азать, секс-контркультурных. А в витрину заложил надувную секс-куклу. И захлопнул крышку. Директора я подвел к витрине в момент, когда он был уже достаточно заведен инцидентами с Бюреном и прочими подобными недопониманиями. Тем не менее, увидев объект, он прореагировал сдержанно: да, кукла из секс-шопа… Резвитесь… Ну да ладно, терять уже нечего. И тут он заметил то, на что я впопыхах (Тимур закончил объект в самый последний момент) не обратил внимание. Как бы это сформулировать деликатнее: кукла была не из простого секс-шопа, а из нетрадиционного. И директор – глас-ватерпас – заметил некую анатомическую подробность…
– Что это, – упавшим голосом сказал Владимир Александрович Гусев… – Погубить меня хотите…
Я, тоже достаточно растерянный – ну, Тимур, ну, мог бы предупредить, ну, погоди у меня, – бормотал что-то маловразумительное: «Володя, гендер это вообще скользкая вещь, а gay-culture во всем мире воспринимается как протестная активность, как инструмент контр-культуры»…
– Брось, – обреченно сказал Гусев. – Мне-то не надо лапшу… На уши. Похоже, этот образ тоже визуально отсылал к какому-то объекту, поэтому он не докончил. – Чего уж теперь. Поздно. Поменять ничего не успеем. Убирать – будет еще тот скандал. Одна надежда – никто не обратит внимание. Главное, чтобы наши дамы из Ученого совета не заметили. Заметят – туши свет.
Может, он преувеличивал пугливость нашей женской части Ученого совета, дам почтенных, строгих правил. Но, как оказалось, вполне стойких. Помню, при предыдущем директоре возникал вопрос: как показать им представленный на закупку рисунок Брюллова, вполне оргиастического характера. С обилием дев и даже фавнов, занимающихся любовью. Вроде даже решили этот рисунок показывать членам Ученого совета по одному, дабы не смущать наших дам. Ничего, никто в обморок не упал. Напротив, даже посмеивались над директорской предосторожностью. Вот и в этот раз ничего не заметили. Или – оказались на высоте понимания неизбежной провокативности современного искусства. И не захотели замечать. Обошлось. Свет не погас. Да и зрители, ошеломленные новизной хюльтеновской выставки, не заметили маленькой выходки Тимура. А может, просто не дошли до второго этажа, где показывался его объект. Шоков было достаточно и на первом, там, где экспонировалась классика модернизма. Где руки тянулись покрутить натуральное велосипедное колесо М. Дюшана на подставке, где вибрировала стальная нить Наума Габо, где схлопывалась и снова распускалась веером полусфера из страусовых перьев Ребекки Хорн, где пугал людей манекен с бойсовским костюмом из войлока, где горела архаичная живая свечка за телеэкраном телевизора Нам Джун Пайка… Ну и, конечно, где хлюпала, шмыгала носом «Грязная муза» Раушенберга.
Такие вот картинки с выставки.
Главный
Сергея Любимцева в нашей компании назначили главным антисемитом. Трудно уже вспомнить, почему. Никаким анти-, естественно, он не был, у него и друзей-то не евреев раз-два и обчелся. Скорее назначили потому, что у него вообще примесей никаких не было – происходил из Кеми (это считалось матерной аббревиатурой, якобы писавшейся Петром I в указах о высылке на Севера). Ну и, конечно, Кем-ская волость из фильма Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию»…
Словом, заслужил. Поначалу он сопротивлялся, а потом привык. Человек он тонкий, искусствовед с хорошим глазом, но малообщительный, особенно с чужими. За большим столом, если рядом своих нет, больше помалкивает, себе подливает. Но мы-то его препозицию помним. Как-то зашли с ним и другим моим другом, Борисом Семеновичем Элькиным, в какой-то ресторанчик на побережье. Борис Семенович тоже человек уникальный. Директор рынка, знаток Мандельштама, великий ругатель любых властей, защитник своих кавказских и восточных сидельцев от милицейских поборов. То есть не от всех, естественно, а от левых: есть захребетники как бы законные, а есть пришлые, особо наглые, которые идут на разовый хапок. И вот сели мы за столик на воздухе, с видом на залив, заказываем. И вдруг Семеныч разглядел где-то за дальним столом группу знакомцев. Подсел к ним, беседуют. Я тоже подошел из любопытства. Оказалось, это ребята, эмигрировавшие еще при Горбачеве. Они в те времена занимались каким-то бизнесом, то есть были передовиками предрыночных отношений: начинали теневиками, закончили кооператорами. И уехали, вполне себя обеспечив. Не рискнули продолжать бизнес на родине, перенесли его на Брайтон и в другие соответствующие места. Конечно, абрамовичей среди них не было, они были поколением постарше, не такие настырные, да и связей у них таких не было. Словом, средний бизнес. И вот приехали на родину через много лет, осмотреться, может, замутить что-то по-новой. Сидят с Семенычем, перетирают, кто как начинал: кто в скупке, кто на макулатуре. Мне в этом плане предъявить было нечего, и я для живости беседы, памятуя любимые темы восьмидесятых: всякие там «памяти» и прочие любезные сердцу эмигрантов страшилки, брякнул:
– Вот, кстати, за соседним столиком сидит главный питерский антисемит – Серега Любимцев.
Семеныч тут же подхватил:
– Парень, в общем, приличный, с ним договориться можно. Если что, скажете – от нас.
С часик посидели, краем глаза видим: каждый из компании нет-нет да отойдет и за столик Любимцева присядет. И что-то ему втолковывает. Сергей держится снисходительно, выслушивает ходоков, как Ленин в Горках – доброжелательно, но с дистанцией. Потом мы его допрашивали:
– Чего они от тебя хотели?
– Да так, про жизнь рассказывали. У кого дом на Брайтоне, у кого в Швейцарии. В гости звали. Я долго-то не давал распространяться, дай волю, так и рюмку до рта не донесешь.
Ставил их Серега на место. Сколько лет прошло, а стоит показать нашему делавару старой советской закалки главного антисемита, он на всякий случай лично с ним познакомится. Наладит, мало ли чего, отношения. А и то – вдруг ребята решатся снова здесь бизнес открывать. Становиться, так сказать, отечественным производителем.
Вспоминается еще одна характерная история, связанная с Любимцевым и Элькиным. Как-то путешествовала наша компания на пароходе по Волге. И как-то засиделись в каюте. Утром оба персонажа в своих каютах ощутили – пьющие люди меня поймут – некоторые шуги в сознании. Это на нашем языке. В пушкинские времена говорили: вертижи в голове. Оба пребывали в состоянии беспочвенной тревоги. Что? Где? Когда? Рано еще, в иллюминатор ничего не видать. Синхронно, каждый по своему трапу, выползли на палубу. И с радостью опознав друг друга, обнялись. Любимцев при этом – с исторической фразой: «Семеныч! Двести лет вместе!»
Белкинский сон
Позвонил Белкин. Долго не виделись, надо бы встретиться. Сказано – сделано. Встретились в кафе на Итальянской, заказали. Выпили по рюмочке. Смотрю – Белкин какой-то сам не свой. Тревожный.
– Ладно, – говорю, черт с ними, с новостями. Потом. Рассказывай, в чем дело.
Оказывается, у Белкина из головы сон не выходит. Не терпится ему поделиться. Запомнил сон во всех подробностях, ни на что не отвлекался, так что, уверяет, донес полностью, не расплескав. Судите сами.
– Почему-то приснилось, что в моей мастерской – Петр Олегович Авен. Ты знаешь, у нас надо сначала кнопку нажать и сказать в домофон, кто ты и к кому. А он как-то возник самостоятельно, без всяких звонков. Представился просто – Петя Авен. Дескать, проходил мимо, зашел, адрес взял у Саши Боровского. То есть у тебя. Меня поразило, что он был в роскошной пижаме, в черно-белую полоску, ар-декошной. С красным платочком в кармашке. Я, конечно, как человек бывалый, удивление скрыл. Мало ли что. Гость почетный, я было приготовился показывать свои работы. Но Авен говорит, глядя на стену у меня за спиной: «Хороший у вас Чашник, вот этот, темный». У меня сроду не было Чашника. Однако, оборачиваюсь, – вижу: Чашник. Темный такой. Мощный.
– И вот этот Суетин хорош, Николай Михайлович, – продолжает Авен. Я ушам своим не верю. Ниночку Суетину знаю хорошо, но работ ее отца у меня никогда не было. Я даже заикнуться о том, чтобы у нее что-то выпросить, не мог бы себе позволить. Сам знаешь. Обернулся – Суетин. Как живой. Супрематизм. Висит себе немного даже так небрежно, чуть кривовато…
– Родченко у вас редкий, «Дом Моссельпрома». Кажется, даже у Алика Лахмана такого нет, – продолжает Авен. – И вот этот коллаж – тоже классная вещь. Отличный выбор.
Я даже обернуться боюсь. Наконец, превозмог себя, глянул. Работа совершенно мне незнакомая. Кто автор? Спросить-то неудобно. Но сразу поверил – раз Авен признал, значит, не фальшак. Говорю так, между прочим: «Может, посмотрите вот мою последнюю серию»… Авен, вежливо: «Конечно, посмотрим. Но сначала я бы хотел поговорить о вашей коллекции». Вынимает старинный такой арифмометр времен нашей молодости, что-то там подсчитывает… Арифмометр пощелкивает.
– Я мог бы предложить вам за эти три лота столько-то…
От слова «лот», ну и, конечно, от такой суммы я немного поплыл. Думаю, сразу соглашаться неудобно. Подумает, – что я, нищий какой, сразу же готов с такими вещами расстаться. Но, главное: боюсь, вдруг все исчезнет, как не бывало. То есть, станет, как было. Без авангарда. Я и говорю: «Петр Олегович, мне нужно время подумать». Он отвечает: «Разумеется. Время у вас есть. Ровно столько, сколько мне потребуется, чтобы переодеться». И – как-то растворяется, дематериализуется. Я больше на стены и не посмотрел. Побоялся. Вот, как был – к тебе. Посоветоваться…
Профессор
Володя Волков был одним из самых обаятельных людей нашего круга 90-х годов, в котором он пребывал как Профессор, – в память о его медицинском прошлом. Карьеру, успешно складывавшуюся, он оставил. В этом плане он был одним из первых, кто осуществил, говоря более поздним языком, дауншифтинг. Впрочем, он где-то числился. Консультировал нас всех, в трудных случаях передавая в руки друзей-сокурсников, выбившихся в большие медицинские люди. И, кстати, продолжавших его ценить как диагноста. Добросердечный, терпимый, отзывчивый на чужие проблемы… Охотник, рассказчик… Его близкий друг Сережа Курехин, неспособный усидеть на месте, кипевший идеями, требующими немедленного решения, на кухне у Профессора расслаблялся и остывал. Аура гиперактивности рассасывалась сама собой и, как табачный дым, вытягивалась в форточку. Московские актеры со «Стрелы» (благо, вокзал был рядом) досыпали у него за столом. Когда мы с ним, бывало, ранним утром по необходимости объявлялись на ближнем Кузнечном рынке, тетки в платках и нарукавниках наперебой подзывали его к своим прилавкам: