Пушкин. Прекрасный образец патриота. Магенис говорил мне, что он был совершенно равнодушен и к почестям, и к деньгам. Это был настоящий государственный человек.
Вяземский. Матусевич рассказывал мне, что и Фокс и Шеридан очень много пили.
Полетика. Это правда. Фокс был игрок и человек очень распущенный. Ни в нем, ни в Шеридане, ни в Бёрке, который был так красноречив, не было правительственных способностей Вильяма Питта. Это исторический факт; Питт – самый замечательный человек своей эпохи, а в своих экономических идеях гораздо выше своего знаменитого отца, хотя лорд Чатам был тоже великим государственным человеком.
Вяземский. Люди, как Чатам и Питт, очень редки. Про них можно сказать, что одна сторона их красноречия заключалась в самом их характере.
Пушкин. А что вы думаете о знаменитом министре Болингброке?
Полетика. Это человек способный, мыслитель и писатель. Его обвинили в измене только потому, что он отправился во Францию повидать Стюартов. В этом обвинении много партийного пристрастия и религиозных причин: англичане признали королем голландца, который согласился царствовать с ограниченной властью, а у Болингброка были иные взгляды на королевскую власть. Тогда не существовало религиозной свободы, а Болингброк, при своем широком уме, допускал ее, он написал «Опыт религиозной философии». В Англии между политическими деятелями всегда были писатели. Кроме Бэкона были Шефтсбери и Болингброк – это самые известные. Со времени Генриха VIII у англичан было много очень любопытных политических процессов и много замечательных голов было отрублено. Канцлера Кларендона обвинили в государственной измене, точно так же, как и Болингброка, и даже Мальборо был одно время под арестом. Питт – хотя и был тори, но был очень либерален. Его особенно интересовал экономический вопрос, а это главный вопрос в Англии.
Вяземский. Адам Смит и общественное богатство…
Полетика. Да, Адам Смит… Питт оставил ученика – Каннинга и другого, помоложе, – Роберта Пиля; у него взгляды государственного человека, как и у Каннинга, как и у Грея; но никогда им не быть ни Чатамами, ни Питтами.
Вяземский. Мне говорили, что Питт относился очень недоверчиво к Талейрану. Происходило ли это от патриотизма или торизма или из христианских взглядов, так как Талейран был расстриженным епископом?
Полетика. Питт никогда не уважал проныр и политические плутни; он сам был такой бескорыстный. В Лондоне говорили, что Талейрана можно было подкупить. Лорд Гренвилль также не доверял ему. Англичане не хотели подкупать этого эмиссара. В Англии дипломат ничего не добьется пронырством, ему необходимо заставить уважать себя, – тогда он будет иметь успех; необходимо быть прямым, тогда с ним будут считаться и почитать его, и это завоевывает англичан скорее всяких тонкостей и уловок.
Пока они говорили, я сосчитала всех, кто составлял парламент: здесь были еще Крылов, Владимир Одоевский и Александр Тургенев. Я сказала Пушкину:
– Вас, как греческих мудрецов, – семеро.
– We are seven (нас семеро [англ.]), – ответил он, – пять арзамасцев, один меломан – потомок Рюрика и один московский славянин – ваш поклонник, Дева-Роза. Мы будем сейчас беседовать о всеобщей литературе.
Московский славянин сказал:
– Главным образом о нашей.
Пушкин. О нашей? А ты разве находишь, что у нас уже есть полная литература? Что ты называешь этим именем?
Хомяков. Ломоносова, Державина, Фон-Визина, Карамзина, Жуковского, Крылова, Батюшкова, Грибоедова… наконец – тебя…
Пушкин (смеясь). Очень благодарен! И меня также? Но это еще не составляет полной литературы. Я называю это другим именем: это горсточка писателей, в которых я признаю гений, талант… Ломоносов был даже научный гений, он – наш первый университет…
Хомяков прервал Пушкина:
– Это отлично сказано… Одобряю… Продолжай.
Пушкин. У прочих был талант. Грибоедов стал бы нашим Мольером, но его цель была гораздо возвышеннее, гораздо патриотичнее, чем у Мольера. Карамзин был творцом; он открыл нам смысл нашего прошлого. Ты знаешь мое мнение о Фон-Визине, о Крылове, о Рылееве, о Батюшкове, которого я так много учил наизусть, о Жуковском – моем учителе.
Жуковский что-то проворчал, а Александр Тургенев сказал:
– Он так скромен, что покраснел… Пушкин! пощади его скромность.
Все засмеялись, а Пушкин продолжал:
– «Горе от ума» бесподобно; смерть Грибоедова – несчастье для нашей литературы. Фон-Визин – русский Мольер, но он слишком мало написал, так же как Крылов, этот лентяй, который пишет по одной басне в год.
Соболевский. Крылов покраснел бы, если б не был в хорошей компании лентяя Фон-Визина.
Крылов. Вместо присутствующих будем лучше говорить о Батюшкове и о Рылееве.
Пушкин. Увы! Они умерли для русского Парнаса.
Наступило молчание. Жуковский прервал его:
– Пушкин прав.
Хомяков. В чем он прав, объясните.
Жуковский. Литература только тогда может назваться полной, когда в ней есть не только талантливые или гениальные поэты, но и романисты, и драматурги, лирики, философы, критики, ораторы, историки, проповедники. Я даже скажу, что в каждом роде литературы нужны кроме первостепенных писателей – второстепенные и третьестепенные. В полной литературе должны быть представлены все музы; все искусства составляют один цикл. Литература какого-нибудь народа подобна лесу, состоящему из высоких и низких деревьев, из кустарников, из растений, цветов и самых разнообразных мхов.
Catherine М. И даже грибов?
Жуковский. Даже и грибов, если они не ядовиты. Десяток деревьев – ель, дуб, береза, рябина, липа – или даже тридцать деревьев – составляют только группу деревьев, рощицу среди равнины.
Пушкин. Прекрасно объяснено и определено. Мы, значит, букет, рощица среди степи, а не лес.
Catherine М. А между тем встречаются уже и ядовитые грибы: ваш враг Фаддей и его близкий друг.
Все рассмеялись. Хомяков опять заговорил:
– Пушкин, ты забыл почвенную литературу, литературу родной земли, славянскую, самую русскую – народную словесность.
Пушкин. «Дремучий бор»? Нет, я совсем не забыл ее. Но этот ствол, этот корень – только одно из разветвлений, только почва, на которой вырастает литература. Ты сам пишешь не как Боян, ты написал своего «Ермака» не слогом «Слова о полку Игореве» или «Мамаева побоища». Значит, эта литература не может составлять и не составляет всей литературы.
Хомяков. Однако в Греции…
Пушкин перебил его:
– В Греции были очень различные периоды, и после Гезиода и даже Гомера нельзя было сказать, что существует полная литература. Ты забываешь, что у греков было много муз. В Греции прежде всего танцевали и пели, потом появились рапсоды, как наши бояны и как барды. Это была почва, корень, ствол, на котором взросла литература. Они, может быть, писали меньше, это и отличает их от нас, современных людей. Мы иногда слишком литературны.
Хомяков. В каком смысле?
Пушкин. В том смысле, что мы только писатели, что мы живем вне всяких человеческих и общих интересов. Древние уже позже установили свои правила относительно красоты, искусства, красноречия, но я прошу тебя заметить, что от Гезиода до Гомера, до Сафо, до Теокрита, Пиндара, Анакреона, Эврипида, Софокла, Аристофана, Эсхила их литература развивалась постепенно, естественным ходом человеческого развития. И это была счастливая эпоха, когда именно мало занимались литературой, а просто жили – и жизнь создавала произведения, отражавшие ее. В то же время родились музы – все в один день вместе со своим регентом Аполлоном. Только они прежде всего стали плясать и петь, что народ везде делает и до сих пор. Они дали своим танцам и песням известный ритм, дали известный размер и тем стихам, которые они пели. Это явилось само собою. Они разнообразили этот размер и начали говорить стихи вместо того, чтобы их петь, и рифма родилась совершенно естественно из музыкальной мелодии. Рифма даже заменила музыку, как только начали декламировать стихи. Вот вам греческая почва, священный лес греков. Он стал священным лесом для всех народов, для нас также, но деревья и растения видоизменяются сообразно с почвой и климатом. И у них почва была драгоценна только тем, что она произвела, – только своим плодородием. Сама по себе почва – ничто, она может быть и каменистой Аравией, и Аркадией.
Полетика. Этот Пушкин – какое-то чудо! Он поразителен. Он думает столько же, сколько поет и танцует.
Общий взрыв смеха над этим удивительным чудом. М-me Карамзина сказала Хомякову:
– Вы забываете, что Пушкин написал «Руслана и Людмилу» и еще несколько совершенно русских вещей.
Пушкин возразил:
– А он желает, чтобы я написал эпическую поэму без рифм в тридцати шести песнях, славянским слогом десятого века.
Когда смех замолк, заговорил Жуковский:
– Мы будем говорить о всеобщей литературе.
Полетика. И о древней также, об учителях.
Пушкин. Об их всемирном влиянии на современных писателей или, скорее, на весь мир со времени христианства, на весь мир, у которого есть постоянно развивающаяся литература.
Хомяков. На нас древние имели незначительное влияние.
Пушкин. Так ты думаешь, что византийцы, то есть греки и латиняне, ничего не дали России – если даже наша почвенная словесность и иная? Ты ошибаешься. К нам проникло множество языческих легенд. Во всех европейских государствах почвой были легенды – например легенды друидов у кельтов, и точно так же, как и на Востоке, и в Греции, эта литература является сначала религиозной, а затем уже становится эпической. У скандинавов, у готов, у англосаксонцев, у славян, у иберийцев, у тевтонов – у всех них основа одна и та же, у всех этих народов были или барды, или скальды, или бояны. Эта-то общая почва вместе с религией и создала поэзию, как, например, в Греции.