венного совета Ленинградского фарфорового завода. Кое-кто был просто в романтической связи с разрисовщицами. Словом, все были при фарфоре. Но как его превратить в предмет потла-ча? На пути символического обмена стоял контроль. Контролерши в вохровской форме стояли на досмотре. Мы, члены Художественного совета, не могли рисковать. Во-первых, не к лицу творческой элите (а мы, худо-бедно, воспринимались как художественные начальники) выносить что-либо с производства. Вторая причина была тесно связана с первой: как раз таких вот удачников со свободным расписанием, с правом каких-то творческих суждений, контролерши особенно не любили. В этом была проекция застарелой народной бытовой ненависти к любому, даже символическому, руководству. Мы сами, в другой ситуации, выступая в роли уже рядовых членов общества, в очереди, например, мгновенно начинали ненавидеть самое малое «начальство». Они были бы счастливы застукать нас с фарфоровой чашкой под рубашкой, на животе. К девушкам-художницам они относились гораздо более снисходительно: свой брат – работяга. Государство не обеднеет, если что и вынесут. Лишь бы незаметно. Они проверяли сумки, иногда прощупывали подмышками. Далее не углублялись. Между тем фарфор прятался как раз углубленно. Его выносили, извините, в трусах. Метрах в ста от дверей Ломоносовского фарфорового завода до сих пор стоит минималистская советская стекляшка – «М» и «Ж». Так вот, в «Ж» вынесенное (выношенное) появлялось на свет. Этот процесс разоблачения (в буквальном смысле) был непростым, кое-кто помнит неудобные, мешковатые советские одежки. Что-то неизбежно билось. На грязном полу создавался культурный слой из битого фарфора и бытового мусора. За долгие годы он был утоптан до археологической плотности. Так вот, к сведению будущих искусствоведов, археологов и культурологов широкого профиля. История русского фарфора существует в двух версиях. Одна, главная, творческая, знаточеская – в музеях, прежде всего в Эрмитаже и в музее императорского фарфорового завода. Вторая – скорее социологическая и, может быть, как теперь говорят, гендерная, представлена этим культурным слоем.
Искусство в массы
Юный художественный руководитель Комбината декоративно-прикладного искусства, я маялся от безделья. Все происходило само собой, мое участие в профессиональной жизни было пассивным. Вообще-то меня и взяли не для того, чтобы я выпендривался. Комбинат выполнял самую разнообразную работу – от оформления заводских клубов, ресторанов до массовки: изготовления сувениров, ювелирки и даже курительных трубок. (Последнее оказалось очень важным. Коллекционеры до сих пор помнят трубки Федорова, а он работал «у меня».) После Академии я никуда не мог пристроиться, и кто-то из отцовских друзей-прикладников помог. Меня вызвал Жора Песис, внушительного вида дядечка со шкиперской бородкой, главный художник Фонда, и сказал:
– Сделаем под тебя вакансию. Нужно их там встряхнуть. Оборзели. Будешь нашим представителем. Не пей с ними. Лучше к нам заходи. И, слушай, тебе будут предлагать в творческие группы вступать, на проекты, консультантом каким-нибудь – учти, это вроде взятки. Не лезь туда. И вообще не врастай в коллектив. Ты – наш представитель. Наш.
В Союзе художников была своя иерархия. Прикладники (этой секции принадлежал Комбинат ДПИ) стояли на нижней ступеньке (кроме десятка действительно больших художников, экспонентов крупных выставок, по масштабу не укладывавшихся в узкое прикладничество). Они были ближе всего к ремеслу, к исполнительству, к производству. Черная кость. (Зато считанные творческие люди были самой высокой пробы – помню Б. Смирнова, Д. Городецкого, Т. Воронецкую, А. Скрягина, В. Носковича… Я со многими подружился. Выставкомы с их участием – это был театр универсальных мастеров.) Сердце у меня не лежало к этому комбинату. Хотя из разговоров отцовских друзей я понимал, что в материальном плане он самый нажористый. Надо было как-то начинать зарабатывать самостоятельно. Когда я узнал про зарплату, сомнения иссякли – она равнялась заработку примерно троих инженеров КБ. Приняли меня с острасткой – засланный казачок. На длиннющем столе расставили образцы всего, что делал комбинат – от проектов оформления дворцов до трубок, от кусков гобеленов до керамики. И с лицемерной любезностью попросили отделить злаки от плевел.
– Отбракованное мы тут же уничтожим. Такие правила. Проведите оценку, пожалуйста. Вы теперь у нас художественный руководитель.
Я впервые видел подобную продукцию. Надо же, трубки. Но я к тому времени кое-как научился подавлять интеллигентскую робость. Все-таки критик, член творческого союза (на комбинатах это ценилось, люди десятилетиями «вступали в союз», многим это так и не удавалось). Я небрежно (с внутренней дрожью) разделил все на равные кучки.
– Это оставить. Остальное…
Такой приемки местные не ожидали.
– А как? Почему эти?
– Кто у вас художественный руководитель?
Разговорчики смолкли. Так, нахально, вошел я в художественный коллектив. Бывалые администраторы, однако, сразу раскусили: понты дороже денег, паренек безобидный, если его не злить. В экономические тонкости не полезет. На самом деле мне и не надо было никуда влезать. Функции у меня были расплывчатые. Как сказал умнейший Песис (оказавшийся милым и остроумным человеком): твое дело – внести элемент светскости в эту партизанскую стихию. Сам только не окунись в это раздолбайство (как в воду глядел). А стихия, действительно, была та еще. Помнится, наш Комбинат ДПИ брал на себя оформление самых лучших ленинградских ресторанов – гобелены, керамика, стекло. (Кстати, не так уж редки были подлинные удачи: в ресторане на углу Невского и Литейного был потрясающий интерьер с гутным стеклом Б. А. Смирнова и тканями, кажется, Т. Воронецкой. В кафе «Фрегат» я и много лет спустя с удовольствием рассматривал керамическую посуду, украшенную кобальтом, – наша!) Открытие каждого ресторана сопровождалось банкетом. За столом сидели художники и мастера-исполнители: стекольщики, кузнецы и пр. Примерно на третьей рюмке начинались выяснения отношений. Между художниками – кто талант, а кто просто партийная скотина, потому и заполучил заказ. И между художниками и исполнителями – кто бы что смог друг без друга. Доходило до мордобоя. Я быстро научился вести стол и усмирять страсти. Довел норму соблюдения приличий до десяти рюмок. Результат! Ну, творческие советы – отводил душу с замечательными мастерами. Ну, экспериментальная керамическая мастерская – здесь отформовывалась и отпульфонивалась новая керамика: выставка «Одна композиция» и пр. Сопереживал. А так – производство, скучно, не мое. Но надо соответствовать. Зарплата. Однажды появился Кирилл Михайлович Петров-Полярный (человек ярчайший, о нем уже приходилось писать в связи с художниками-анималистами). Волей судьбы он руководил проектом оформления очередного советского атомохода. (Воля союзовского начальства в получении такого заказа – это было бы понятно. Но в случае с Полярным воля судьбы проявлялась по-другому: в его знакомстве по охотничьим делам с большими советскими людьми. Эти знакомства играли решающую роль. Нельзя забывать и фактор фамилии – кому, как не Полярному, доверить оформление ледоколов.) Это был наиболее хлебный заказ Художественного фонда, соответственно половина комбинатских Кириллу завидовала, половина перед ним заискивала. «Деятелем» Кирилл не был. Он был гедонистом. (Что доказал лет через десять, когда бросил все это золотое дно оформительства ради любимого дела – натаскивания пойнтера по болотной дичи. В понятиях нашего времени этот поступок можно сравнить с отказом работать столоначальником в «Газпроме» ради, скажем, ведения фермерского хозяйства.) Работы по оформлению атомохода он раздавал, как богатый барин утренние задания старостам, то есть как дело вынужденное, прозаическое.
– Возьмешь на себя металл. Капитан кавказец, наверняка любит чеканку. Или выколотку. Так что посмотри – каминные украшения, выколотка «Полярные медведи» в кают-компании.
Капитан, действительно, оказался осетином, но любил кинжалы ручной работы. Ничего, был послан специальный человек в аул Кубачи, и кинжалы украсили капитанскую каюту.
– Вы разработаете дизайн посуды. Закажем на заводе малую серию. А ты, Сева, займись деревом – панно с инкрустацией «История парусного флота». А сюда – гобелен «Русский Север». Закажем Нике Моисеевой.
В конце концов как-то все получалось даже стильно. Но Кирилл был художник. Он знал цену всем этим чеканкам-выколоткам. Его кругом были великие старики – тоже не без охотничьей подоплеки: Курдов, Васнецов, Ризнич, Воробьев и др. Он прекрасно понимал значение и состояние поздней ленинградской графики, гордой, но очень скромной в плане благосостояния. Гонорар за эстамп, рисуночек в журнале – все это не шло ни в какое сравнение с заработком прикладников.
– Саш, давай на атомоход поставим в каждую каюту по эстампу. И людям поможем, и не стыдно – все-таки лучшие питерские графики.
Мне, естественно, идея понравилась: в Русский музей не берут, так сделаем свой плавучий музейчик. Старики были приветливы, но недоверчивы.
– Саша, ничего не получится. Пять вещей по такой цене – у нас такого сроду не бывало. Слишком роскошно.
– Кира обещал. Он главный в Фонде по кораблям. Не подведет.
– Авантюристы вы с Кирой. Ну да ладно – вдруг…
Уходил с папками: Курдов, Васнецов, Герта Неменова, Вера Матюх, Шишмарева, Власовы, Костровы, дядя Толя Каплан, Вильнер. Музей! Когда с Кириллом посчитали, оказалось, эстампов больше, чем кают. Раза в два.
– Ни фига! – Петров-Полярный никогда не унывал. – Сделаем так: один эстамп пусть ставят в раму на пути туда, другой – обратно. На ответственность замполита. Пусть проверяет.
Мы с легким сердцем проводили атомоход. Впервые на банкете рядом с буйными прикладниками сидели благородные старцы. Впрочем, тогда – не такие уж старцы. Водку выпивали исправно. Мы были горды эпопеей с плавучим музеем. Коренные, матерые, обросшие исполнителями и помоганцами прикладники, не обремененные ответственностью перед высокой культурой, всерьез встревожились: как бы в будущем Кирка с Сашкой не увлеклись по-настоящему всей этой классикой. С этих станется. А то после графиков и живописцы старые, заслуженные, пойдут в дело… Белая кость. И ведь весь этот нафталин за счет ущемления нашей доли. Конфликт разгорался. Пошли письма. Дело разрешилось само собой. Оказалось, обитатели кают сами (а может, и не без наущения алчных, встревоженных и, конечно, гораздо более практичных мастеров декоративно-прикладного искусства) в течение долгого плавания повыбрасывали эстампы. В буквальном смысле – ночью, в иллюминаторы, за борт. Как Стенька Разин – в набежавшую волну. А может, и не по ходу плавания, а сразу. Потому что оказалось, что вместо эстампов в рамках по всем каютам расположились умеренно обнаженные дивы из гэдээровских журналов. Была такая сэвовская (Совет экономической взаимопомощи, кто позабыл) специализация у ГДР: эротика-лайт. В порядке товарозамещения, вместо старой-доброй западной порнухи. Ту бы замполит не пропустил. Но в советских условиях и этот Кристалл-Палас бил в голову. А вот наш эстамп не возбуждал. Такая вот история про искусство в массы.