Солнце. Это не ответ. Разве неправду говорят, что один из ваших старых математиков брался перевернуть небо и землю, если только дадут ему точку опоры вне мира? Тебе вовсе не нужно двигать неба, а между тем ты имеешь здесь точку опоры вне Земли и таким образом можешь свободно сдвинуть её с места, не спрашивая даже ее согласия.
Коперник. Это еще, пожалуй, не трудно сделать, ваша светлость; но для этого потребуется рычаг такой длины, что не только я, но даже ваша светлость, при всем своем богатстве, не располагает и половиною тех средств, которые необходимы для его приготовления. Но я перехожу к другому самому главному затруднению. До сих пор, Земля занимала первое место в мире, так сказать: средоточие его и (как вам известно) стояла неподвижно, лишь любуясь тем, что совершалось вокруг нее; а вокруг нее, — над нею, под нею, пред нею и за нею, — кружились все прочие миры вселенной, как превосходящие её величиною, так и уступающие ей в этом, как светлые, так и темные, — кружились беспрерывно, с невероятною, головокружительною быстротою; так что, казалось, вся вселенная представляла собою один необъятный дворец, в котором на троне восседала Земля, а все другие миры, её окружающие, являлись как-бы ее придворными, телохранителями, слугами. Действительно, Земля всегда считала себя царицей мира и, принимая в соображение прежний порядок вещей, нельзя не призвать, что она рассуждала недурно, даже имела много оснований рассуждать так. Но что сказать вам о нас, людях? Каждый из нас считает себя более нежели первым между всеми земными существами. Последний лохмотник, не имеющий куска черствого хлеба, воображает себя императором, и не каким-нибудь константинопольским или германским, даже не повелителем полсвета, как были римские государи, но императором вселенной, царем солнца, планет, всех видимых и невидимых звезд и конечной причиной всех этих миров, включая сюда и вашу светлость. Теперь, если мы заставим Землю выйти из средоточия мира, заставим её бегать, вертеться, трудиться, — одним словом, запишем её в разряд обыкновенных планет, это поведет к тому, что ее величество Земля и их величества люди лишатся трона, лишатся своего величия и останутся при своих лохмотьях и других убожествах, которых у них немало.
Солнце. Что-же хочет этим сказать мой милый Коперник? Уж не боится-ли он, что это будет действительно преступлением против величества?
Коперник. О нет, ваша светлость: ни кодексы, ни пандекты, ни права, начиная с государственного и кончая естественным, сколько мне известно, не упоминают о таком преступлении. Я хочу только сказать, что наше предприятие касается не одной физики; не забудьте, что оно делает переворот в порядке и, так сказать, в иерархии всех вещей и существ, изменяет самую цель творения, а это, в свою очередь, произведет великий переворот в метафизике и во всех умозрительных науках; вообще в результате будет то, что люди (если только они сумеют и захотят рассудить здраво) окажутся в собственных глазах совсем другим товаром, нежели каким они воображали себя до сих пор.
Солнце. Сын мой, все это меня нисколько не беспокоит, потому что для меня ваша метафизика, физика, алхимия и даже, если хочешь, никромантия — почти одно и тоже. Люди-же удовольствуются тем, что они есть на самом деле; а если это им не понравится, — поверь мне, они примутся по обыкновению рассуждать наизнанку, даже пойдут против очевидности, что им чрезвычайно легко удается, и таким образом будут считать себя попрежнему баронами, князьями, императорами, — чем угодно; одним словом — утешатся, не причинив ни мне, ни миру никакой неприятности.
Коперник. Извольте, оставим в стороне людей и Землю. Теперь посмотрите, светлейший, что будет с другими планетами: узнав, что Земля делает с ними одно дело, вообще стала им ровней, они не захотят оставаться по-прежнему, без украшений, простыми, гладкими, пустынными и печальными, но пожелают иметь, подобно Земле, свои реки, моря, горы, растения, даже своих обитателей, — одним словом, ни в чем не уступать. Земле: вот вам еще громадный мировой переворот, следствием которого будет бесконечный наплыв новых существ, которые мгновенно, как грибы, повыростут со всех сторон.
Солнце. Пусть их растут, сколько угодно: моего света и моей теплоты достанет на всех, и мир всегда найдет, чем питать, одевать и содержать их без ущерба себе.
Коперник. Но подумайте еще немного, ваша светлость, и перед вами возникнет новый беспорядок: звезды, заметив, что вы изволили сесть, и сесть не на скамейку, но на трон, и держите вокруг себя блестящую свиту планет, — не только захотят также сесть и успокоиться, но и царствовать, а следовательно иметь — каждая своих собственных подданных, подобно вам. Эти новые подчиненные планеты также потребуют украшений и населения. Не стану распространяться о том, как унизится бедный человеческий род, и без того униженный в системе нашего мира, когда заблестят бесчисленные мириады новых миров, когда последняя звездёнка млечного пути составит собою отдельный мир; но имея в виду лишь ваш интерес, я должен напомнить вашей светлости, что до сих пор вы изволили быть, если не первым во вселенной, то по крайней мере вторым (т. е. после земли), и не имели равных себе (полагая, что звезды не смели и думать равняться с вами); при новом-же порядке вещей вы будете иметь столько равных, сколько звезд на небе. Смотрите, светлейший, как-бы это изменение не нанесло ущерба вашему сану?
Солнце. Разве ты не помнишь, что сказал ваш Цезарь, когда, переправляясь через Альпы, ему случилось проходить через одно маленькое и бедное селение? Он сказал, что желал-бы лучше быть первым в этой деревушке, нежели вторым в Риме. Так и мне приятнее быть первым в этом мире, нежели вторым во вселенной. Но не честолюбие побуждает меня изменить настоящий порядок вещей; меня побуждает к этому единственно любовь к покою, даже, если, хочешь, — просто леность: я, в противоположность Цицерону, досуг предпочитаю почету.
Коперник. Светлейший, с своей стороны я употреблю все мои силы, чтоб доставить вам этот покой; боюсь только, что он не будет продолжителен, даже при полном успехе предприятия. Во-первых, я почти убежден, что через несколько лет вы будете принуждены двигаться кругообразно, как блок или как мельничное колесо, не сходя с места; потом, с течением времени, вашей светлости, пожалуй, придется снова бегать, — не говорю вокруг земли, но не все-ли это равно? Впрочем, довольно: пусть будет так, как вы желаете. Не смотря на все препятствия и затруднения, я попробую услужить вашей светлости; в случае неудачи, вы, по крайней мере, не скажете, что у меня не хватило храбрости...
Солнце. Отлично, Коперник: попробуй!
Коперник. Остается еще одно маленькое затруднение...
Солнце. Какое-же?
Коперник. Не хотелось-бы, чтоб за это дело меня сожгли живьем, как (феникса, потому что, случись это, — я убежден, что не сумею воскреснуть из своего пепла, как сделала эта умная птица, и таким образом навсегда лишусь возможности лицезреть вашу светлость.
Солнце. Слушай, Коперник: ты знаешь, что в то время, когда вас, философов, еще не было, вообще во времена поэзии, я был пророком. Позволь-же мне попророчествовать в последний раз, и из уважения к моей старинной профессии, поверь моим словам: действительно, твоим последователям и вообще тем, которые после тебя решатся признать истинным твое дело, предстоят обжоги и другие подобные неприятности; но ты, насколько мне известно, ты ничем не поплатишься за свое дело. Наконец, если ты хочешь действовать на верняка, — поступи так: книгу, которую ты напишешь на этот случай, посвяти папе {Коперник действительно, посватал свое сочинение папе Павлу III.}, и тогда, ручаюсь, даже сан каноника останется за тобою.
XIV.Тристан и Друг.
Друг. Я читал вашу книгу, — книга печальная по вашему обыкновению...
Тристан. Да, по моему обыкновению.
Друг. Печальная, мрачная, безнадежная. Видно, что жизнь на ваш взгляд — прескверная вещь.
Тристан. Что мне сказать вам? Действительно, я имел эту глупость — думать, что жизнь человеческая несчастна...
Друг. Несчастна — может быть. Но в конце концов...
Тристан. О нет, нет: ничего не может быть счастливее! Теперь я переменил убеждение. Но когда я писал эту книгу, я имел глупость думать так. Мало того, я так был убежден в этом, что скорее сотов был усомниться, в чем угодно, только не в выводах, которые я сделал на этот счет; мне казалось, что совесть читателя будет лучшим свидетельством их справедливости; и воображал, что если и возникнет спор, то разве о пользе или вреде этих выводов, но никак не об истине их, что мои жалобы, как общие всем, будут повторены каждым сердцем, которое их услышит. Когда-же я узнал, что со мной не соглашаются, и не только в частностях, но и в сущности; когда мне сказали, что жизнь совсем не несчастна, и если кажется мне такою, то единственно вследствие моей собственной немощи, моего личного несчастья, — я на первых порах был поражен, ошеломлен, я окаменел от удивления и долгое время полагал, что нахожусь не на земле, а в каком-нибудь ином мире. Но потом, придя в чувство, я побранил себя немного; наконец, расхохотался и сказал: "Люди вообще то же, что мужья. Мужьям, если только они хотят спокойно жить, необходимо думать, что жены их верны — каждая своему мужу; они так и поступают, даже и в том случае, когда всем хорошо известно, что они рогаты. Тому, кто хочет или должен жить в какой-нибудь стране, необходимо думать, что эта страна — самая лучшая часть обитаемого мира, и он думает так. Вообще людям, которые желают жить, необходимо верить, что жизнь прекрасна и драгоценна; и они верят этому, и восстают против тех, которые думают иначе, потому что в сущности род человеческий верит не в истину, но в то, что ему кажется истиной по его собственному усмотрению; он, который верил и будет верить всевозможным глупостям, никогда не поверит ни тому, что знание невозможно, ни тому, что не на что надеяться: философ, который решился бы доказывать какое-нибудь из этих положений, не приобрел бы себе ни известности, ни последователей, и это понятно: положения эти так невыгодны для желающих жить; они оскорбляют людскую гордость, они требуют особенной храбрости и душевной твердости, чтоб поверить им. А люди трусливы, малодушны, слабы; они склонны надеяться на благо, потому что принуждены менять свои мнения о нем, сообразно с требованиями необходимости, управляющей их жизнью; они всегда готовы, по словам Петрарки, сложить оружие у ног судьбы; всегда на столько рассудительны, что легко утешаются во всяком несчастий, выговорив себе хоть какую-нибудь подачку взамен того, в чем им отказано и что они потеряли; входят, так сказать, в сделку с судьбой, как бы она ни была к ним жестока и несправедлива; а когда она отказывает им в последнем желании, — живут ложными верованиями, призраками, которые становятся для них так же прочны и жизненны, как сама действительность. И как весь свет смеется над рогатыми мужьями, влюбленными в своих жен, так и я смеюсь над этими людьми, влюбленными в жизнь; смеюсь над их ребяческою готовностью вечно оставаться в дураках и, при всех их действительных страданиях, быть еще насмешкою природы и судьбы. Я разумею здесь не обманы воображения, но обманы ума. Породила ли во мне эти мысли болезнь, — я не знаю; знаю только то, что я, больной или здоровый, презираю людскую трусость, отвергаю всякое утешение, всякое ребяческое обольщение, беру на себя смелость вынести всякую безнадежность и подвергнуться всем последствиям моей филос