о-уничижительном роде. Навряд ли. И вот нашел в какой-то научной книжке про Первую мировую войну («Генералы Великой войны»): «…на вопрос инспектора пехоты «кто у тебя начальники?» солдат называет следующие фамилии: «Командующий округом – генерал Фрезе. Корпусной командир – генерал Ренненкампф. Начальник дивизии – генерал-лейтенант Флейшер. Командир бригады – полковник Российский». Генерал воскликнул: «Слава Богу, хоть один есть российский». Вот такой анекдотец армейский приведен. Хорошая история. «Русские не сдаются».
Отдельный Алессио
Что-то и меня пробило «про Победу». И видимо, по контрасту с ошалевшим нашим большинством, парадоксальным образом массово отождествляющим себя с победителями, хочу рассказать о самом нетипичном, экзотичном, фееричном ветеране (наверное, он удивился бы, если бы услышал по отношению к себе это слово, но он-таки был ветераном, удостоенным многих европейских наград), которого я помню. Этим ветераном был бабушкин двоюродный брат Алессио. Таков у него был псевдоним в Риме. Его немецкая многосоставная фамилия (старая военная семья из обрусевших остзейских дворян, давшая с петровских времен целую гроздь генералов) явно не подходила, да он и привык называться Алессио Червонный. Кадетом он был вместе с корпусом эвакуирован из Крыма, какое-то военное образование получил уже в эмиграции. Служил в разных армиях наемником, был мужчиной для танцев в светских заведениях Ниццы (американские путешествующие дамы балдели: красавец, выправка), когда началась война, успел повоевать в Греции, очутился в Риме, стал мажордомом посольства Королевства Таиланда. Посольство, Виллу Тай, оставили на него. Он стал одним из лидеров Сопротивления, причем не только русской ветви (помогали из русских художник Исупов и сам князь Феликс Юсупов, модель В. Серова, один из убийц Распутина), в Италии о нем долго помнили. Скрывал в посольстве советских пленных, которых сам и отбивал у немцев, проводил боевые акции, словом, боевитый был родственничек. Когда Рим был занят союзниками, его, во главе советско-римского партизанского отряда, принимал Папа Римский. Затем зачастили советские генералы, стали склонять бывших военнопленных, собравшихся на Вилле Тай, вернуться на Родину, они поверили: как-никак, повоевав в Италии, чувствовали себя людьми, а не изменниками. К 1960-м годам осталось из вернувшихся нескольких сот, кажется, два человека, остальные сгинули. Дед был суперпатриотом, жаждал вернуться на Родину, но у него хватило ума дождаться смерти Сталина. Дождался. Вернулся, правда, без права жить в крупных городах. Заслали под Ташкент. Не унывал, был землемером и даже рисовал открытки. Потом, в шестидесятые, его нашел С. С. Смирнов, царство ему небесное. Он был писатель вполне советский, но находил «неизвестных героев», вел телепередачу про них, которую смотрела вся страна. Это была первая попытка показать войну вне официоза. Деда показали по телевизору (с одним из двух уцелевших римских партизан), ему дали квартиру в Москве, даже, кажется, пионерские организации стали называть его именем. Он появился в нашей квартире как что-то нереальное. Геройством здесь некого было удивлять: бабушка, кстати, вполне молодая женщина, по нынешним меркам, такого барышней навидалась в Гражданскую на Кавказе (ее дед многие годы был военным администратором края и наказным атаманом Терского войска, генералом от кавалерии, за людьми с его фамилией, как за зайцами, охотилась ЧК), что и рассказывать было страшно (страшно за меня: внучек должен был расти «без этого»). Муж ее, мой дедушка, был профессиональным военным, летчиком, командующим соединениями и кавалером Ордена Суворова (кто понимает, не сегодняшнего статута). Он был честнейшим человеком, твердым, не отказавшимся от бабушки, на которой женился после Гражданской (была такая мода среди юных красных командиров – брать в жены барышень из бывших, так сказать, спасать их), это всю жизнь ломало его карьеру, а ведь он был прирожденным военным. Отец, юный еврей-солдатик, студент Академии художеств, покоривший «генеральскую дочку», тоже хлебнул горюшка. Но они были свои, родные, обыденные, советские, то есть принявшие определенные правила понимания войны. И разговоров, вернее, умолчаний о ней, при мне. Для меня война была овеществлена в дедовских орденах на мундире. У отца орденов не было – это была болезненная тема. А тут в квартиру ворвался вихрь – в сером шикарном костюме, с худым костлявым не советским лицом (такими показывали в фильмах злодеев – белогвардейских офицеров и шпионов), элегантный, мгновенно расплавивший неизбежный холодок (встречались-то с сестрицей еще подростками у общего дедушки в атаманском дворце), потрепавший меня за щеку и велевший звать дедушкой, вмиг подружившийся со всеми домашними. Он умел найти верный тон, вести стол, немерено и без видимых последствий выпивать, часами рассказывать – не без повышенного градуса – о своих приключениях (чего вообще у нас не водилось). Да так, что все слушали, раскрыв рот. Все ему нравилось: воевать, рисковать, даже советская действительность нравилась (поехал искать семейное поместье – дом стал каким-то сельсоветом, но не сгорел же! родственник инвалидом служил при доме сторожем, но ведь выжил в лагерях! Казалось, он и не задумывался, что сам лишил себя другой, западной жизни). Он был наивным, доверчивым и, что редкость, бескорыстным патриотом (в духе военно-патриотических советских фильмов: «Суворов», «Кутузов» и пр.), он поверил в те дворянско-имперские обертоны (ссылки на военных предков, само слово «Отечественная», погоны, аллюзии на традиционные победы русского оружия), которые последовательно вводил Сталин. Вообще он, видимо, не принадлежал к рефлексирующему типу. И уж к интеллигентски-либеральному тем более. Похоже, ему всю жизнь не хватало империи за спиной. Не той, вымышленной нынешними парвеню, играющими в какие-то геополитические, компенсирующие личную закомплексованность игры. А той, отеческой, которая, награждая орденом мальчишку-гусара за какую-нибудь особую лихость, пожурит: в следующий раз полезешь вперед без приказу, разжалуем. Вот такой в его воображении была армия-победительница. В реальности она перемолола бы его в секунду, не востребовав ни одного из его дарований! И наверное была бы права в своем железном требовании унификации. Это я теперь понимаю. Тогда я смотрел на него с обожанием. В нем было то, чего я отроду не видывал – он был вольным: авантюристом, воякой, служившим по своему выбору (он был германоненавистник, видимо, по традиции Первой мировой, на которую по возрасту не поспел), он вообще все выбирал сам: друзей (не по службе), женщин (в разных странах, а затем и в Москве), повороты судьбы. Он не был придавлен системой, вот что было уникальным! Конечно (об этом тихо говорили бабушка с дедом после его визитов) у него была другая война и другая жизнь. И такого, что перенесли они здесь, он не знал. Но черт возьми, и «сюда» вернулся по своему выбору, и здесь сохранил себя, свой авантюрный идеализм или идеалистический авантюризм, не знаю уж как. Не дал себя «встроить». Как-то незаметно уклонился от почетных президиумов и официальных встреч с молодежью, которые навязывались после всесоюзных эфиров. Все-таки фальшь почувствовал, не так, значит, был наивен и прост. По чужим правилам играть не стал. Доживал частной жизнью, вскорости умер. Не знаю, осознавал ли он себя победителем. Но уж не проигравшим – точно.
Кто?
Почему-то вспомнил сегодня, что я уже старше моей бабушки. Она ушла, по нынешним меркам, рано – лет шестидесяти с небольшим. Но – умерла своей смертью. Для людей ее поколения и ее сословия – редкость. Барышней она выжила в Гражданскую войну на Юге – особо жестокую. В самом начале оказалась под Майкопом, в летнем доме, в именье. Там, еще после окончания Кавказской войны, ветеранам-офицерам нарезали землю. Климат, сады. Следующие поколения отставников из небогатых проводили там старость – климат, сады. С провинциальной гордостью называли эти места русской Ниццей. Она видела, как соседей, старичков, отставников-генералов, согнали и вели куда-то, как оказалось, на убой, рабочие из депо. Дед, многие годы успешно «державший» Северный Кавказ, отставленный Временным Правительством, успел вступить в Белую армию и умер, не выдержав крушения своего мира. Отец с казаками прискакал ночью, обнял семью, обещал скоро вернуться. Видимо, собирался пробиться в Турцию по суше. Так и сгинул. Красные пришли, как на одноименной картине художника Евсея Моисеенко. Адыгейцы не выдали, спрятали барышню в горах. Потом, когда резня притихла, вернулась, как-то жила, пользуясь тогдашней неразберихой. Вернее, выказала удивительную выживаемость. Потом вышла замуж за юного краскома. Недолгая передышка – и вот вам, тридцатые. С чемоданчиком в передней: в военных семьях все были готовы к аресту. И в войну в эвакуации мыла полы в госпиталях, с похоронкой, к счастью, ложной. И только последний период был благополучным, покойным, отставным. Насколько я помню, загнанной, запуганной, битой жизнью бабушка себя не ощущала. Она была красивой женщиной, почти до конца, и, видимо, осознавала это. Но было что-то еще – породное, семейное, несгибаемое… Это позже пришло, когда женщины из позднесоветских и постсоветских элит, с их-то красноречивыми физиономиями, стали фабриковать себе предков. Бабушке не нужно было ничего приобретать. Она просто ни от чего не отказывалась. В самые опасные времена. И ничем не кичилась во времена более вегетарианские. Просто не забывала свое семейное – как служивое, военное, тянувшее лямку, потом и кровью добивавшееся высоких чинов, шинели на красной генеральской подкладке. Не позволяющее расслабиться. Что-то такое она пыталась внушить и мне, подростку. Мы. Ты не можешь себе позволить то-то и то-то. Потому что – мы. Я парировал: «мы»-то понятно, а кто «они»? Народ? Тут бабушка пасовала – слова быдло, чернь, хамы были не из ее лексикона. Не приняла бы она и нынешнего – ватники. Народ был правильный, войну вытянул. Просто его все время кто-нибудь да сбивал с панталыку. На этом она сердито обрывала разговор. В общем, кто такие «они», мы так с ней и не выяснили. Бабушке поставили надгробие – мраморную колонну с портретным рельефом, который выполнил скульптор Арон Плискин. Пожалуй, бабушка из всех друзей родителей выделяла его: он был безупречно-старомодно, по-варшавски (откуда, собственно, он и был родом) воспитан. Плискин был скромнейшим, частнейшим, цивильнейшим человеком феерической судьбы. Когда Гитлер напал на Польшу, Арон учился в Вильно, тогда польском, затем как-то умудрился пробиться в Ленинград, сдал экзамены в Академию художеств. Это при всем том, сколько опасностей подстерегало в предвоенном СССР поляков (польские евреи числились по той же категории)! В начале войны он, студентом Академии, записался добровольцем, воевал в самых опасных местах Ленинградского фронта, был ранен, по выздоровлении направлен в армию Андерса. Не успел, польский генерал увел свою армию с территории СССР. Плискин, опять же по польской линии, оказался потенциально социально опасным, был направлен за Урал на трудовой фронт, по сути – в лагерную ситуацию. Не падал духом, работал. Друзья-студенты известными только им путями в конце войны выцыганили у начальства бумажку, по которой Арона вызвали в Академию и восстановили в студентах. Я пом