После чтения он начал меня расспрашивать о нашем семействе, о том, где я училась, кто были мои учители; рассказывал мне о Петербурге, о тамошней рассеянной жизни и несколько раз звал меня туда приехать:
– Приезжайте, пожалуйста, приезжайте, я познакомлю с вами жену мою; поверьте, мы будем уметь отвечать вам за казанскую приветливость не петербургскою благодарностью.
Потом разговоры наши были гораздо откровеннее… и наконец прибавил:
– Смотрите, сегодняшний вечер была моя исповедь; чтобы наши разговоры остались между нами…
Пушкин, говоря о русских поэтах, очень хвалил родного моего дядю Гаврилу Петровича Каменева…[334]
– Этот человек достоин был уважения; он первый в России осмелился отступить от классицизма. Мы, русские романтики, должны принести должную дань его памяти: этот человек много бы сделал, ежели бы не умер так рано…
Пушкин старался всевозможными доказательствами нас уверить в истине магнетизма.
– Испытайте, – говорил он мне, – когда вы будете в большом обществе, выберите из них одного человека, вовсе вам незнакомого, который сидел бы к вам даже спиною, устремите на него все ваши мысли, пожелайте, чтобы незнакомец обратил на вас внимание, но пожелайте сильно, всею вашею душою, и вы увидите, что незнакомец как бы невольно оборотится и будет на вас смотреть.
– Это не может быть, – сказала я. – Как иногда я желала, чтобы на меня смотрели, желала и сердцем и душою, но кто не хотел смотреть, не взглянул ни разу.
Мой ответ рассмешил его.
– Неужели это с вами случалось? О нет, я этому не поверю; прошу вас, пожалуйста, верьте магнетизму и бойтесь его волшебной силы; вы еще не знаете, какие он чудеса делает над женщинами?
– Не верю и не желаю знать, – отвечала я.
– Но я вас уверяю по чести, – продолжал он, – что женщина, любившая самою страстною любовью, при такой же взаимной любви остается добродетельною; но были случаи, что эта же самая женщина, вовсе не любивши, как бы невольно со страхом исполняет все желания мужчины, даже до самоотвержения. Вот это-то и есть сила магнетизма.
– Вам, может быть, покажется удивительным, – начал опять Пушкин, – что я верю многому невероятному и непостижимому; быть так суеверным заставил меня один случай. Раз пошел я с Н.В. В[севоложским][335] ходить по Невскому проспекту, и из проказ зашли к кофейной гадальщице. Мы просили ее нам погадать и, не говоря о прошедшем, сказать будущее. «Вы, – сказала она мне, – на этих днях встретитесь с вашим давнишним знакомым, который вам будет предлагать хорошее по службе место; потом в скором времени получите через письмо неожиданные деньги; а третье – я должна вам сказать, что вы кончите вашу жизнь неестественною смертью… [пропуск в оригинале]». Без сомнения, я забыл в тот же день и о гадании, и о гадальщице. Но спустя недели две после этого предсказания, и опять на Невском проспекте, я действительно встретился с моим давнишним приятелем, который служил в Варшаве при великом князе Константине Павловиче; он мне предлагал и советовал занять его место в Варшаве, уверяя меня, что цесаревич этого желает. Вот первый раз после гадания, когда я вспомнил о гадальщице. Через несколько дней после встречи с знакомым я в самом деле получил с почты письмо с деньгами, и мог ли я ожидать их? Эти деньги прислал мой лицейский товарищ, с которым мы, бывши еще учениками, играли в карты, и я его обыграл. Он, получа после умершего отца наследство, прислал мне долг, который я не только не ожидал, но и забыл о нем. Теперь надобно сбыться третьему предсказанию, и я в этом совершенно уверен.
Пересматривая книги, он раскрыл сочинение одного казанского профессора; увидав в них прозу и стихи, он опять закрыл книгу и как бы с досадою сказал:
– О, эта проза и стихи! Как жалки те поэты, которые начинают писать прозой; признаюсь, ежели бы я не был вынужден обстоятельствами, я бы для прозы не обмакнул пера в чернилы…
Он просидел у нас до часу и простился с нами, как со старыми знакомыми… сказавши при прощании:
– Я никак не думал, чтобы минутное знакомство было причиною такого грустного прощания; но мы в Петербурге увидимся[336].
А.А. Фукс[337]. А.С. Пушкин в Казани. Прибавление к газ. «Казанские губернские ведомости» 1844, № 22.
8 сентября. Лаишев
Приезжий торопливо выпрыгнул из тарантаса, вбежал на небольшое крыльцо [станции] и закричал:
– Лошадей!..
Заглянув в три комнатки и не найдя в них никого, нетерпеливо произнес:
– Где смотритель? Господин смотритель!..
Выглянула заспанная фигурка лысого старичка в ситцевой рубашке, с пестрыми подтяжками на брюках…
– Чего изволите беспокоиться? Лошадей нет, и вам придется обождать часов пять…
– Как нет лошадей? Давайте лошадей! Я не могу ждать. Мне время дорого!
Старичок… хладнокровно прошамкал:
– Я вам доложил, что лошадей нет! ну и нет. Пожалуйте вашу подорожную.
Приезжий серьезно рассердился. Он нервно шарил в своих карманах, вынимал из них бумаги и обратно клал их. Наконец он подал что-то старичку и спросил:
– Вы же кто будете? Где смотритель?
Старичок, развертывая медленно бумагу, сказал:
– Я сам и есть смотритель…
По ка-зен-ной на-доб-но-сти», прочитал протяжно он. Далее почему-то внимание его обратилось на фамилию проезжавшего.
– Гм!.. Господин Пушкин!.. А позвольте вас спросить, вам не родственник будет именитый наш помещик, живущий за Камой, в Спасском уезде, его превосходительство господин Мусин-Пушкин?
Я Пушкин, но не Мусин!
В стихах весьма искусен,
И крайне невоздержан,
Когда в пути задержан!
– Давайте лошадей! Или посылайте за почтмейстером!
Старичок трусливо отступил к столу, и, уже не заглядывая в подорожную проезжающего, он открыл окно и кому-то крикнул:
– Данило! Данило! Беги к почтмейстеру и городничему! Приезжий барин шумят! А кто они? Бог весть!
– Как? Я-то бог весть кто? – раздался сзади смотрителя раздраженный голос. – Слушайте!
И испуганному старичку, прижатому к своему столику, приезжий громко читал о том, что он едет по особому высочайшему повелению в Оренбургский край для розыска материалов по Пугачевскому бунту и что все генерал-губернаторы и местные власти обязаны оказывать ему на месте остановок всякую помощь, содействие и беззамедлительное следование в дороге.
П.П. Суворов. Пушкин в Лаишеве. «Московские ведомости» 1901, № 323, стр. 3.
18 сентября[338]. Оренбург
– Генерал Пушкин изволил приехать, – прокричал вошедший со двора мальчик…
Дверь отворилась, и на пороге показался довольно полный господин в дорожной шубе и укутанный шарфом. Тотчас подбежали его раздевать.
Все, видимо, обрадовались, всякий видел в нем как бы своего душевного, родного друга.
Какой-то вихрь, а не мальчишка, прокричал мне:
– Дома барин.
– Дома, дома, – подхватил хозяин, – и просит дорогого гостя в кабинет. Здравствуй, здравствуй!
– Здравствуй, трегубый (у хозяина с детства верхняя губа делилась надвое).
– Только дайте ему, – проговорил «генерал», указывая на своего человека, – прежде распеленать своего младенца. А то мои бакенбарды останутся в шарфе.
При входе в зало опять посыпались приветы. Гость спросил умыться, но хозяин тотчас же предложил Александру Сергеевичу в баню, а потом чай.
– Согласен, если только недалеко баня; мне надоела езда, – отвечал, потирая руки, гость.
– Так, значит, идем; двадцать шагов по коридору – и мы будем в теплушке…
– Да как, брат К.Д.[339], y тебя славно здесь; даже андреем (ambrée) пахнет, – заметил А.С. с улыбкою, почесываясь и поглядывая рассеянно по сторонам. – Очень порядочно, здесь скорее гостиная, нежели баня…
Он стоял перед трюмо, правою рукою расправляя кудрявые волосы, а левой прикрываясь, так как был уже совершенно раздет. На это А[ртюхов] заметил, смеясь:
– А видел ли ты, А.С., свое сходство с Венерою Медицейской?
Последний взглянул в зеркало, как бы для проверки сходства, и отвечал:
– Да, правда твоя. Только ты должен вообразить ее степенство, когда она была во второй половине своего интересного положения.
Н.П. Иванов[340]. Хивинская экспедиция. СПб., 1873, стр. 21–22.
В Оренбурге Пушкину захотелось сходить в баню. Я свел его в прекрасную баню к инженер-капитану Артюхову, добрейшему, умному, веселому и чрезвычайно забавному собеседнику. В предбаннике были картины охоты, любимой забавы хозяина. Пушкин тешился этими картинами, когда веселый хозяин, круглолицый, голубоглазый, в золотых кудрях, вошел, упрашивая Пушкина ради первого знакомства, откушать пива или меду. Пушкин старался быть крайне любезным со своим хозяином и, глядя на расписной передбанник, завел речь об охоте:
– Вы охотитесь, стреляете?
– Как же-с, понемножку занимаемся и этим; не одному долгоносому довелось успокоиться в нашей сумке.
– Что же вы стреляете – уток?
– Уто-ок-с? – бросил тот, вытянувшись и бросив какой-то сострадальческий взгляд.
– Что же? Разве вы уток не стреляете?
– Помилуйте-с, кто будет стрелять эту падаль! Это какая-то гадкая старуха, валяется в грязи, – ударишь ее по загривку, она свалится боком, как топор с палки, бьется, валяется в грязи, кувыркается… Тьфу!
– Так что же вы стреляете?
– Нет-с, не уток. Вот как выйдешь в чистую рощицу, как запустишь своего Фингала, – а он нюх-нюх направо, нюх налево, – и стойку: вытянулся, как на пружине – одеревенел, сударь, одеревенел, окаменел! Пиль, Фингал! Как свечка загорелся, столбом взвился…