29 декабря г. Краевский пришел. Подали двуместную, четвернею на вынос, с форейтором, запряженную карету, и А.С. Пушкин с А.А. Краевским отправились в Академию наук.
Перед этим только что вышел IV том «Современника» с «Капитанскою дочкою». В передней комнате Академии, пред залом, Пушкина встретил Греч – с поклоном чуть не в ноги:
– Батюшка, Александр Сергеевич, исполать вам! Что за прелесть вы подарили нам! – говорил с обычными ужимками Греч. – Ваша «Капитанская дочь» чудо как хороша! Только зачем это вы, батюшка, дворовую девку свели в этой повести с гувернером?.. Ведь книгу-то наши дочери будут читать!..
– Давайте, давайте им читать! – говорил в ответ, улыбаясь, Пушкин.
Вошли. За столом на председательском месте, вместо заболевшего Уварова, сидел кн. М.А. Дондуков-Корсаков, лучезарный, в ленте, в звездах, румяный и весело, приветливо поглядывал на своих соседей академиков и на публику…
– Ведь вот сидит довольный и веселый, – шепнул Пушкин г. Краевскому, мотнув головой по направлению к Дондукову, – а ведь сидит-то на моей эпиграмме! Ничего, не больно, не вертится!
Сообщение редакции журнала «Русская старина». РС 1830, № 9, стр. 220.
…Краевский приносит Пушкину корректуру «Современника»[416].
– Некогда, некогда, – говорит Пушкин, – надобно ехать в публичное заседание Академии. Хотите? Поедем вместе: посмотрите, как президент и вице-президент будут торчать на моей эпиграмме[417].
А.А. Краевский по записи П.И. Бартенева. РА 1892, II, стр. 490.
Конец года
Барон Геккерен… один раз на балу поднял ключик от часов, оброненный поэтом, и подал его Пушкину с заискивающей улыбкой. Эта двуличность так возмутила прямодушного, вспыльчивого поэта, что он бросил этот ключик обратно на пол и сказал Геккерену с злой усмешкой:
– Напрасно трудились, барон!
В.А. Нащокина. Воспоминания о Пушкине и Гоголе. Иллюстр. прил. к «Новому времени» 1898, № 8122, стр. 7.
Под конец его жизни, встречаясь очень часто с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю, как очень хорошую и добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комеражах, которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию, сколько для себя самой, столько и для счастья мужа при известной его ревнивости. Она, верно, рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене.
– Разве ты и мог ожидать от меня другого? – спросил я его.
– Не только мог, государь, но признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женою…
Николай I по записи бар. М.А. Корфа. РС 1899, № 8, стр. 310–311. – Ср.: РС 1900, № 3, стр. 574.
Декабрь 1836 г. – январь 1837 г.
Старушка – няня детей Пушкина рассказывала впоследствии, что в декабре 1836 г. и в начале января 1837 г. Александр Сергеевич был словно сам не свой: он или по целым дням разъезжал по городу, или, запершись в кабинете, бегал из угла в угол. При звонке в прихожей выбегал туда и кричал прислуге: «Если письмо по городской почте – не принимать», а сам, вырвав письмо из рук слуги, бросался опять в кабинет…
РС 1880, № 7, стр. 515, прим.
* Я… не шутя воображал себя поэтом… Решился обратиться к Пушкину и в один прекрасный или непрекрасный день пришел к великому поэту. Когда я входил в переднюю, из кабинета его вышел повар… Я отдал ему тетрадь моих стихов для передачи Александру Сергеевичу, а за ответом хотел зайти через неделю. Но не успел пройти и сорока шагов от дому, где жил Пушкин, как тот же самый повар остановил меня:
– Пожалуйте к барину, он вас покорнейше просит.
– Очень благодарен. Неужели же он успел что-нибудь прочесть в моей тетради?
– Да-с, он заглянул в нее.
Едва вошел я опять в переднюю, тотчас услышал голос Пушкина. Он вскрикнул:
– Василий, это ты?
– Точно так, я, – отвечал повар.
– А г. Облачкин?
– Здесь.
– Пожалуйте сюда, пожалуйте, – звал меня Пушкин, и голос его был до того радушен и до того симпатичен, что я весь затрепетал от радости и никогда не забуду этой счастливой минуты…
Когда я объяснил ему свое несчастие [по службе], тогда он посоветовал написать просьбу…
– Только смотрите, – примолвил он очень серьезно, – напишите просьбу прозой, а не стихами.
Я невольно улыбнулся.
Пушкин заметил мою улыбку и захохотал во весь голос, беспечно, с неподражаемой веселостью:
– Я вам сделал это замечание насчет просьбы затем, что когда-то деловую бумагу на гербовом листе я написал стихами, и ее не приняли в присутственном месте. Молод был, очень молод, так же, как и вы теперь молоды, очень молоды и пишете стихи, так, пожалуй, по привычке вместо прозы напишете стихами, и уж тогда, делать нечего, второй раз придется вам писать просьбу прозой. А писать просьбы дело очень скучное и неприятное. Да и временем нужно дорожить. Впрочем, это в сторону, напишите просьбу, да поскорей приходите ко мне, а я за вас буду хлопотать.
Я поклонился ему и поблагодарил за участие… и вдруг, ни с того, ни с сего, точно кто-нибудь вместо меня проговорил:
– Александр Сергеевич, вы мои стихи напечатаете в вашем «Современнике»?
– Напечатаю, напечатаю. Приходите же ко мне, непременно с просьбой, и чем скорее, тем лучше.
– Благодарю вас. Мое почтение.
– Прощайте. Приходите утром, до десяти часов я всегда дома!
Облачкин. Воспоминания о Пушкине. «Северная пчела» 1861, № 49, стр. 161.
1837 г., первые числа января
Недели за три до смерти историографа Пушкина был я по его приглашению у него. Он много говорил со мной об истории Петра Великого.
– Об этом государе, – сказал он между прочим, – можно написать более, чем об истории России вообще. Одно из затруднений составить историю его состоит в том, что многие писатели, недоброжелательствуя ему, представляли разные события в искаженном виде, другие с пристрастием осыпали похвалами все его действия.
Александр Сергеевич на вопрос мой, скоро ли будем иметь удовольствие прочесть произведение его о Петре, отвечал:
– Я до сих пор ничего еще не написал, занимался единственно собиранием материалов: хочу составить себе идею обо всем труде, потом напишу историю Петра в год или в течение полугода и стану исправлять по документам.
Он говорил мне также о мнимом влиянии императрицы Екатерины на заключение Прутского мира.
Пушкин отзывался с похвалою о трудах историографа Миллера[418].
– Весьма часто делал я себе вопросы об исторических фактах и находил им разрешение в бумагах этого ученого. К сожалению, многие произведения до сих пор не вышли в печать.
Насчет перевода рукописи Гордона Пушкин мне сказал:
– Продолжайте им заниматься, вы окажете большую услугу.
Он изъявил готовность помогать мне в моих занятиях книгами и манускриптами и обещал одолжить выписку из Гордона на немецком языке о стрелецких делах.
Он раскрыл мне страницу английской книги… о Петре Великом, в которой упоминалось о смерти [цесаревича] Алексея Петровича…
– Я сам читаю теперь эту книгу, но потом, если желаете, и вам пришлю. Я с удовольствием прочел статью вашего шурина: «Очерк Персии». Она написана легким, веселым слогом…
Возложенное на него поручение писать историю Петра весьма его обременяло.
– C’est un travail tuant, – сказал он мне, – si je le savais d’avance je ne m’en serais pas chargé [Это убийственный труд, если бы я это предвидел заранее, я бы за него не принялся].
Д.Е. Келер. Дневник. Ефремов, VIII, стр. 586–587.
Ср. «Журн. Имп. рус. воен. истор. о-ва» 1913, № 12, и РС 1914, № 3, стр. 535.
На вечере у П.А. Плетнева]
Войдя в квартиру Петра Александровича, я столкнулся с человеком среднего роста, который, уже надев шинель и шляпу и прощаясь с хозяином, звучным голосом воскликнул:
– Да! да! Хороши наши министры! Нечего сказать! – засмеялся и вышел.
И.С. Тургенев. Литературный вечер у П.А. Плетнева. РА 1868, III, стр. 1663.
…В январе 1837 г., т. е. незадолго до смерти Пушкина, этот последний был у Брюллова в мастерской вместе с Жуковским… Они восхищались альбомами и рисунками Брюллова, и Пушкин стал на колени и выпрашивал у Брюллова один из его рисунков: «Отдай, голубчик! Ведь другого ты не нарисуешь для меня, отдай мне этот!» Но Брюллов все-таки не отдал рисунка[419].
А.Н. Мокрицкий[420]. «Отеч. записки» 1855, т. 103, стр. 165–166.
«Cela ne me suffit pas, – говорил он однажды Софье Карамзиной, – que vous, que mes amis, que la société d’ici soient aussi convaincus que moi de l’innocence et de la pureté da ma femme: il me faut encore que ma réputation et mon honneur soient intacts dans tous les coins de la Russie où mon nom est connu».
[Мне не довольно того, что вы, что мои друзья, что здешнее общество, так же как и я, убеждены в невинности моей жены: мне нужно еще, чтобы доброе мое имя и честь были неприкосновенны во всех углах России, где мое имя известно].
Кн. П.А. Вяземский А.Я. Булгакову. РА 1879, II, стр. 250.
Январь
…Il…dit: «Il ne me suffit pas, que mon nom soit intact aux yeux de mes amis et du cercle, où je me trouve, mon nom appartient au pays et je dois veiller à son inviolabilité partout, où il est connu».
[…сказал: «Мне мало того, что мое имя не запятнано в глазах моих друзей и того круга знакомых, в котором я вращаюсь, мое имя принадлежит стране, и я должен следить за его неприкосновенностью всюду, где оно известно».]
Кн. П.Л. Вяземский. Отрывок из рукописи. Новые материалы о дуэли, стр. 100–101.