На обеде у Данзаса][189]
Обед прошел очень весело; князь Эристов[190] был, как говорится, в ударе и сыпал остротами и анекдотами эротического пошиба. Все хохотали до упаду; один только Пушкин оставался невозмутимо серьезным и не обращал, по-видимому, никакого внимания на рассказы князя. Вдруг, в самом разгаре какого-то развеселого анекдотца, он прервал его вопросом:
– Скажи, пожалуйста, Дмитрий Алексеевич, какой ты советник: коллежский или статский?
– Я статский советник, – отвечал несколько смущенный князь, – но зачем понадобилось тебе это знать?
– Затем, что от души желаю скорее видеть тебя «действительным» статским советником, – проговорил Александр Сергеевич, кусая губы, чтобы не увлечься примером присутствовавших, оглашавших столовую дружным смехом, почин которого был сделан князем Эристовым.
А. Фелькнер. Из воспоминаний об А.С. Пушкине. «Живописное обозрение» 1880, № 21, стр. 402.
26 января
…Мы вместе с Александром Сергеевичем имели поручение от его матери Надежды Осиповны, принять и благословить образом и хлебом новобрачных Павлищева и сестру Пушкина, Ольгу[191]… Дорόгой Александр Сергеевич, грустный, как всегда бывают люди в важных случаях жизни, сказал мне, шутя: «Voilà pourtant la première fois que nous sommes seuls – Vous et moi». – «Et nous avons bien froid, n’est ce pas?» – «Oui, Vous avez raison, il fait bien froid – 27 dégrés» [ «Итак, вот первый раз, что мы одни – вы и я». – «И мы сильно замерзли, не правда ли?» – «Да, вы правы, очень холодно – 27 градусов»], а сказав это, закутался в свой плащ, прижался в угол кареты – и ни слова больше мы не сказали до самой временной квартиры новобрачных.
А.П. Керн П.В. Анненкову. V, стр. 143–144. – Ср.: Майков, стр. 263.
Февраль
Увидевши меня по приезде из Москвы, когда были изданы две новые главы «Онегина»[192], Пушкин желал знать, как встретили их в Москве. Я отвечал:
– Говорят, что вы повторяете себя: нашли, что у вас два раза упомянуто о битье мух[193].
Он расхохотался, однако спросил:
– Нет, в самом деле говорят это?
– Я передаю вам не свое замечание, скажу больше: я слышал это из уст дамы.
– А ведь это очень живое замечание: в Москве редко услышишь подобное, – прибавил он.
К.А. Полевой. Записки. ИВ 1887, № 6, стр. 568.
2 марта
Дельвиг погостил у меня короткое время… между прочим, передал мне одну твою фразу, и ею меня несколько опечалил. Ты сказал ему: «Мы нынче не переписываемся с Баратынским, а то бы я уведомил его – и пр.». Неужели, Пушкин, короче прежнего познакомясь в Москве, мы стали с тех пор более чуждыми друг другу?..
Е.А. Баратынский Пушкину.
Февраль – март
Желая повидаться с Мицкевичем, я спросил о нем у Пушкина. Он начал говорить о нем и, невольно увлекшись в похвалы ему, сказал между прочим: «Недавно Жуковский говорит мне: «Знаешь ли, брат: ведь он заткнет тебя за пояс». Ты не так говоришь, – отвечал я. – Он уже заткнул меня».
К.А. Полевой. Записки. ИВ 1887, № 4, стр. 53.
Апрель
Пушкин пересматривал со мной весь мой разбор и со множеством мест согласился.
– Чувствий у Баратынского, Языкова и Дельвига не найдете. Баратынский и Языков мои ученики – я уж у них учиться не буду.
Б.М. Федоров[194]. Из дневника. А.С. Пушкин. Изд. журн. «Русский библиофил» 1911, стр. 34.
23 апреля
* Человек поэта встретил нас в передней словами, что Александр Сергеевич очень болен и никого не принимает.
– Кроме сожаления о его положении, мне необходимо сказать ему несколько слов, – отвечал я. – Доложи Александру Сергеевичу, что Ивановский хочет видеть его.
Лишь только выговорил я эти слова, Пушкин произнес из своей комнаты:
– Андрей Андреевич, милости прошу!
Мы нашли его в постели худого, с лицом и глазами, совершенно пожелтевшими. Нельзя было видеть его без душевного волнения и соболезнования.
– Правда ли, что вы заболели от отказа в определении вас в турецкую армию?
– Да, этот отказ имеет для меня обширный и тяжкий смысл, – отвечал Пушкин.
– А именно?
– В отказе я вижу то, что видеть должно – немилость ко мне государя.
– Но справедливо ли это?.. И не должно ли видеть здесь совершенно противного? Вы просили об определении вас в турецкую армию, заметьте – в армию. Чем же можно определить вас? Не иначе как юнкером. Нарушить коренное и положительное правило, т. е. переименовать вас в офицеры, согласитесь, это дело невозможное. Здесь кстати привести весьма примечательные слова покойного императора: «Если государь будет нарушать законы, кто же после сего будет уважать и исполнять их?» Но тут еще не все. Если б и удовлетворили ваше желание – к чему повело бы оно? Строевая и адъютантская служба – не ваше назначение. Нет сомнения, что, при докладе государю о вашей просьбе, его величество видел дело яснее и вернее, чем мы, теперь его разлагающие. Притом можно ли сомневаться, чтобы наш великий монарх не знал цены вашему гению, если только можно в глаза говорить по убеждению; можно ли сомневаться, чтобы сердцу государя не было приятнее сберечь вас, как царя скудного царства родной поэзии и литературы, для пользы и славы этого царства, чем бросить вас в дремучий лес русской рати и предать на произвол случайностей войны, не знающих различий между исполинами и пигмеями? Мне кажется, что все это стоит вашего внимания и даже решительно имеет право на особенное утешение ваше, как и на глубокую, так вам свойственную, благодарность к царю-отцу, уже вполне делом высказавшему свое лестное к вам благоволение. Подумайте об этом и скажите свое мнение: я готов слушать ваши опровержения.
При этих словах Пушкин живо поднялся на постели; глаза и улыбка его заблистали жизнью и удовольствием; но он молчал, погруженный в глубину отрадной мысли.
Я продолжал:
– Если б вы просили о присоединении вас к одной из походных канцелярий: Александра Христофоровича[195], или графа К.В. Нессельроде[196], или И.И. Дибича[197] – это иное дело, весьма сбыточное, вовсе чуждое неодолимых препятствий.
– Ничего лучшего я не желал бы… И вы думаете, что это еще можно сделать? – воскликнул он с обычным своим одушевлением.
– Конечно, можно.
– До отъезда вашего в армию?
– Вам известно, что день отъезда его величества назначен послезавтра: стало быть, расстояние от сегодняшнего числа до 25-го слишком коротко. Мне кажется, что Александру Христофоровичу удобнее будет доложить об этом государю в дороге.
– Вы не только вылечили и оживили меня, вы примирили с самим собою, со всем… и раскрыли предо мною очаровательное будущее. Я уже вижу, сколько прекрасных вещей написали бы мы с вами под влиянием басурманского неба для второй книжки вашего «Альбома северных муз»[198].
– Благодарю за последнее и уверен, что мусульманская муза послужила бы вам не хуже бессарабской и бахчисарайской. Но знаете ли, что я сделал бы на вашем месте? Я предпочел бы поездку в армию графа Эриванского – в колыбель человеческого рода, в землю св. Ноя, в отчизну Зороастров, Киров и Дариев, где еще звучит эхо библейских, мифологических и древне-исторических преданий… Один переезд через кавказские поднебесные выси – эти живые развалины природы, сколько раскрыл бы пред вами радужных красок, неуловимых теней и высоких идей!.. Ведь и брат ваш там? Но когда зоркий глаз ваш, ваша пытливая мысль исчерпали бы и истощили до дна поэтические и исторические сокровища этой романтической земли, тогда от вас зависело бы испросить позволение перешагнуть к нам – в Европейскую Турцию.
– Превосходная мысль! Об этом надо подумать! – воскликнул Пушкин, очевидно оживший.
– Итак, теперь можно быть уверену, что вы решительно отказались от намерения своего ехать в Париж?
Здесь печальное, угрюмое облако пробежало по его челу.
– Да, после неудачи моей, – сказал Пушкин, – я не знал, что делать мне с своею особою, и решился на просьбу о поездке в Париж.
Заметив мою улыбку, он спросил:
– А вы что думаете об этом намерении?
– Александр Христофорович уверен, что вы сами не одобрите этого намерения. Что же касается до меня, я думаю, что оно, выраженное прежде просьбы вашей об определении в армию, не имело бы ничего особенного и, так сказать, не бросалось бы в глаза, но после… Впрочем, зачем теперь заводить речь о том, что уже не существует? Завтра, часов в семь утра, приезжайте к Александру Христофоровичу: он сам хочет говорить с вами. Может быть, и теперь вы с ним уладите ваше дело. Между тем я обрадую его вестью об улучшении вашего здоровья и расскажу ему о нашей с вами беседе. Прощайте! Да хранит вас бог любви и вдохновения. От всей души желаю, чтоб к завтрему вы были совершенно здоровы и чтоб судьба свела нас с вами по ту сторону сторожевых Балканов. Будем верны золотым надеждам! Что впереди, то не потеряно.
Мы обнялись.
– Постойте еще на минуту! Мне отрадно повторить вам, что вы воскресили и тело, и душу мою! В память этих незабвенных для меня минут позвольте передать вам то, что на этот раз я имею, с братскою моей надписью.
Тут Пушкин взял экземпляр его поэмы «Цыгане», лежавший возле его постели, и написал на заглавном листе:
«23-го апреля 1828 г. СПб. Такому-то от Пушкина».
А.А. Ивановский[199]