Пушкин. – Вы признаете, что теперь становится у нас потребностию и публике и словесности издание газеты, в которой бы все благонамеренные отзывы находили место, в которой бы беспристрастно оценивались и свои, и иностранные произведения, ну, словом, газеты, которая бы уважала свое собственное достоинство. Такая газета будет иметь огромное влияние на установление правильных понятий в словесности. Конечно, для разнообразия и удовлетворения нынешних требований читателей нужно, чтобы и политический отдел нашей газеты был довольно полон и отчетлив… Итак, кончим. Это дело у нас с вами пойдет ладно. Перцов[311] говорил, что вы находите нужным иметь для газеты собственную типографию? Но на это нужны большие деньги.
Я. – Для издания ежедневной газеты собственная типография необходима. Перцов показывал мне смету нужных для того расходов. Сумма невелика. Если нужно, я готов ссудить конторе газеты до 2000 р. Она в год или полтора, конечно, легко может выплатить эту ссуду. Но дело не в том…
Пушкин. – Знаю. Перцов сказывал мне, что вы останавливаетесь войти в дело, потому что опасаетесь меня…
Я. – Не вас…
Пушкин. – Ну, моего характера. Вы полагаете меня неуживчивым, думаете, что я поведу со всеми моими врагами страшную войну.
Я. – В деле важном должно говорить откровенно. Вы даете мне пример, и я им пользуюсь. Да, я опасаюсь не вас, не вашего характера, не даже ваших врагов, но ваших друзей. Не знаю, есть ли у вас враги личные, непричастные словесности. Но в словесности, – назовите, – кто не отдает вам полной справедливости, даже первенства? Согласитесь, что этим немногие пользовались при жизни. Конечно, некоторые из многочисленных ваших друзей имеют недругов в словесности, они заведут бесконечные распри. Все это несовместно с назначением столь положительной газеты и ни к чему доброму не поведет.
Пушкин. – Они для меня угомонятся. Мы будем их унимать; а когда не уймутся, то скажу, что по уговору с вами от меня вовсе не зависит помещение статей в газете… Я полагаю, мы разделим так наши занятия: я возьму на себя все, что относится до словесности, а вы – отдел политики и главное по всему заведывание… Разве вы на это не согласны?
Я. – Говоря откровенно – нет. Для того, чтобы отдел словесности шел безостановочно, необходимы срочные, постоянные ежедневные занятия. Это для вас будет обременительно, затруднит ход газеты, возьмет все ваше время, и русская словесность потеряет от того…
Пушкин. – Как вы меня отделали. Да как же вы полагаете это устроить?
Я. – Я составлю программу газеты и все сметы. Вы пригласите с своей стороны, а я с своей сотрудников; по получении вами от правительства окончательного разрешения на издание газеты мы с вами составим акт о правах каждого из нас по этому нашему предприятию; необходимый капитал вношу я заимообразно. Для того же, чтобы не остановить предварительных по сему действий, вы теперь же выдадите мне законную доверенность. Когда же получится окончательное разрешение правительства, я возьму все труды на себя. Вы не будете иметь по газете постоянных занятий, и за все, что ни пришлете в газету, будет и от русской словесности, и от газеты большое спасибо.
Пушкин. – Да, это очень любезно. Но мне совестно обременять вас одного. По крайней мере, я должен взять на себя разбор вновь выходящих книг по предметам, мне знакомым.
Я. – Если вздумается вам разобрать какую книгу, тем лучше. Но возлагать на себя обязанность: разбирать, и разбирать поспешно и срочно выходящие книги, даже по некоторым частям словесности, будет для вас весьма затруднительно и представляет то же неудобство.
Пушкин. – Вы решительно меня бракуете.
Я. – Я решительно берегу вас для России и берусь работать и за вас, и за себя.
Вслед за тем были сделаны некоторые предварительные распоряжения. Требуемый в подобных случаях правительством примерный нумер газеты, под заглавием «Дневник. Политическая и литературная газета», был набран в типографии и представлен по принадлежности.
Когда составлен был помянутый примерный нумер «Дневника» и слухи распространились по городу об издании его в большом размере, Пушкин сказал мне, что он узнал, что Н.И. Греч готовится встретить новую газету сильными нападками.
При первом после того свидании моем с Пушкиным, я имел с ним следующий разговор:
Я. – Вы видите, что я был прав, опасаясь только ваших друзей. Тот же день, – продолжал я, – заехал я к Н.И. Гречу и показал ему примерный нумер нашей газеты. Он, конечно, знал уже подробности об ее издании, но все остальное, вам сказанное, совершенно несправедливо.
Пушкин. – Могу уверить вас, что в подобном случае нельзя было показать большего добродушия, как показал Н.И. Греч.
Я. – Он искренно желает вам лично всякого успеха, как знаменитому нашему писателю.
Пушкин. – Н.И. Греч даже дал мне хорошие советы насчет выбора лучших словолитен и наставление к лучшему устройству собственной типографии нашей газеты.
Н.И. Тарасенко-Отрешков[312]. Публ. Ф.А. Бычкова. ИВ 1886, № 2, стр. 388–390.
27 сентября. Москва
…Давыдов[313] сказал, что ему подано весьма замечательное исследование, и указал на Бодянского, который, увлеченный Каченовским[314], доказывал тогда подложность Слова [о полку Игореве]. Услыхавши об этом, Пушкин[315] с живостью обратился к Бодянскому[316] и спросил:
– А скажите, пожалуйста, что значит слово «харалужный»?
– Не могу объяснить.
Тот же ответ на вопрос о слове «стрикусы». Когда Пушкин спросил еще о слове «кмет», Бодянский сказал, что, вероятно, слово это малороссийское от «кметыти» и может значить «примета».
– То-то же, – говорил Пушкин, – никто не может многих слов объяснить и не скоро еще объяснят[317].
О.М. Бодянский по записи П.И. Бартенева. Бартенев, стр. 49–50[318].
1833 г.
*…Я пришел к Александру Сергеевичу за рукописью и принес деньги-с; он поставил мне условием, чтобы я всегда платил золотом, потому что их супруга, кроме золота, не желала брать других денег в руки. Вот-с Александр Сергеевич мне и говорит, когда я вошел в кабинет:
– Рукопись у меня взяла жена, идите к ней, она хочет сама вас видеть, – и повел меня; постучались в дверь, она ответила: «Входите». Александр Сергеевич отворил двери, а сам ушел…
– Входите, я тороплюсь одеваться, – сказала она. – Я вас для того призвала к себе, чтобы вам объявить, что вы не получите от меня рукописи, пока не принесете мне сто золотых вместо пятидесяти. Мой муж дешево продал вам свои стихи. В 6 часов принесете деньги, тогда и получите рукопись… Прощайте…
Я поклонился, пошел в кабинет Александра Сергеевича… сказал мне:
– Что? С женщиной труднее поладить, чем с самим автором? Нечего делать, надо вам ублажить мою жену; ей понадобилось заказать новое бальное платье, где хочешь подай денег… Я с вами потом сочтусь.
А.Ф. Смирдин по записи А.Я. Панаевой. А.Я. Панаева, Воспоминания, Л., 1927, стр. 300–301[319].
Князь Козловский[320] просил Пушкина перевести одну из сатир Ювенала, которую Козловский почти с начала до конца знал наизусть. Он преследовал Пушкина этим желанием и предложением. Тот наконец согласился и стал приготовляться к труду. Однажды приходит он ко мне и говорит:
– А знаешь ли, как приготовляюсь я к переводу, заказанному мне Козловским? Сейчас перечитал я переводы Дмитриева латинского поэта и английского Попé[321]. Удивляюсь и любуюсь силе и стройности шестистопного стиха его.
Кн. П.А. Вяземский, I, стр. 161.
Графиня Нессельроде[322]… раз без ведома Пушкина взяла жену его и повезла на небольшой Аничковский вечер[323]… Пушкин ужасно был взбешен этим, наговорил грубостей графине и между прочим сказал: «Я не хочу, чтоб жена моя ездила туда, где я сам не бываю»[324].
П.В. Нащокин по записи П.И. Бартенева. Бартенев, стр. 42.
Я помню, как однажды Пушкин говорил мне, что он терпеть не может – когда просят у него: не на водку, а на чай. Причем не мог скрыть своего легкого неудовольствия, когда я сказал, что распространяющийся в низших сословиях народа обычай пить чай благодетелен для нравственности и что этому нельзя не радоваться. «Но пить чай, – возразил Пушкин с живостью, – не русский обычай».
Н.И. Тарасенко-Отрешков. Воспоминания. РС 1908, № 2, стр. 433.
Начало года
*…Входит Пушкин.
[Нащокин]. – Рассуди нас, Александр Сергеевич, я к тебе с жалобой на сего юношу: во-первых, он вчера в первый раз сбрил усы, во-вторых, влюбился в Елену Яковлевну Сосницкую[325], а в-третьих, сочинил хорошие стихи и не соглашается прочесть тебе.
– Усы – его собственность; любовь к Елене – грех общий: я сам в молодости, когда она была именно Прекрасной Еленой, попался было в сеть, но взялся за ум и отделался стихами, а юноше скажу: берегись! А что касается до стихов, то в сем грехопадении он обязан покаяться передо мной.
Говоря это весело, в pendant тону Нащокина, Александр Сергеевич взял меня под руку, ввел во вторую комнату, посадил на диван, сам сел с правой стороны, поджав по-турецки ноги, и сказал: