– Кто, кто? – перебил Пушкин с величайшим вниманием и участием.
– Кто-с? Разумеется кто: слука, вальдшнеп. Тут царап его по сарафану… А он (продолжал Артюхов, раскинув руки врознь, как на кресте), – а он только раскинет крылья, головку набок – замрет на воздухе, умирая, как Брут!
Пушкин расхохотался…
В.И. Даль. Записки. Публ. Н.О. Лернера. РС 1907, № 10, стр. 65–66.
В Оренбурге был инженерный майор… необыкновенный балагур, самый веселый рассказчик и охотник…
– Вы стреляете уток? – спросил его Пушкин.
– Как уток! – воскликнул с притворным гневом майор. – Чтобы я стал охотиться за такой дрянью! Утку убьешь, она так и шлепнется прямо в грязь. Нет, мы ходим за востроносыми; того подстрелишь, он распластает крылья и умирает на воздухе, как Брут.
В.И. Даль по записи П.И. Бартенева. Бартенев, стр. 22.
…Едучи в Берды, Пушкин говорил ему [В.И. Далю][341], что у него на уме большой роман, но он не соберется сладить с ним. «Погодите, – прибавил он, – я еще много сделаю; я теперь перебесился»[342].
В.И. Даль по записи П.И. Бартенева. Бартенев, стр. 21–22.
19 сентября
…Он [Пушкин] усердно убеждал меня написать роман и повторял:
– Я на вашем месте сейчас бы написал роман, сейчас; вы не поверите, как мне хочется написать роман. Но нет, не могу: у меня их начато три, – начну прекрасно, а там недостает терпения, не слажу.
Пушкин потом воспламенился в полном смысле слова, коснувшись Петра Великого, и говорил, что непременно, кроме дееписания о нем, создаст и художественное в память его произведение:
– Я еще не мог доселе постичь и обнять умом этого исполина: он слишком огромен для нас, близоруких, и мы стоим еще к нему близко, – надо отодвинуться на два века, – но я постигаю его чувством; чем более я его изучаю, тем более изумление и подобострастие лишают меня средств мыслить и судить свободно. Не надобно торопиться; надобно освоиться с предметом и постоянно им заниматься; время это исправит. Но я сделаю из этого золота что-нибудь. О, вы увидите: я еще много сделаю! Ведь даром что товарищи мои все поседели да оплешивели, а я только что перебесился; вы не знали меня в молодости, каков я был; я не так жил, как жить должно; бурный небосклон позади меня, как оглянусь я…
Последние слова свежо отдаются в памяти моей, почти в моих ушах, хотя этому прошло уже семь лет.
В.И. Даль. Воспоминания. PB 1890, № 10, стр. 7–8.
Ср.: Майков, стр. 418–419.
[Пушкин говорил о Петре:]
– Я стою вплоть перед изваянием исполинским, которого не могу обнять глазом – могу ли я списывать его? Что я вижу? Оно только застит мне исполинским ростом своим, и я вижу ясно только две-три пядени, которые у меня под глазами.
В.И. Даль. Записки. Публ. Н.О. Лернера. РС 1907, № 10, стр. 66.
* Приходилось Пушкину вступать в такой разговор:
– А ну-ка, дедушка, расскажи нам, сделай одолжение, про Пугача.
– Для кого Пугач, ваша милость, а для меня царь-батюшка Петр Федорыч.
Н.Г. Иванов. Пушкин на Бердах. РА 1900, I, стр. 152.
Конец сентября…Шатки, между Арзамасом и Лукояновом, по пути из Оренбурга
Когда он [И. Савостьянов] вошел в станционную избу на станции Шатки, то тотчас обратил внимание на ходившего там из угла в угол господина (это был Пушкин); ходил он задумчиво, наконец, позвал хозяйку и спросил у нее чего-нибудь пообедать, вероятно, ожидая найти порядочные кушанья по примеру некоторых станционных домов на больших трактах. Хозяйка, простая крестьянская баба, с хладнокровием отвечала ему: «У нас ничего не готовили сегодня, барин». Пушкин все-таки, имея лучшее мнение о станционном дворе, спросил подать хоть щей да каши.
– Батюшка, и этого нет, ныне постный день, я ничего не стряпала, кроме холодной похлебки.
Пушкин, раздосадованный вторичным отказом бабы, остановился у окна и ворчал сам с собою:
– Вот я всегда бываю так наказан, чорт возьми! Сколько раз я давал себе слово запасаться в дорогу какой-нибудь провизией и вечно забывал и часто голодал, как собака.
И. Савостьянов по записи К.И. Савостьянова. Публ. А.А. Достоевского, ПС, XXXVII, стр. 150.
Ноябрь. У кн. В.Ф. Одоевского[343]
Пушкин только и говорил, что про Гофмана[344]… Гофмана я знал наизусть… Наш разговор был оживлен и продолжался долго; я был в ударе и чувствовал, что говорил, как книга. «Одоевский пишет тоже фантастические пиесы», – сказал Пушкин с неподражаемым сарказмом в тоне. Я возразил совершенно невинно: «Sa pensée malheureusement n’a pas de sexe» [К несчастью, мысль его не имеет пола], и Пушкин неожиданно показал мне весь ряд своих прекрасных зубов…
[В.В. Ленц][345]. Приключения лифляндца. РА 1878, 1, стр. 442.
…Одоевскому очень хотелось узнать, прочитал ли Пушкин [его] книгу[346] и какого он об ней мнения. Но Пушкин отделался общими местами: «Читал… ничего… хорошо…» и т. п. Видя, что от него ничего не добьешься, Одоевский прибавил только, что писать фантастические сказки чрезвычайно трудно. Затем он поклонился и прошел, тут Пушкин… сказал: «Да если оно так трудно, зачем же он их пишет? Кто его принуждает? Фантастические сказки только тогда и хороши, когда писать их не трудно».
Гр. В.А. Соллогуб. Пережитые дни. «Русский мир» 1874, № 117.
29 ноября
Вчера бал у Бутурлина (Жомини)[347] – любопытный разговор с Блайем[348]: зачем у вас флот в Балтийском море? для безопасности Петербурга? но он защищен Кронштадтом. Игрушка!
– Долго ли вам распространяться (мы смотрели карту постепенного распространения России, составленную Бут[урлиным]). Ваше место Азия; там совершите вы достойный подвиг сивилизации… etc.
Пушкин. Дневник. Запись от 30 ноября 1833 г.
Конец года. В театре
…Мы повстречали некоего X., тогдашнего модного писателя. Он был человек чрезвычайно надутый и заносчивый… Он отнесся ко мне довольно благосклонно и пригласил меня в тот же вечер к себе… Действие кончилось, занавес опустился; Пушкин опять обернулся к нам.
– Александр Сергеевич, сегодня середа, я еще, вероятно, буду иметь счастливый случай с вами повстречаться у X., – говорил я почтительно, но вместе с тем стараясь придать своему голосу равнодушный вид, что вот, дескать, к каким тузам мы ездим.
Пушкин посмотрел на меня с той особенной, ему одному свойственной улыбкой, в которой как-то странно сочеталась самая язвительная насмешка с безмерным добродушием.
– Нет, – отрывисто сказал он мне. – С тех пор, как я женат, я в такие дома не езжу!
Гр. В.А. Соллогуб[349]. Воспоминания, СПб., 1887, стр. 117.
Конец 1833 г. – начало 1834 г.
Будучи в Петербурге, я посетил одного литератора и застал у него Пушкина. Поэт читал ему свою балладу «Будрыс и его сыновья»[350]. Хозяин чрезвычайно хвалил этот прекрасный перевод.
– Я принимаю похвалу вашу, – сказал Пушкин, – за простой комплимент. Я недоволен этими стихами. Тут есть многие недостатки.
– Например?
– Например, «полячка младая».
– Так что ж?
– Это небрежность, надобно было сказать «молодая», но я поленился переделать три стиха для одного слова.
Но хозяин утверждал, что это прекрасно. Пушкин никак с ним не соглашался и ушел, уверяя, что все подобные отступления от настоящего русского языка лежат у него на совести.
О.И. Сенковский[351]. Собрание сочинений. СПб., 1859, т. VIII, стр. 233.
После 1833 г.
Пушкин ввел в обычай, обращаясь с царственными лицами, употреблять просто одно слово: государь. Когда наследник[352] заметил ему, что он не государь, Пушкин отвечал: «Вы г[осударь] наследник, а отец ваш г[осударь] император».
П.В. Нащокин по записи П.И. Бартенева. Бартенев, стр. 32.
В 1833 или 1834 году после обеда у моего отца много ораторствовал старый приятель Пушкина, генерал Раевский, сколько помнится – Николай, человек вовсе отцу моему не близкий и редкий гость в Петербурге. Пушкин с заметным нетерпением возражал Раевскому; выведенный как будто из терпения, чтобы положить конец разговору, Пушкин сказал Раевскому:
– На что Вяземский снисходительный человек, а и он говорит, что ты невыносимо тяжел.
Кн. П.П. Вяземский. Сочинения, стр. 543; РА 1884, кн. II, стр. 426…П. Бартенев. Пушкин, т. II. М., 1885, стр. 58.
Вот его подлинные слова:
– Il n’y a qu’une seule bonne société, – c’est la bonn [Только одно общество и хорошо – хорошее общество].
Гр. В.А. Соллогуб. Пережитые дни. «Русский мир» 1874, № 117.
Ср.: РС 1880, № 6, стр. 324.
Москва
В первое свое посещение Пушкин довольно долго просидел у нас и почти все время говорил со мной одной. Когда он уходил, мой жених, с улыбкой кивая на меня, спросил его:
– Ну что, позволяешь на ней жениться?
– Не позволяю, а приказываю! – ответил Пушкин.
В.А. Нащокина. Воспоминания о Пушкине и Гоголе. Иллюстр. прил. к «Нов. времени» 1898, № 8115, стр. 6.
1834 г., 1 января
Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным – а по мне, хоть в камер-пажи, только б не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике.