— И как со мной обращаетесь, — сказал Амбросио. — Как слушаете, как спрашиваете, как разговариваете. Как доверяете мне. С тех пор, как я у вас работаю, дон, жизнь у меня совсем другая.
VII
В воскресенье Амалия целый час прихорашивалась, так что даже Симула, женщина угрюмая, и та пошутила: да ты уж не под венец ли собралась? Амбросио уже поджидал ее на остановке и так сильно стиснул ей руку, что Амалия вскрикнула, а он засмеялся довольно — костюм-тройка синий, сорочка белая, как его зубы, а галстук — красный в белый горошек: я уж думал, не придешь, в дураках меня оставишь. Трамвай пришел полупустой, и, прежде чем усадить Амалию, он вытащил носовой платок, обмахнул сиденье, отвесил ей низкий поклон: прошу вас, сударыня. Он был очень веселый, совсем на себя не похож, а она ему сказала: как хорошо, когда ты не боишься, что тебя увидят с мной, а кондуктор с билетами в руке засмотрелся на них, и Амбросио сказал ему: дырку проглядишь, и тот отошел, а я: ты его напугал, а он: да, и добавил, что теперь-то не отдаст ее никому — ни кондуктору, ни какому-нибудь хмырю с текстильной фабрики. Пристально и серьезно поглядел на нее: чем я плох? разве я путался с другой? Мы с тобой и поссорились оттого, что ты не поняла, о чем я тебя просил. Не была бы ты такая взбалмошная и вздорная, мы бы с тобой продолжали встречаться, только не дома, конечно, и попытался было обнять ее за плечи, но Амалия откинула его руку: отпусти меня, веди себя прилично, а вокруг послышались смешки. Вагон наполнялся людьми. Они помолчали немного, а потом он заговорил о другом: завернут на минутку к Лудовико, у него к нему дельце, а потом пойдут, куда ее душе угодно. А она ему рассказала, как дон Кайо и дон Фермин кричали друг на друга и как потом дон Кайо назвал дона Фермина крысой. Сам он крыса, сказал Амбросио, такие были друзья, а теперь утопить хочет. В центре пересели на автобус, доехали до Римака, а потом квартал или два прошли пешком. Это здесь, Амалия, на улице Чиклайо. Вошли во двор, и она увидела, он достает ключ.
— Ты что, за дурочку меня считаешь, — схватила его она за руку. — Никакого Лудовико тут нет.
— А он скоро придет, — сказал Амбросио. — А мы его подождем, посидим — поболтаем.
— Поболтать и на улице можно, — сказала Амалия. — Я сюда не войду.
Так они препирались, стоя на грязном дворе, а ребятишки перестали носиться, окружили их, уставились, и тогда Амбросио отпер дверь и со смехом втолкнул ее в комнату. А в комнате, пока он не зажег свет, было совсем темно.
Четверть шестого он вышел из министерства, и машина уже ждала его: Амбросио за рулем, Лудовико — рядом. Проезд Колумба, клуб «Кахамарка». Он не раскрыл рта, не поднял глаз: не высыпаюсь, не высыпаюсь. Лудовико проводил его до дверей: мне с вами, дон Кайо? — Нет, подожди здесь. Он начал подниматься по лестнице и увидел на площадке высокую фигуру, полуседую голову сенатора Эредии и улыбнулся: неужели и сеньора Эредиа здесь? Все уже собрались, протянул ему руку сенатор, просто чудо пунктуальности, перуанцы на пути к исправлению. Прошу вас, дон Кайо, собрание будет в большой гостиной. Притушенные огни, на ветхих стенах — зеркала в золоченых рамах и портреты густоусых старикашек, плотная кучка мужчин, вмиг замолчавших при их появлении: нет ни одной женщины. К нему подошли депутаты, начались представления, знакомства: имена, фамилии, протянутые руки, «очень приятно», «добрый вечер», а он думал о сеньоре Эредиа — а Ортенсия? Кета? Макловия? — и слышал «рад познакомиться», «очень приятно», и видел наглухо застегнутые жилеты, высокие крахмальные воротнички, платочки в нагрудных карманах, лиловатые щеки и белые куртки официантов, разносивших напитки и закуску. Он взял стакан апельсинового сока и подумал: такая изысканная, такая белокожая, и руки такие холеные, и манеры женщины, привыкшей повелевать, и подумал: а Кета — такая смуглая, такая вульгарная, такая простая и так привыкшая исполнять приказы и прихоти.
— Можем начинать, дон Кайо, если вы не против, — сказал сенатор Эредиа. — Да-да, пожалуйста, — да, она и Кета, — я к вашим услугам. Официанты придвинули кресла, собравшиеся — человек, наверно, двадцать — расселись, не выпуская из рук рюмочек, а он с сенатором — перед ними, лицом к ним. Ну, господа, сказал сенатор, мы здесь собрались в неофициальной обстановке обсудить предстоящий визит нашего президента в Кахамарку, в город, дорогой нам всем, а он подумал: она могла бы быть ее горничной. Да, она и была ее горничной, тройная честь для всех его жителей, не здесь, конечно, а в усадьбе, сам факт прибытия главы государства в наш город, в старом доме с длинными переходами, ветхой мебелью и коврами из шерсти ламы, в доме, по которому она бродила, томясь, пока муж заседал в сенате, и открытие нового моста и первого участка нового шоссе, в доме, полном картин и слуг, но любимой ее служанкой станет Кетита, его Кетита. Сенатор Эредиа встал: и помимо всего прочего, это прекрасный случай выразить президенту нашу признательность за неусыпное попечение о нашем департаменте и о всей стране. Сидевшие в креслах шевельнулись, взметнулись, готовясь рукоплескать, ладони, но сенатор уже продолжал свою речь. Кетита, которая приносила бы ей завтрак в постель, выслушивала бы ее признания, стала бы наперсницей и поверенной, хранила бы ее тайны, и с этой целью был создан Комитет по встрече, в состав которого вошли, и он видел, как краснели и улыбались те, чьи имена называл сенатор. А сейчас нам предстоит обсудить подготовленную комитетом программу, привести ее в соответствие с программой правительства, и тут сенатор обратился к нему: в Кахамарке живут люди, умеющие быть гостеприимными, дон Кайо, гостеприимными и благодарными: генералу Одрии будет оказан прием, достойный его самоотверженных трудов на благо отчизны. Он не встал; улыбнувшись, поблагодарил досточтимого сенатора Эредиа и парламентариев Кахамарки за самоотверженные усилия, направленные на то, чтобы визит высокого гостя прошел успешно, и в глубине гостиной, за колеблющимися тюлевыми занавесками две жарко прильнувшие друг к другу тени опустились на беззвучно принявший их пуховый диван, и, разумеется, членов комитета, столь любезно согласившихся прибыть в Лиму для обмена мнениями, и почти тотчас раздался приглушенный бесстыдный смех, и тени, все теснее прижимаясь друг к другу и перекатываясь по дивану, слились воедино на белой простыне, под кисейным пологом, а он, господа, со всей стороны выражает уверенность в том, что визит пройдет успешно.
— Простите, что перебиваю, — сказал депутат Саравия. — Хочу только сказать, что Кахамарка из кожи вон вылезет, но примет генерала Одрию как подобает.
Он улыбнулся и кивнул — разумеется, так и будет, но есть одна маленькая деталь, мнение присутствующих о которой ему хотелось бы знать: манифестация на Пласа-де-Армас, где президент выступит с речью. Было бы замечательно, — тут он прокашлялся и заговорил мягче, — если бы эта манифестация прошла так, — он на мгновение замялся, подыскивая слово, — чтобы президент не был разочарован. Манифестация пройдет с беспримерным успехом, дон Кайо, перебил его сенатор, — раздался одобрительный гул, и закивали головы, а за кисеей слышались шорохи, и шепот, и учащенные дыхание — там взлетали и опадали простыни, сплетались руки, тянулись к губам губы и тело — к телу.
Сеньор Сантьяго, снова застучали в дверь, сеньор Сантьяго, и он открыл глаза, неловко провел ладонью по лицу и, так до конца и не проснувшись, пошел открывать: на пороге стояла сеньора Лусия.
— Разбудила вас? Вы уж простите, но — вы радио не слышали? что у нас происходит? — слова путались, в глазах у нее была тревога, лицо взволнованное.
— В Арекипе всеобщая забастовка, говорят, что Одрия может назначить военное правительство. Что же это будет, сеньор Сантьяго?
— Да ничего не будет, — сказал Сантьяго. — Забастовка дня через два кончится, господа из коалиции вернутся в Лиму, и все пойдет по-старому. Не бойтесь.
— Но передавали, что имеются убитые и раненые. — Глаза ее сверкали, думает он, словно она только что пересчитала убитых, увидела раненых. — В театре, в Арекипе, коалиция устроила митинг, а туда ворвались апристы, началась свалка, полицейские стали бросать гранаты. Это в «Пренсе» было, сеньор Сантьяго. Неужто революция, сеньор Сантьяго?
— Ну, а если даже и революция, чего вы так перепугались? С вами-то все равно ничего не случится, — сказал Сантьяго.
— А я не хочу, чтоб опять были апристы, — испуганно сказала сеньора Лусия. — Неужто Одрию сбросят?
— Да коалиция ничего общего с апристами не имеет, — засмеялся Сантьяго. — Коалиция — это четыре миллионера, раньше они с Одрией дружили, а теперь повздорили. Знаете, милые бранятся… И потом, чем вас не устраивают апристы?
— Они же все коммунисты и в Бога не веруют, — сказала сеньора Лусия. — Или, может, я спутала?
— Спутали, — сказал Сантьяго. — Никакие они не коммунисты и не безбожники. Коммунистов они ненавидят больше, чем вы. Но вы не тревожьтесь, они к власти не придут, Одрия еще немножко продержится.
— Вы все шутите, сеньор Сантьяго, — сказала сеньора Лусия. — Уж вы меня простите, что разбудила, я подумала: вы — журналист, может, знаете лучше. Обед сейчас подам.
Сеньора Лусия прикрыла дверь, а он сладко потянулся. Стоя под душем, он посмеивался: безмолвные черные тени прижались к окнам старого дома в Барранко, и сеньора проснулась с криком «апристы!» и, окаменев от ужаса, прижав к себе мяукающего кота, смотрела, как ворвавшиеся в дом разбойники взламывают ее шкафы, комоды, сундуки, уносят ее траченное молью барахло, пыльную рухлядь — апристы! безбожники, коммунисты! Они придут к власти, чтоб лишить порядочных людей их достояния, думает он. Бедная сеньора Лусия, думает он, знала бы ты, что моя мама, например, ни за что на свете не согласилась бы считать тебя порядочной. Он был почти одет, когда сеньора Лусия пришла опять: обед на столе. Ох, этот гороховый суп с одинокой картофелиной, затерянной в зеленой жиже, думает он, эта скудная зелень и волоконца подошвенно жесткого мяса, которое сеньора Лусия называла рагу. Радиоприемник был включен, и хозяйка слушала, прижав палец к губам: вся жизнь в Арекипе замерла, магазины и банки не работают, на Пласа-де-Армас состоялась демонстрация, а лидеры коалиции снова потребовали отставки сеньора Кайо Бермудеса, министра внутренних дел, на которого они возлагают всю ответственность за трагические инциденты, имевшие место вчера в театре «Мунисипаль»; правительство призвало население к спокойствию и предупредило, что не допустит беспорядков. Слышите, слышите, сеньор Сантьяго?