роялистах-эмигрантах было сказано «они ничему не научились и ничего не забыли» – а потом, почти 20 лет спустя, повторено о Бурбонах, вернувшихся из изгнания в посленаполеоновскую Францию. Они не забыли жизнь до революции, которую революция заставила забыть. Они не поняли, что как «раньше» не будет уже никогда.
Страсбургские офицеры не понимают еще, о чем говорят. Первый не знает, что вопрос о «правой стороне», которую стоит защищать, теперь приобрел характер исторический. Если считать таковой лояльность подданного короля – тогда надо защищать дело монархии, что уже в скором времени будет сопряжено с участием в иностранной интервенции в собственную страну. Если «правая сторона» – сторона «нации», тогда никакого монарха нет – как нет и концепции персонального подданства. Тогда офицер становится частью коллективного тела нации, кто бы это тело ни формировал и кто бы им ни верховодил – Конвент, Директория, консул, император. Первый вариант «правой стороны» уже устаревал на глазах, второй – восходил во всей своей мощи, чтобы стать главным, господствующим в последующие 200 лет, а кое-где и до сегодняшнего дня. Конечно, как советует видавший виды капитан, опорожняя бутылку, выбор этот необязательно идейный и возвышенный, апеллирующий к чувству справедливости и долгу. Можно просто ставить на тех, кто сегодня кажется сильнее, – и втихомолку посмеиваться над простаками. Так что это мнение есть всего лишь частный случай идеи «правой стороны». Обреченными, увы, остаются надежды на абшид у истории.
Получается, что в Страсбурге РП видит не революцию, а скорее предчувствие революции, намек на нее, выраженный в одном-единственном слове «нация». Читатель «Писем» уже знает, что это действительно революция; он, как и Карамзин, видит дальше РП – у того еще все впереди, он только заехал во французский город, чтобы потом быстро покинуть территорию Франции и направиться в Швейцарию, где все тихо и спокойно. Собственно, напряжение – как и во всей части «Писем», посвященных Франции, – возникает из-за зазора между тем, что происходит в данный момент с РП, и тем, что позже произойдет с ним и с людьми, с которыми он встречается или о которых говорит. Зная финал – ну или, на худой конец, зная грядущий апофеоз трагедии, – русская публика впервые следит за разворачиванием логики революции. Позже эта логика вошла в русское общественное сознание, определив очень многое в том, что там происходило в первые 25 лет XIX века. Самое главное здесь – понимание того, что революция – сюжет, а не отдельное событие, сюжет, в котором акторы не знают, что случится с ними дальше, – но это не останавливает их от действия. И что история «работает» теперь таким образом, а не с помощью воли государей или Бога. Здесь Карамзин сам себе преподал урок философии истории – урок, который он забыл позже, сочиняя свой знаменитый многотомный исторический труд.
Вторая встреча с Французской революцией происходит уже в Швейцарии, в Базеле. Базельский эпизод «Писем» – один из незаметных, подводных узлов всей книги, хотя в этом городе ничего особенного с РП не происходит – он гуляет, обедает, осматривает достопримечательности, обсуждает местную жизнь, рассуждает. Однако именно здесь сходятся три из четырех маршрутов его путешествия – германский, французский и собственно швейцарский: «Тут Франция, Швейцария и Германия представляются глазам в разнообразной картине, под голубым сводом неба – и я мог бы целый день неподвижно простоять в сем магическом кабинете, смотреть и тихо в душе восхищаться, если бы не побоялся быть в тягость господину Фешу». РП посещает так называемый «кабинет причудливостей» (или даже «кабинет диковинок» – этот термин более известен на английском – cabinet of curiosities) – коллекцию произведений искусства, редкостей природного мира и созданных руками человека, всевозможных диковинок. Этот жанр коллекционирования и классификации, будто специально придуманный для первых двух глав книги Мишеля Фуко «Слова и вещи», появился в XVI веке и дожил до XIX, превратившись в конце концов в музеи. «Кабинеты диковинок» сменили средневековые коллекции христианских реликвий, которые собирали прелаты, монастыри, светские правители и даже некоторые аристократы и зажиточные бюргеры. С секуляризацией культурной и общественной жизни, а также в результате открытия мира за пределами Европы, начавшегося в последней трети XV века, на место бесконечных фрагментов тела Христа и святых, а также параферналии их жизни и смерти пришли картины, странные ювелирные изделия, чучела экзотических животных, засушенные уродцы, идолы далеких загадочных религий и т. д. Чем богаче и экстравагантнее коллекционер, тем обширнее был его «кабинет диковинок» – и по количеству экспонатов, и по географическому и хронологическому охвату. Музеи стали выделяться как особый жанр коллекций, причем доступный для посетителей, в XVIII веке, но «кабинеты», особенно частные, остались – также открываясь порой для любопытствующих. Разница только в том, что все-таки новые типы хранилищ были более тематическими и классификация была в них уже иной. Конец XVIII столетия – время, когда и «кабинеты диковинок», и музеи сосуществовали рядом, но только последние по большей части были государственными учреждениями – или же ими распоряжались специальные общества. Оттого уже в XIX веке музей – особенно исторический – становится, наряду с оперой и литературой, одним из наиболее мощных инструментов формирования и распространения идеологии национализма.
Пока же РП мирно осматривает «кабинет диковинок» некоего базельского жителя по имени Феш. Там нет и намека ни на национализм, которого еще в помине нет в Европе, ни даже на «нацию», за которую заставляют пить мирных прелатов в 12 часах езды от Базеля, в Страсбурге. Здесь только артефакты, на которые, впрочем, РП, утомленный подробным изучением и описанием находящихся в Базеле работ Гольбейна, уже не обращает особого внимания. Он смотрит в окно «кабинета» на «величественный Реин ‹…› взором своим следуя за его течением между двумя великими государствами». Здесь, конечно, опять возникает исторический зазор между временем РП и временем Карамзина и публикации «Писем». Уже через два года Рейн хоть и останется, конечно, «величественным», однако мирным он уж точно не будет, а через три на его берегах будут вестись масштабные военные действия. В конце лета 1791 года недалеко от Дрездена, посещенного и описанного РП, в замке Пильниц, австрийским императором Леопольдом II и прусским королем Фридрихом-Вильгельмом II была подписана так называемая Пильницкая декларация, которая выражала поддержку французскому королю Людовику XVI в «совершенно свободном укреплении основ монархического правления» и на всякий случай упоминала о возможности применения австрийской и прусской армий, если таковому укреплен