– Вам повезло, – сказал Кимболл. – Как раз сегодня утром я привез их из хранилища. Пойдемте, я вам покажу.
Пока мы шли по центральному коридору, Кимболл с гордостью показывал кое-что из новых приобретений: колесо от царской колесницы, принадлежавшей великому фараону Озиманду, шкуру взрослого гризли, убитого легендарным героем Дэниелом Буном, самую большую в мире устрицу, паровую швейную машинку, бюст Марии-Антуанетты, целиком сделанный из спичек, а также копию несравненной работы Жака-Луи Давида, на которой Жан-Поль Марат, только что заколотый роялисткой Шарлоттой Корде, тяжело обвисает через край ванны.
– Пытался было купить ванну, где убили девицу Болтон, – сказал Кимболл, когда мы проходили мимо примерно дюжины зрителей, собравшихся перед этим полотном. – Уже представлял, как выставлю ее вместе с картиной. Род тематического единства, вы понимаете… знаменитые ванные убийцы. Но так и не уговорил мистера Мэя.
В скором порядке, свернув за угол и пройдя через тускло освещенный коридор, мы подошли к двери, которую мой спутник быстро и ловко отпер ключом, свисавшим с массивного кольца у него на поясе. Затем распахнул дверь и скрылся в темной комнате. Чуть погодя он чиркнул спичкой, зажег лампу и поманил меня внутрь.
Переступив через порог, я очутился в просторной сторожке, где хранились разного рода инструмент, метлы и швабры, необходимые для поддержания в чистоте и порядке такого сложного предприятия, как музей Кимболла. Сам хозяин стоял почти посередине перед деревянной корзиной, крышку которой приподнимал маленьким рычажком. Миг – и крышка открылась.
– Разбирайтесь сами. Если понадоблюсь, я у себя в кабинете, – сказал Кимболл, казалось внезапно вернувшийся к своей прежней брюзгливости. Затем, не говоря больше ни слова, вышел и широкими шагами направился к себе.
Несколько минут я просто стоял, глядя на корзину, где хранились вещи, принадлежавшие Горацию Раису. Размером она была примерно три на три фута. Сколько времени у меня уйдет, чтобы разобраться в ее содержимом, я и понятия не имел. Желая устроиться поудобнее, пока буду заниматься работой, я огляделся. Почти сразу взгляд мой остановился на бочонке из-под масла, стоявшем рядом. Выкатив его на середину комнаты, я поставил бочонок стоймя и уселся на него верхом. Примостившись таким образом возле открытой корзины, я засунул в нее руку и стал перебирать предмет за предметом.
Эмоции, которые я при этом испытывал, были самые противоречивые. Разумеется, сам Гораций Райе не волновал меня ни в коей мере. Я видел в нем всего лишь молодого безумца, совершившего преступление столь гнусное, что оно лежало за пределами человеческого понимания. Мои чувства по отношению к нему – коли таковые вообще существовали – сводились к ужасу и отвращению.
Однако теперь, когда я внимательно разглядывал его вещи, в груди моей зародилось нечто вроде жалости. Не считая предметов, выставленных в галерее Кимболла, в корзине содержался полный набор того, чем располагал Райе в этой жизни. Их было так мало и они оказались такими изношенными и обтрепанными, что явно свидетельствовали о жизни крайне нищей. По сравнению с нуждой, которую Раису совершенно очевидно приходилось терпеть, пока он грыз гранит науки, мои вечно стесненные обстоятельства могли показаться едва ли не роскошью. В корзине лежали несколько поношенных рубашек, шерстяные брюки с заплатами на коленях и потрепанными отворотами, выщербленные тарелки и покрытая тусклым налетом кухонная утварь, очки для чтения с треснувшим стеклышком, расческа с расколовшейся черепаховой ручкой, зазубренная бритва и до крайности изношенный ремень для правки, сломанная глиняная трубка, покрытый ржавчиной подсвечник и другие столь же выношенные и обтрепанные вещи, никчемность которых наверняка погрузила бы чувствительного наблюдателя в глубочайшую меланхолию.
В то же время мной владело ощущение величайшей срочности и безотлагательности моего занятия, потому что где-то среди этого жалкого мусора я надеялся найти ключ, который вывел бы меня на человека, похитившего шкатулку доктора Фаррагута. Однако, аккуратно раскладывая вещи рядом с корзиной, я не мог не чувствовать нараставшей обескураженности. Мне не удавалось найти ничего, что проливало бы свет на эту тайну. Что я обнаружу связку писем личного характера или дневник, казалось в равной степени маловероятным. Полдюжины книжек по медицине и небольшой блокнот, где Райе делал довольно грубые наброски анатомических образцов, которые изучал, – вот и все, что мне удалось найти.
По мере убывания содержимого слабела и моя надежда. Прошло немало времени, прежде чем корзина опустела. На меня навалился тяжкий и горький груз понесенного поражения. Плечи мои опустились, я удрученно вздохнул. Однако, вставая со своего насеста, я заметил что-то лежавшее в темном углу корзины. Нагнувшись, я поднял этот предмет и поднес его к свету.
Это был старый, чуть ли не до дыр проношенный саквояж, едва не раздавленный грузом сваленных на него вещей. Судя по сплющенному виду, он казался пустым. Однако, придвинув саквояж к лампе, чтобы получше его разглядеть, я почувствовал, что внутри что-то есть.
Поставив саквояж на колени, я открыл его и запустил руку. Почти сразу мои пальцы нащупали маленький, твердый, прямоугольный предмет. Еще до того, как достать его, я уже точно знал – по форме, равно как и по обтянутой кожей поверхности, – что это.
Это был футляр для дагеротипа.
Раскрыв, я поднес его к свету.
В футляре лежали две обращенные друг к другу фотографии. Одна запечатлела красивую молодую пару: женщина сидела, мужчина стоял рядом с ней. Другая была портретом этой самой женщины.
Приглядевшись повнимательнее к обеим фотографиям, я негромко изумленно вскрикнул.
В женщине я узнал Эльзи Болтон!
По крайней мере, так мне показалось сначала. Однако, продолжая изучать дагеротип, я заметил, что, несмотря на бросающееся в глаза сходство с убитой служанкой, женщина на обеих фотографиях отнюдь не была ею. У нее были более заостренный подбородок, широко расставленные глаза и нос с горбинкой.
Спутником ее был молодой мужчина с чувственным ртом, правильной формы носом, глубоко посаженными глазами, вьющимися темными волосами и необычайно широким лбом.
Глядя на эту привлекательную пару, я понял, что смотрю на маньяка Горация Раиса и Лидию Бикфорд – женщину, которая в конце концов приняла такую страшную смерть от его рук.
Каким образом дагеротип оказался в старом саквояже, можно было только догадываться. Возможно, размышлял я, его по небрежности бросил туда человек, отвечавший за имущество Раиса, а затем Кимболл не заметил дагеротипа, разбирая личные вещи убийцы.
Как бы то ни было, Барнум будет рад завладеть этой вещицей. Что до меня, то я был глубоко разочарован, ибо моя последняя надежда найти ключ, который привел бы меня к похитителю шкатулки, рухнула.
Тем не менее, продолжая вглядываться в лица Горация Раиса и его обреченной подруги, я подумал, что есть нечто странное уже в одном существовании этих фотографий. Хотя и доступные по цене, дагеротипы – и я это знал – были дорогим удовольствием, если не предметом роскоши. Учитывая крайнюю бедность Раиса, я не понимал, каким образом он мог заплатить, да не за один, а за два снимка.
Мной овладело любопытство. Порывшись по карманам, я вытащил ножик, который дала мне миссис Рэндалл, открыл его и поддел чеканную металлическую рамку, в которую был вставлен портрет Лидии Бикфорд. Достав фотографию, я поднес ее к глазам.
В углу стеклянной пластинки была нацарапана фамилия дагеротиписта, в мастерской которого делали снимок:
«Г. Баллингер».
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Помимо небольшого футляра с двумя дагеротипами, я отобрал для Барнума еще несколько вещей: грязную рубашку Раиса, зазубренную ржавую бритву, старый кожаный ремень, а также книгу под названием «Иллюстрированный трактат по анатомии для колледжей и академий», принадлежащую перу врача с метким прозвищем «Закройщик». Хотя во всех этих вещах не было ровным счетом ничего примечательного, я был уверен, что Барнум с его талантом к бессовестным преувеличениям легко сможет превратить их в некие зловещие экспонаты, которые наверняка привлекут в его музей большое число платежеспособных посетителей.
Упаковав отобранное в свой саквояж, я сложил остатки райсовских вещей в корзину, погасил лампу и вышел из хранилища. Перед тем как уйти из музея, я задержался перед кабинетом Кимболла. Сидя за столом, где он деловито вносил какие-то пометки в огромную бухгалтерскую книгу, хозяин музея проводил меня достаточно долгим взглядом, который при желании можно было принять за прощание. На сей раз я был благодарен за его резкость, поскольку у меня не было никакого желания вступать в длительную беседу, которая могла бы вынудить меня признаться в находке двойного дагеротипа: узнай он о его существовании, Кимболл вполне мог бы захотеть оставить его для своего собрания.
Шагая к дому миссис Рэндалл, я обдумывал значение найденного. В самих по себе дагеротипах не было ничего даже отдаленно зловещего. Однако то, что у Горация Раиса вообще появились эти снимки, указывало, по крайней мере, на возможность того, что он состоял в дружеских отношениях с фотографом, который сделал их для бедного студента по сильно заниженной цене, если не gratis15. Мог ли тогда Баллингер быть тем знакомым, которого Райе свел с доктором Мак-Кензи и который теперь оказывал последнему различные противозаконные услуги? Мог ли он оказаться человеком, который, помимо похищения секретных ингредиентов доктора Фаррагута, помогал доставать тела для вскрытия? Но какое отношение мог иметь дагеротипист к похоронному бизнесу?
Не успел я задаться этим вопросом, как ответ поразил меня столь чувствительно, что я остановился как вкопанный, едва не столкнувшись с шедшим позади прохожим. Я вспомнил портрет, который миссис Рэндалл носила в медальоне, снимки, приведшие в столь встревоженное состояние Сестричку во время нашего визита к Баллингеру.