Когда капитан Богоявленский омайорился, то есть стал, по его выражению, офицером, которого «нельзя послать на хрен сразу», он пил от радости три дня, причем третий день был ознаменован попыткой напоить комендантский патруль на Киевском вокзале.
Охреневшие от такой борзости «бараны» от употребления не отказались, но, в свою очередь, предложили продолжить банкет на Красноказарменной. На следующий день шефу пришлось ехать объясняться в комендатуру, звонить в штаб округа, словом, всячески унижаться перед «красными», чтобы «вытащить Фокса с кича».
Оказавшись на свободе, Гена бил трясущимися руками себя в грудь, хрипел, что «больше никогда не повторится», шмыгал сломанным в какой-то давней курсантской драке носом и всячески изображал осознание и раскаяние.
А еще Гена Богоявленский был бабником. Женщина ему нужна была всегда. Когда не удавалось познакомиться с кем-нибудь на танцах «Для тех, кому за 30», Гена обращался за помощью к дежурным по этажу, буфетчицам или зачморенным доработчицам с авиационного завода. Каждый вечер Гена выпивал бутылку водки и уходил на блуд. Утром, часа в 4, влезал в окно, шумно чистил зубы, мылся и ложился спать. Вечером все начиналось сначала.
Так было и в тот раз. Обнаружив, что водка закончилась, Гена пожелал нам «приятного вечера», заявил, что его ждут, и ловко выпрыгнул в окно. Вечером дверью он обыкновенно не пользовался, вероятно, чтобы не терять сноровки.
Под утро Геноссе, испытывая приятную тяжесть в чреслах, влез в окно и в темноте, наугад стал пробираться к своей койке. Он рассчитывал часа 3–4 поспать, потом похмелиться, потом сбегать на аэродром, а потом… Потом плановая система хозяйствования в очередной раз дала сбой, потому что койка оказалась занятой.
— Неужели она, подлая, и сюда забралась? — похолодел Гена и щелкнул зажигалкой.
В его постели мирно спал Мошонкин. Шеф решил сэкономить и переночевать в нашем номере, используя пустующую койку.
У медиков есть термин — «состояние полиневрической обезьяны». Это когда человек пьян настолько, что реагирует только на простейшие раздражители: свет, тепло, холод… Насчет полиневричности Мешонкина ничего определенного сказать не могу, но на обезьяну он был определенно похож. На старую, облезлую, безобразную обезьяну, которая нагло дрыхла на генкиной койке, обнимая подушку длинными лапами. Левая лапа, густо поросшая черным, спутанным мехом, свесилась почти до пола, на ней светился диск «Командирских» часов…
— Эк набубенился, — лицемерно вздохнул Гена, — а еще полковник — Как бы энурез его не прохватил, пропал тогда матрац!
Аккуратно перекатив спящего шефа на бок, Гена выдернул из-под него матрац, оставив ему простыню, постелил на пол и улегся.
В соответствии с неотвратимым, как судьба, законом похмелья, первым проснулся тот, кто вчера выпил больше всех, то есть — Мошонкин.
Издавая тоскливые, нечленораздельные стоны, он сполз с койки и начал греметь бутылками в рассуждении похмелиться. Остальные тоже проснулись и внимательно следили за движениями сутулой полковничьей фигуры, чтобы во время упасть на хвост. Проверив всю посуду, дядя Петя жалобно вздохнул и обернулся в надежде, что мы разделим его горе.
Гена, который в это время чистил зубы, взглянул на шефа и подавился зубной щеткой: живот полковника Мешонкина был, как панцирь черепахи, разрисован квадратами и кружками сетки продавленной армейской койки.
Шеф запеленговал Генку по придушенному бульканью и тут в его затуманенном сознании ожил офицер-воспитатель.
Скандальная фигура в мятых сатиновых трусах внезапно преобразилась, расправила плечи, скрипнув невидимой портупеей, и гулким басом вопросила:
— Геннадий Викторович, почему вы отсутствовали в течение ночи в расположении гостиницы?!
СМЕЩЕНИЕ ЧЕЛЮСКИНА
— Не люблю воробьев — мрачно сказал майор Челюскин.
Собственно говоря, фамилия у этого летчика была какая-то другая, но все звали его Челюскиным из-за мощной нижней челюсти. Был он голубоглазым блондином, этакая белокурая бестия, правда, сильно приплюснутая — в те годы рослые летчики в истребитель просто не умещались. Характер Челюскин имел замкнутый, был неразговорчив и от этого все, что он говорил, звучало как-то мрачно. «Твоей челюсти на „Мосфильме“ цены бы не было, — любил повторять комэск, — все бы эсэсовцы твои были, — а ты тут талант в бетонку втаптываешь!». Челюскин живописно играл скулой и отмалчивался, так как комэск был все-таки подполковником.
Мы с Челюскиным коротали ночь в дежурке — он заступил дежурным помощником военного коменданта, а я — начальником патруля. Вообще-то, мне полагалось обходить дозором наш немаленький гарнизон, но разыгралась такая метель, что выйти из теплого помещения было решительно невозможно. Бойцов отправили спать в комнату задержанных, а мы с Челюскиным решили оставаться в дежурке до окончания метели или наряда — как повезет. Челюскин вязал рыболовную сетку. Гарнизонные воробьи тоже спасались от непогоды и устроили на чердаке дежурки скандал — возились, чирикали и, кажется, даже дрались.
— Не люблю воробьев — повторил Челюскин.
— А мне бабушка рассказывала, будто есть такое предание, что когда Христа распинали, воробьи палачам помогали, гвозди подтаскивали, ну, он за это их и проклял: все птицы лапами ходят, а они — прыгают.
— Эти могли, — подтвердил Челюскин, — мне вот один такой в двигатель попал, когда я еще на МиГ-21 летал. На взлете. Это сейчас на 29-х — одно удовольствие летать: два движка, управление удобное, ну, как с «Москвича» на «Ауди» пересесть… А 21-й — это ведь труба, в ней движок да баки, по бокам плоскости, а летчик на ней верхом сидит. Нас так и звали — трубачи. Я, помню, как-то с «дальниками» встретился, так они все смеялись: «Черт знает на чем вы летаете, верхом на окурках каких-то…»
Ну вот, запустился я, взлетел, тысячу даже еще не набрал, вдруг — удар какой-то и движок встал. Ну, думаю, секунды 3 у меня есть. Попробовал аварийно запуститься — была там такая возможность — не запускается! Ну, я и выпрыгнул.
— А какие ощущения при катапультировании? — полюбопытствовал я.
— Ну, какие — какие… как будто совковой лопатой с маху по заднице наподдали, вот какие! Да… Катапульта сработала, все штатно, парашют раскрылся, землю видно хорошо. Сел, погасил купол, «Комара» включил, ощупал себя — вроде все нормально, не поломался, губы не порвал, язык не прокусил… Уже хорошо, значит летать буду. А тут и вертолет ПСС-овский[7] садится, тогда с этим четко было. Ну, доктор ко мне. Тоже ощупал, посмотрел, видит, нормально все, достает фляжку и наливает мне спирту полстакана.
— На, — говорит, — стресс сними…
— А у меня, видно, и вправду что-то в башке сместилось, потому что я ему решительно так отвечаю:
— Я, товарищ майор, один пить не буду!
Он на меня посмотрел внимательно и говорит:
— Ну, тогда — конечно, давай и я с тобой…
Выпили, водичкой запили — не пьянею! Давай, — говорю, — еще по полстакана.
— Давай, — говорит, — в лечебных целях.
Ну, еще по полстакана вмазали.
Как в вертолет садились — помню, как рапорт в штабе писал — тоже помню, а потом во мне как выключатель повернули — вырубился внезапно! Никогда со мной такого не было! А на следующее утро в санчасти проснулся — все болит. То есть, буквально все! Я и не знал, что у человека столько мышц, и все — болят! Растяжение…
— А потом что было?
— Потом? Да ничего… Комиссия приехала, движок моего «мигаря» разобрали, нашли там перья воробьиные, ну, все и прояснилось. А медики потом еще долго ржали:
— Ты, — говорят, — когда в следующий раз катапультироваться соберешься, нам заранее скажи, мы к тебе всей санчастью прилетим на халявку спирта попить, даже и не сомневайся!
ШАР. ПРОСТО ШАР
Треск и шипение в эфире.
— «Коршун» — «Валторна»!
— «Коршун», ответил…
— Азимут 227, удаление 120, цель одиночная, смотри!
— Понял, смотрю…
— «Дренаж» — «Коршун»!
— Ответил «Дренаж»…
— «Валторна» передает азимут 227, удаление 120, цель одиночная!
— Выполняю…
— «Коршун» — «Дренаж». Нет там ни хрена…
— Как это нет?!
— А так, нет и все!
— Ладно…
Треск и шипение в эфире, наконец:
— «Валторна» — «Коршун». Цель не наблюдаем! Слышь, Коль, а чего там?
— «Коршун», бля, когда научитесь в эфире работать, как полож…
Треск и шипение в эфире.
— Коль, то есть «Валторна», хорош звонить, чего летит-то? Перелетчик?
— «Коршун», цель боевая, бо-е-ва-я — как понял?! ПВО-шники только что передали.
— О-па!
Тут надо пояснить. Это сейчас у нас скрестили ежа и ужа — ВВС и ПВО, а в советское время истребительная авиация ВВС и истребительная авиация ПВО жили по-разному. У ПВО-шников было боевое дежурство, на полосе всегда стояла пара-другая вооруженных истребителей, готовых в любой момент… любого противника… А истребительная авиация ВВС во внутренних округах жила спокойной, размеренной жизнью. Шел «нормальный процесс боевой учебы» — это наш комдив так говорил.
Ракеты на самолеты вешали только перед учебными стрельбами, то есть — два раза в год. В остальное время летали так. Во избежание.
И вдруг — нате вам. Боевая цель. Такой подлянки от братского ПВО никто, конечно, не ждал, просто не было раньше такого. Все, что летело не там, где надо, и не туда, куда надо, ПВО-шники принуждали к посадке, а тем, кто не мог или не хотел самостоятельно сесть, вежливо помогали. А вот раз что-то не сработало.
Ну что ж, надо — так надо. На стоянке вокруг МиГ-29 заметались одичавшие от безделья оружейники, подогнали ТЗ, АПА,[8] благо, что тот день был летный.
Между тем на КП полка обстановка раскалялась, так как вожделенную цель никак не удавалось засечь.
— «Дренаж», где цель?!
— Не наблюдаю!
— Как это «не наблюдаю»?! Да ты же фашист, у тебя руки по локоть в крови! Вот только приди на КП! Показывай давай!