ню их с детства, Арончика (по другому его в нашей семье и не называли) и его жену, тетю Пепу. Арон внешне не выказывал ничего героического, даже просто служивого, солдатского, он и ветеранских мероприятий не посещал. Он был человеком безмятежного отношения к жизни, ценителем ее частной, семейной стороны. Между тем, он не только выжил, ушел и от Гитлера и от Сталина, он с честью выиграл все войны, выпавшие на его долю – и личные, и всеобщие. Такой вот человек, недавно, в мафусаиловом возрасте, умерший в Израиле, сделал бабушке памятник. Надгробие простояло сорок с лишком лет. Заросло. Рельеф потускнел. Я специально не давал ничего чистить – не ровен час, заметят кладбищенские мародеры. Недавно заметили. Ради жалких пары килограммов бронзы сбили рельеф. Я представляю лица этих людей – всю цепочку, до скупщиков металла. Догнали все-таки мою бабушку. И Арончика Плискина догнали. Чекисты не смогли, а эти догнали. Вот только кто «эти». Как их назвать, чтобы не обидеть бабушку. Конечно, не народ… Но кто, кто…
Комарово
Татьяна Владимировна Шишмарева. Прекрасный график с индивидуальным нитяным рисовальным стилем. Пожилая дама с зачесанными назад волосами, породистым носом. И действительно из бывших. Старый род, вписанный в бархатную книгу. Отец – академик, филолог-романист. Естественно, хлебнувшая советской жизни – муж ссылался, отца клеймили как низкопоклонца. Язык острый, школа 1920-х. Ученица В. В. Лебедева. Мы в гостях у нее в Комарово, на академической даче. Мне лет двенадцать. Разговор взрослых зашел о В. И. Курдове, знаменитом художнике, тогда знакомом мне по классическим иллюстрациям к детским книжкам, на них я воспитывался. А вообще-то – ученик Малевича и Матюшина, начинавший замечательными контр-рельефами, вместе с Лебедевым революционизировавший визуальный образ детской книги, затем ушедший в анимализм, в безобидное. Но и революционной теме отдавал должное: красные всадники и пр. К званиям и наградам был неравнодушен: слабость, вполне извинительная для человека его закалки страхом. Мама шокирована, зато я запомнил на всю жизнь. Притом, что молодым искусствоведом не раз встречался с классиком и даже писал о нем. Итак, рассказ Шишмаревой, каким я его запомнил.
– Валечка в студенчестве пил безобразно. Жили мы все достаточно нище, но он вообще все пропивал. Купили ему в складчину на день рождения шикарную клетчатую рубашку, вроде нынешней ковбойки. Он и на этот раз не удержался, заснул за столом, весь облеванный. Утром оказалось: крысы выели черные клетки, а красные оставили. Вот вам и Малевич.
Еще о Шишмаревой. На той же комаровской даче, в академическом поселке (примерно два десятка дач, подаренных после войны Сталиным самым именитым ученым. Академик Шишмарев в пору борьбы с космополитизмом подвергался остракизму, вполне мог лишиться не только дачи, но и головы. Не успели, даче-даритель и даче-отниматель помер). Татьяна Владимировна показывает папку с рисунками. Я, что называется, в материале. Листаю рисунки. Они – силуэтные, выразительные, пластичные – великолепны. Разве что, может быть, слишком уж совершенные, формальные. После двух десятков просмотренных как-то отдает холодком. И вдруг поразительный контраст – рисунок женщины в чулках, со спины, вполоборота. Потрясающе чувственный, страстный. Я даже охнул, не смог удержаться: таков был контраст с высоким, но хладнокровным рисованием хозяйки дома. Лебедев узнавался сразу. Шишмарева, конечно, заметила мою реакцию. Усмехнулась. И тут до меня дошло: модель-то, модель – откровенная в своей торжествующей телесности, – это же сама Татьяна Владимировна! Только без защитной оболочки возраста, музейной репутации, классичности.
– Да, – хмыкнула она неодобрительно. – Думаете, только вы умеете радоваться жизни? Ничего-то вы не умеете. А ведь вы не самый худший из своего поколения.
Отец вспоминает
Студенческие годы. Сразу после войны. Мы все голодные, нищие. Думаем, как бы промыслить что-нибудь поесть. А тут по коридорам идет академик Борис Владимирович Иогансон. В барской шубе, как управляющий на его знаменитой картине «На старом уральском заводе». Приехал из Москвы, какой-то курс здесь ведет. На деле – присматривает за ленинградской Академией. И студентов способных себе присматривает в помоганцы, тогда принято было заказные картины делать коллективом: студенты пишут, мэтр правит и подписывает. Кто посовестливее, помоганцев включит в коллектив, но это редко. Так вот, идет Иогансон. За ним подобострастно семенит наш главбух:
– Борис Владимирович, примите жалованье, ведь за полгода не брали…
Иогансон, небрежно засовывая в карман шубы пачки купюр:
– Все-то ты о деньгах. О высоком думать надо…
Колчак
Несколько художников-приятелей не устояли перед предложением Крума Джакова, купившего каким-то образом списанный морской охотник (или меньшего тоннажа военно-морскую посудину, они во всяком случае называли ее морским охотником), пройти вместе с ним по Мариинской водной системе до Волги и, по возможности, далее. Экипаж включал самого Крума, Юрия Подляского, Ефима Рубина, Ярослава Николаева и отца. Может, кто-то еще был, не вспомнить. Ярослав Сергеевич Николаев – колоритнейшая фигура 1960–1970-х годов. Видимо, он был колоритнейшим всю жизнь, однако только после смерти Сталина вышел из тени. Происходил из очень сановной семьи. Отец губернаторствовал где-то в Сибири. Последнего императорского морского министра И. Григоровича он называл дядей. (Не исключаю, что он сменил фамилию – это удавалось в 1920-е многим «бывшим людям».) В юности служил у Колчака (поэтому с большим знанием дела выполнил в 1970-е заказ Художественного фонда по революционной истории Сибири – «Последние дни Колчака». Я тогда по-дурашливости сказал ему: как живо все написано, как по воспоминаниям.
– Это и есть по воспоминаниям.
– Так что, вы у красных служили?
– Дурак ты, Сашка. Стал бы я у красных.
Естественно, какое-то время – лет двадцать – вел он себя тише травы. Написал известную картину «На всем пути народ стоял» – про ленинский траурный поезд, как везут тело Ленина, а народ рыдает. А потом что-то вроде «Сталин и дети». Писал чудесные французистые пейзажи. В блокаду выполнил «Автопортрет», наверное, лучший в тогдашнем советском искусстве. Женат был на Марии Григорьевне Петровой – популярнейшем дикторе, актрисе с тонким детским голосом, постоянно читавшей по радио. Был Ярослав Сергеевич тощим, нервным, неисправимо породистым. Соввласть ненавидел предельно, однако, на всю жизнь запуганный, мог позволить себе только постоянную, но легкую фронду. И розыгрыши, иногда довольно злые. Об одном из них ходила легенда: умер старый художник, владевший мастерской с дореволюционных времен. Ее добился живописец «с активной жизненной позицией», делавший карьеру в жанре «датской» (к важным датам советского календаря) тематической картины. И Ярослав Сергеевич, организовав застолье с подходящими людьми, поделился тайной: – Везет же Андрюшке, – (Пашке и пр., не важно). – Деньги к деньгам.
– Это вы про заказы? – Насторожились собутыльники.
– Какие заказы… Мы с покойником Авдей Семенычем дружили. Человек был старого времени. Твердый. Его бы мастерскую да в хорошие руки… С другой стороны, кому, как не Андрюшке… Старается.
Все согласно закивали. И про покойника, и про молодого живописца мнение было сложившееся.
– А повезло, потому что покойник еще с царских времен в студии своей запрятал золотые червонцы. Немерено. На черный день. Да так и не воспользовался. Не довелось. Так и лежат где-то. Ну, да Андрюшка найдет. Рукастый. Только – тсс! – никому…
Понятно, уже в тот же день новый хозяин мастерской был в курсе дела. Несколько месяцев ушло у него на поиски. Он сокрушил все: изразцовые печи, лепнину, вскрыл полы. Червонцев не было. История об унаследованной мастерской долго ходила по Союзу художников. Мне запомнилось еще одно: Ярослав Сергеевич в последние месяцы стоически переносил болезнь и не питал никаких иллюзий по поводу своего ближайшего будущего.
– Как живу? Сам видишь. Одно приятно. Взял творческую помощь. В ЛОСХе (в Ленинградском отделении Союза художников – А. Б.). В России (в Правлении Союза художников РСФСР – А. Б.). В Союзе (в Правлении Союза художников СССР – А. Б.). Даже в Академии что-то подкинули. И нигде не отдам. Помру скоро. Ничего им не достанется. Выкусят.
(«Им», «Советам» означало: некоему обобщенному образу нелюбимой им власти.) Вот такой человек сидел на носу катера. Никому и в голову не приходило докучать ему работой по хозяйству. На камбуз были брошены отец и Подляский. Но оказалось, что тарелки они не мыли, а тайком выбрасывали в иллюминатор. Бережливый Крум за это чуть не списал их на берег. Ярослав же в огромной морской фуражке с крабом на лысой голове (как Колчак) и с неистребимо начальственными манерами, сидя в кресле на носу охотника, покрикивал на шлюзовых рабочих, удивлявшихся, откуда взялась такая посудина. Она называлась, кстати, «Пейзажист». Дежурный по шлюзу кричал откуда-то сверху для записи судна в журнал:
– Как звать?
– «Пейзажист»!
– Чаво? – Народ не врубался.
Шлюзование затягивалась. Наконец Ярослав Сергеевич адаптировал название на понятный (и, в общем-то отвечающий содержанию путешествия) язык: «Пей за жисть!». Больше ни на одном шлюзе их ни разу не переспрашивали.
Еще об Академии
Году в 1948-м мой отец сдавал экзамен по истории искусств на старших курсах. Принимал поток живописцев и графиков тогда совсем молодой Абрам Каганович. Он и в мою пору профессорствовал в Академии, был человеком ярким и популярным. Занимался восемнадцатым веком, и студентам советовал специализироваться на историческом материале, вполне цинично объясняя преимущество: безопаснее. Сам Абрам Львович, естественно, натерпелся: делать карьеру в эпоху борьбы с космополитизмом было делом нешуточным. Тогда же он был молодым аспирантом, со студентами (среди них многие были возрастными, прошедшими войну) был на равной ноге (приятельские отношения с родителями сохранялись и впоследствии).