– Как там Фуко, на месте?
– Три колебания в минуту.
Пароль – отзыв. Натанчик, милый плут и благороднейший человек, умевший быть бескорыстным и профессионально деловитым, обладал уникальной контактностью. Питерская чуть снобистская светскость адаптировалась у него к западному либеральному демократизму. Перед ним не мог устоять никто: самые именитые западные коллекторы, актеры, модели, естественно свободные в поведении, общались на вернисажах в «Авангарде» с начинавшими прибывать из горбачевской России политиками, художниками, писателями. Собственно, подобных контактных пространств было немало, в том числе и государственных. Дар Натана состоял в том, что он умел мановением руки снимать неизбежные трудности общения, связанные с нашим общим – и у начинающих политиков, и у вполне зрелых «мастеров искусств» – бэкграундом. Конечно, в Союзе была масса людей, выпускаемых за границу и соответственно имеющих опыт общения с западными людьми. Правда, это был специфический опыт с большими обременениями. Я же говорю о людях, как правило, невыездных. У всех нас был опыт общения с западными визитерами на своей территории, но это было другое. Мы играли роль радушных хозяев, знакомя гостей (о классической архитектурно-музейной составляющей не говорю) со всем, что в современной культуре и вообще жизни, на наш взгляд, заслуживало внимания. Само собой получалось, все заслуживающее находилось в пространстве андеграунда, в подвале, если точно переводить. При этом все остальное – фундамент, стены, крыша, квартиры принадлежали не нам. Хозяева были не мы. Далеко не все из нас доходили в своем неприятии официоза до диссидентского градуса. Нас объединял принцип – не наше. Все, что «сверху» – не наше. Мы делились «своим». Гости, как правило, понимали шаткость нашего положения. На рубеже 1980–1990-х ситуация изменилась. Дело не только в том, что мы стали выезжать. «Не наше» в Союзе складывалось в достаточно монолитную коллективную идентификацию. В общем, для опознания приличного человека этого было достаточно. Теперь же надо было выказывать индивидуальное «свое». Лично наработанное – в политике, искусстве и т. д. Держаться на равных – этому никто не учил. Отсюда поведенческие перепады. Одними это «на равных» принималось, воспользуюсь словами Арсения Тарковского, «в диком приступе жеманства». Другие держались бирюковато. Приветливый Натан помешивал ложкой в этом адском котле межкультурного общения. «Наши» как-то поразительно быстро благодаря Натану обвыкали. Никто не мог предположить, где, когда и с кем закончится это коловращение… Уверен, многие из тех, кто объективно смотрит на себя в обратной исторической перспективе, благодарны Натану именно за это «обвыкали». На столе у секретаря галереи, красотки смешанного русско-индонезийско-немецкого происхождения Виолы, стояла картотека-вертушка с адресами: там были «весь Берлин», «вся Москва», «весь Париж». Благодаря Натану карточки смешивались, создавалась некая культурная совокупность. На современном языке говоря, Натан был уникальным агентом влияния. В добром смысле слова. Двойным агентом – он влиял и на наше возвращение «с холода», на то, что мы обнаруживали в себе способность быть персонально интересными (не коллективно: русские, совковые, музейные, андеграундные, оппозиционные, государственные и пр.). И он умел нас подавать… Прежде всего – нам самим. Комплексы исчезали, как боли под рукой остеопата. Раз уж ты с Натаном накоротке, чего-то да стоишь. Ведь нестоящих у него в кругу и быть не может.
– Знакомьтесь, – подводил Натан к пожилому человеку в темных очках, – Саша. Куратор. Ну, вы его знаете. Известный…
– Хельмут, – протягивает руку незнакомец.
Твою мать, Хельмут-то действительно известный – Хельмут Ньютон, мировая звезда одновременно гламурной и актуальной фотографии. Но трепетать и стесняться времени не было. Такова уж была стратегия Натана.
– Старик, едем с нами. Надо Хельмуту помочь. У него заказ – сессия про восточно-германских проституток. Можем не успеть. Выдвигаемся ночью. Мне некогда было даже подумать: «Где я, со считанными марками в кармане, и где Ньютон. И где гэдээровские путаны, без которых Хельмуту – полный зарез». Драйв Натана, обожавшего деятельно участвовать в любом авантюрном проекте, был заразителен. Впрочем, и время было азартным. Только-только рухнула Стена, угрюмые толпы восточных немцев еще как-то регулировались: их запускали в Западный Берлин, кажется, по выходным и даже давали какую-то мелкую денежку для ознакомления с обществом потребления. Ход истории обретал какую-то удивительную наглядность. Короче, ночью мы уже колесили по специальному кварталу, где, как было обещано Ньютону, кучковались его модели. Полное безлюдье. Наконец, видим пожилую немку с собачкой на поводке.
– Вы ищете девочек, молодые люди? Опоздали, уже три дня, как все перебрались на Кудам. Жаль, что я уже старовата для вас, – задорно подмигнула фрау.
Вот так. Те же девочки на буржуазном Курфюрстендам были уже не интересны. Ньютон не поспел за временем. Самую чуть.
Я тянулся к Натану. Мне не хватало его авантюрности. В Ленинграде я и сам ругал себя за крайне низкую культуру отказа. Но там речь шла о гульбе и вообще о времяпрепровождении. Все было окрашено совковой безысходностью и безвременьем. Здесь же любая эскапада приобретала неожиданный привкус историзма. Черт его знает, может, ощущалось, что человека несет этот поток перемен, и инстинктивно хотелось, чтобы не отстать, уцепиться за Натана. А может, само время дразнило историчностью. Так или иначе среди знакомцев, приобретенных мною с легкой руки Натана, не было людей вне этого потока. Всех в него окунуло, закрутило, пронесло по его течению. Хотя бы малый отрезок пути. Во всяком случае они остались у меня в памяти именно как люди рубежа 1980–1990-х. Человеком из этого потока остается для меня и Тильман. Это был двухметровый немец угрожающего вида и очень покладистого характера, писатель и, кажется, один из совладельцев гламурного журнала путешествий. Это был первый встреченный мной журналист авантюрного склада, напрашивающийся на неприятности. С каждым его приездом я чувствовал себя все отвязанней. Никогда бы не подумал, что вместе с ним буду, например, изучать проблему вьетнамских проституток в тогдашнем Ленинграде. Тем не менее, откликнулся на просьбу Тильмана, который сам себе заказал эту тему, с поражающей меня самого готовностью. И связи нашлись. Оказалось, где-то на краешке моего пространства существования оказались люди «в теме». Один из них сунул мне адресок. Уже вечером мы с Тильманом и с переводчиком, убедив испуганных малорослых охранников какой-то даже по советским меркам чудовищной общаги, что мы не новое, незнакомое племя ментов, явившееся на их голову сверх обычных, облагающих их налогом, вовсю переговаривались с вьетнамскими девушками-работницами, дополнительно зарабатывающими себе на будущую счастливую жизнь. Помню, как нас поразили горы упакованных, готовых к вывозу электрочайников и вообще бытовых металлоизделий: оказалось, есть страны еще большего вещевого голода, чем наш разваливающийся Союз. Но главное – эта буквальная овеществленность понятия «плата за любовь»…
Следующая тема была сформулирована радикально – фашизм в перестроечном Ленинграде. В те годы либеральная интеллигенция выпустила на свободу слово «фашизм» без поводка конкретных политических коннотаций. Этим грозным разрушительным термином покрывались без разбора все оттенки консерватизма, национализма и охранительства. Смысл его девальвировал: от страшного до страшилки. Западные либеральные СМИ не смогли прочесть (просечь, как говорили в моем детстве) это снижение, термин был для них абсолютным негативом. Тильман прочел где-то, что Ленинградский союз писателей раскололся на две части: либерально-демократическую и фашистскую. Естественно, его хлебом не корми интересовала фашистская часть. Я тогда был подвержен всем фобиям своего сословия, и к националистам любого градуса относился (и отношусь по сей день) резко. Но и я чувствовал, что наши простоватые почвенники при всей их неопрятной риторике все-таки не тянут на фашистов. Ну, никак. Тильману надо было убедиться самолично. В пивной «Чайка» мы разрабатывали операцию. Это было вполне органичное место: первая в Ленинграде пивная, где торговали на валюту. Среди нас, художников и литераторов, пиво и сосиски в «Чайке» обретали символический смысл: почти Запад, почти свобода… Первые валютные гонорары тоненьким ручейком как раз тогда начали подпитывать наш круг. Конечно, мы понимали, что основными посетителями были финские туристы, лесорубы, торговые моряки, наши проститутки и опера, но кому хотелось разрушать собственную мифологию. Так что на островке свободы мы разрабатывали свои разоблачительные планы. Надо было разведать логово фашистов. О компьютерах с контентом, позволяющим нащупать след, мы тогда слыхом не слыхивали. Как и наши оппоненты, так что следа и не могло быть. Между тем отколовшаяся от демократии писательская община шифровалась. Конечно, с периферии моего бытия явился гонец с номером телефона. Вышли в вестибюль, там была телефонная стойка. Я позвонил: дескать, известный немецкий журналист горит желанием побеседовать с истинными патриотами. На другом конце провода шептались. Попросили перезвонить через час. Уже другой мужской голос стал допрашивать: что за журнал? Какова ориентация? Тильман – он хорошо говорил по-русски – шепнул с пивным выдохом: – «Кровь и почва»!
Я погрозил кулаком: дурак, услышат, расшифруют.
– Журнал патриотический, почти что почвеннический, насколько это возможно в их условиях. Семейные ценности. Хотят дать объективную картину. Сами натерпелись от их вседозволенности. Ищут единомышленников.
Голос не сдавался:
– А вы-то сами кто будете?
– Я – сочувствующий из искусствоведческого мира. Задолбали космополиты. Фамилию назову при встрече. Сами понимаете.
Посопев, трубка дала адрес и время. Завтра, в два, там-то. Одного Тильмана отпускать не хотелось. Тут я понял, что немного прокололся, обещал открыть фамилию. Но меня могли знать в лицо: тогда уже пошли телепрограммы и пр. Решили послать с Тильманом моего сына Сергея. Он был уже высоким, сильным парнем, оканчивал школу и проявлял склонность к авантюрам, которая завела его впоследствии в сферу большого бизнеса. Объяснить, что звонивший и