лабость. Был типаж и значительно круче. Впрочем, даже из своего аристократического периода Андрей выуживал, как и из прочих, смешные сюжеты. Так, он готовит вместе с принцем греческим и датским книгу о последнем российском императоре. Гость заполняет бумаги в петербургской гостинице «Европа». Девушка за стойкой:
– Как ваша фамилия?
– Михаил Греческий.
– Понимаю, из Греции. А фамилия?
Мелунас любит такие истории. А истории любят его. Прямо-таки хватают его за фалды. Причем – далеко не всегда из аристократической жизни. У нас есть любимая чебуречная на Вознесенском. Целиком из семидесятых, инситная. Обслуживание соответствующее. Где еще, по специальной просьбе Белкина, подадут половинку яйца в майонезе, с зеленым горошком и веточкой чахлой петрушки – для композиции, и долькой серого помидора – для колорита. Интерьерчик с выколотками. С конца 1970-х пошла по российскому общепиту мода на чеканку: кавказские пиры, селяне с кувшинами, девушки грузинские в хороводах, такой вот Пиросмани для советских гуляющих. Везде эти выколотки давно уже оборвали, а здесь сохранили. Словом, место историческое. И совсем не гламурное. Приятно в таком встретиться после вояжей по европам и походов в мишленовские рестораны. Так вот, в один прекрасный день направились туда Мелунас с моим уже упоминавшимся сыном Сергеем. А там закрыто – мероприятие: юбилей какого-то высшего военного училища. Собрались офицеры разных выпусков, выпивают. Правда, в штатском. Мелунас засомневался – скандал еще какой, ни к чему. Серега мой настоял – ничего, не до нас. Официанты знакомые накрыли в уголке. Обедают. А за столиками офицеры гуляют, тосты поднимают за какие-то свои дела. За выпуски, за соединения, где служба проходит. Имеют право. И вот подходит к столику разгоряченный такой майор, покачивается. Смотрит исподлобья.
– Какого года выпуска? Где служите?
Серега, как уже говорилось, лет двадцать проживший в Китае в качестве бизнесмена, пообвыкший в кризисных ситуациях, ни минуты не замешкавшись, отрапортовал:
– Девяносто седьмого года выпуска! Сто первый пекинский!
– Выпьем за пекинский! – подобрел майор. Выпили. Пошло братание по столикам. Хорошие оказались ребята. Мелунас хладнокровно рассказывал о боевой подготовке коммандос. Благо, никто уже ничего не разбирал. Черт его знает, этого Мелунаса. Может, и служил. Какие-то истории доходили. Вообще-то Мелунас никогда не врет. Разве что чуть преувеличивает. Ради широты story-telling.
Вернусь к уникальной коммуникативной способности Мелунаса. Если ходят где-то незнакомые, хорошие и занимательные люди, они обязательно его зацепят. А Мелунас их перезнакомит между собой. Ну, и с нами. Без всякой внешней надобности. Как-то само собой получается. Сила притяжения…
…Джон Стюарт был дружен с моими знакомцами разных поколений и местопребываний. С Сергеем Есаяном, московско-лондонско-парижским художником, выставку которого я делал, очень близко. Но не он нас познакомил, хотя о Джоне много рассказывал хорошего. Ему не пришлось. Мой черед пришел, естественно, благодаря Мелунасу. Надо сказать, у Андрея одна из самых стильных квартир в Петербурге: вид с огромного балкона во всю панораму Мойки, обстановка – чистый, без новодела, ампир, без упертости – с вкраплениями произведений разновременного, вплоть до советского, искусства. Сначала я наткнулся в одной комнате на странную антропоморфную, то есть хранящую очертания человеческого тела, инсталляцию – кожаные байкерские куртку и штаны, стоящие почти вертикально, шлем. Стюарт предстал отдельно – они выпивали с хозяином на кухне. Эта отдельность мне запомнилась. С одной стороны, Джон был уже как бы из энциклопедии – представитель аристократического шотландского рода, Итон-Кембридж, основатель русского отдела Sotheby’s, знаток русского искусства и его пропагандист на Западе. Это он с Камиллой Грей, автором первой сенсационной монографии «Великий эксперимент», прошелся по московско-питерским вдовам и первым коллекционерам авангарда, уверив их в том, что они не ошиблись в своем предназначении хранителей огня. Но он прекрасно знал и икону. И старую русскую мебель. Это был эталонный Джон Стюарт. Но был и другой Стюарт – Джоник, байкер, богема, завсегдатай отнюдь не аристократических клубов, демократичнейший и добродушнейший чел. Вот с ним дружить было одно удовольствие. Девяностые были для него золотой порой. Он освободился от аукционов, планировал заниматься русским искусством вплотную, как искусствовед. Многое успел сделать. Обустраивал потрясающую видовую квартиру в Доме Тургенева, на Фонтанке, близ Аничкова моста. Судьба подвела его. Уже во время долгой и безнадежной болезни я не раз навещал его дома на Колвил-Мьюс… Как-то раз ночью пошли пройтись. Издали снял шляпу и поклонился какой-то господин. Неспешно направился к нам. Джон представил нас друг другу:
– Александр.
– Салман.
Разговорились. Это Салман Рушди, до сих пор преследуемый ассасинами-исламистами, вышел подышать воздухом под покровом темноты. Я, хоть и не сразу опознал писателя, собственно, и не удивился такому развитию событий. Ну, не могли мы разминуться. Никаких случайностей. Хотим, не хотим, невидимый, неизвестно где – в Вене? На Таиланде? – находящийся в данный момент, Мелунас продолжает свое сопрягательное дело. А вы говорите – теория, пять уровней, шесть рукопожатий. Фигня все это. Не верю. Верю в Мелунаса.
Завидовать будем
Йорг Иммендорф. Сегодня, когда он умер, можно сказать – великий немецкий художник. Когда я писал о нем статью для каталога выставки в Русском музее, принято было говорить: выдающийся, знаменитый, этаблированный, эпитеты в современном искусстве строго дозируют. А вот в конце жизни в сознании немецких обывателей Иммендорф был – тот самый. Тот самый, кто попал в грандиозный скандал. Обыватели везде одинаковы: глупы и злы. О скандале расскажу в свое время. Сейчас об Иммендорфе, каким он воспринимался в 2001-м, когда мы делали его выставку. Итак, ученик Й. Бойса. Поначалу, естественно, левак. Да такой, что чуть ли не дацзыбао выпускал. Пришел к фигуративизму, не без символистского подтекста. «Кафе «Германия» в нашем русско-музейном Людвиге – из лучших его картин. На крыльях традиционного германского орла – кафе, где идут бесконечные споры о судьбах Германии, до мордобития. Смысл – в какой-то особой телесности, тактильности орла, это что-то особо живучее, витальное, несмотря ни на что. Что это – герб? Тогда с каким чувством относится к нему Иммендорф – критически или ностальгически? И какова его собственная роль, ведь он изображает себя в нескольких видах? Вечный спорщик о «судьбах»? Летописец? Просто обыватель, насельник орла, засевший в его перьях, как клещ? Иммендорф, как партизан, никогда не дает ответа. Впоследствии он пишет все более эзотерические вещи со странной анатомической перспективой – точкой зрения изнутри: с локтевого сгиба, из подмышки, с внутренней стороны бедра. Получаются удивительные сюжеты оптической навигации по развороту тела в пространстве. Иногда он делал что-то другое. Музею он подарил специально для России выполненную композицию по гоголевскому «Носу». Не знаю, читал ли Иммендорф наших психоаналитиков, но Нос у него, вполне по-гоголевски, не скрывал фаллических коннотаций. Помню, как во время церемонии канцлер Шредер, которого представили как друга художника, с опаской касаясь эрегированного воплощения носа майора Ковалева, передавал тяжелую бронзовую скульптуру нашему начальству, кажется, М. Швыдкому. Это произошло много позже выставки в музее. Она удалась, Иммендорф был доволен, собственно, он потому и согласился на просьбу Шредера сделать подарок Петербургу. На выставке он был с юной женой, еще недавно мисс Болгарии. Чувствовалось, однако, что он нездоров. Действительно, его уже преследовал редкий вид склероза – болезнь Гейгера, в ходе которой отказывал двигательный нейрон и человек последовательно лишался возможности управлять двигательными рефлексами. Болезнь обострялась. Е. Петрова и Й. Киблицкий, сдружившиеся с Йоргом, нашли ему какую-то уникальную знахарку, и действительно, вроде процесс замедлялся. В следующий раз я услышал об Иммендорфе в Германии, в доме одного из крупных коллекционеров. Я увидел немецкую газету с фотографией Йорга и каких-то сомнительного, уместного для секс-рекламы вида женщин. Попросил собирателя перевести. Старик заиграл желваками и, бросив газету на пол, процедил: «Криминаль!». Я был в недоумении, как может быть криминаль человек, у которого руки уже не движутся? Доехал до Дюссельдорфа. Йозеф Киблицкий дал самую свежую информацию: Йорг собрал в самом роскошном отеле Дюссельдорфа веселую компанию из девяти проституток и устроил вечеринку с шампанским и кокаином. Одна из девиц была на крючке у полиции и настучала. Полиция не дала профессору Дюссельдорфской Академии художеств оттянуться в последний раз… Скандал был неописуемый. Йорг получил 11 месяцев условно (тюрьмы избежал только в связи с не оставляющим надежд диагнозом). В прессе началась мощная кампания с целью уволить его из Дюссельдорфской Академии художеств, где он был, безусловно, самым уважаемым и заслуженным профессором. Словом, немцы умеют травить не хуже наших.
– Надо поддержать старика, – решительно сказал Киблицкий. – Все-таки наша выставка – одно из лучших воспоминаний его жизни. Сказано – сделано. Мастерская Иммендорфа находилась в центре Дюссельдорфа. На улице дежурил папарацци. Йозеф вступил с ним в живейшую беседу: в трудные минуты и он подрабатывал фото-журнализмом. Во мне росло какое-то напряжение, неловкость: надо же, обложили старика. И вообще, общение с папарацци как-то снижало знаковость композиции: Киблицкий и Боровский у постели больного Иммендорфа. Я дернул Йозефа – не отвлекайся. Мастерская представляла собой промышленное трехэтажное здание. Чем-то напоминало мастерские советского художественного фонда. Вплоть до того, что с лестницы, в открытые двери второго этажа, была видна развешанная прозодежда. Так в наших мастерских развешивают брезентовые робы те художники, которые пользуются пульфоном и вообще брызгаются краской или раствором. Правда, как я смекнул сразу, эти висящие штаны и пиджаки были сделаны из фетра и явно рукой Бойса. (Неожиданно получилось точное определение, ведь не скажешь «кистью». Впрочем, можно было бы – иголкой и ножницами Бойса.) «Боже мой, – подумалось. – Музейные, миллионные вещи висят как белье для просушки». Поднялись на третий этаж. Зрелище было тяжелым. В чистой как лаборатория студии трудились два-три помощника. Перед ними на мольбертах стояли холсты. Йорг разъезжал по студии в кресле. Он энергично рассказывал что-то исполнителям, используя ту амплитуду движений кистей рук, которая была ему еще доступна. В основном действовал вербально. Работа, похоже, продвигалась. Художник бросился к нам, разгоняя кресло. Он был взволнован. Настолько, что не мог сразу заговорить. Кто-то из помощников дал ему воды, причем в стакан была вставлена специальная трубочка – удержать его руками Йорг уже не мог. Никаких светских разговоров. Иммендорф мог говорить только о случившемся. Он был явно уязвлен травлей. Многие, включая «друга Гельмута», мгновенно слиняли. Старик пытался объяснить ситуацию, мы же гуманно уводили разговор в другое русло.