Полетика. Вместе и с историческими событиями: из них вышла эпическая поэзия. Латиняне – это греки, этруски, финикияне, троянцы, смешанные с грубым народом Лациума. И даже у них Греция всегда господствовала.
Хомяков. Вы, значит, предполагаете, что все народы подражают?
Пушкин. Они заимствуют и сочетают, более или менее удачно, свою почву с почвой других народов.
Хомяков. Следовательно, ты отрицаешь нашу оригинальность.
Пушкин. Нисколько. Оригинальность лежит в родной почве и в приемах слияния ее с чужою почвою. Вот в чем настоящая оригинальность. Это как относительно христианства. Оно иудейского происхождения, так как заложено в Библии, без которой Новый Завет не имел бы исторической основы. Ты не можешь этого отрицать.
Полетика. Вот, Хомяков, вы и побеждены!
Хомяков. В нас больше евангельской братской любви, чем на Западе.
Пушкин. Может быть; я не мерил количество братской любви ни в России, ни на Западе, но знаю, что там явились основатели братских общин, которых у нас нет. А они были бы нам полезны.
А. Тургенев. Я думал, что будут говорить о литературе, а говорят о богословии.
Пушкин. Вернемся к музам!
А. Тургенев. Пушкин! Какая, по твоему мнению, разница между французскою литературою и английской?
Пушкин. Она бросается в глаза. Гуманизм сделал французов язычниками, и они взяли от древних их худшие недостатки – особенно от латинян, времен их упадка, и от некоторых греков. Непристойность средневековых людей была только в грубости, свойственной их эпохе, довольно варварской в смысле нравов; они были неприличны, как некоторые английские писатели, как неприличен Мольер. Но со времени Рабле, который в своей gauloiserie (вольной шутке [фр.]) доходит до последней степени неприличия, – французы усвоили себе такие приемы, которые попирают всякое приличие не только в словах, но и по существу. Англичане стали гуманистами гораздо раньше французов. Магенис говорил мне, что король саксов Альфред был поэтом и сам переводил и приказывал переводить произведения древних. Несмотря на это, английская литература осталась христианской. Одно время в ней появилось языческое направление, когда они – во времена Карла II – стали подражать французам. Но это продолжалось недолго. Магенис дал мне очень любопытную книгу Мильтона – его юношеское произведение, совершенно греческое, ибо он был великий гуманист.
Полетика. Я полагаю, что вы говорите о драме «Комус», которую играли перед королем Карлом и Марией-Генриэттой.
Пушкин. Да. Я совсем не знал этой лирической драмы; Магенис объяснил мне, что нимфа Сабрина – это река Северн; эта драма – аллегория, очень интересная, потому что Мильтон тогда только что вышел из университета и не был ни пуританином, ни республиканцем. Этот «Комус», апофеоз чистоты, представляет памфлет против чувственности. Впрочем, и Спенсер написал одно прекрасное произведение, где героиня Уна – девственница, укрощающая льва, а ведь это было во времена, когда нравы не были очень чисты и строги.
А. Тургенев. Ты забываешь великий век во Франции.
Пушкин. Я не забываю ничего; я помню Расина и Корнеля, точно так же, как помню Port Royal, Фенелона, Боссюэта, Руссо и Малерба. Но ведь если есть Великий Кир, то есть и Скаррон, и сказки Лафонтена, и я даже нахожу, что грубость лучше, чем изящная непристойность. В XVIII веке становились все более и более язычниками; даже англичане, подражавшие французам и так восхищавшиеся ими, стали изящными язычниками; впрочем, их немного. Романисты, как Фильдинг и другие, иногда неприличны, но нисколько не развратны.
Жуковский. Греки также не стесняются в грубых выражениях.
Пушкин. В сатирическом театре. Но они не дошли до таких тонкостей, как латиняне; ведь развращенность под видом изящной утонченности является обыкновенно с упадком поэзии. Мифология наполнена очень двусмысленными вещами, и французы – хотя и христиане – взяли их от древних.
А. Тургенев. Не надо забывать и французских моралистов.
Пушкин. Они скорее стоики, чем христиане. И их книги нравственных изречений совершенно нехристианские; разве Ларошфуко, Шамфор и Ривароль христиане? У Вовенарга и Лабрюйера здравые взгляды, но заметьте: никто из них – за исключением проповедников – не упоминает о Боге в своих моральных трактатах. Это совершенная противоположность английским деистам, несмотря на то что у них были даже писатели-атеисты. Во Франции после XVII века религиозный элемент совершенно исчезает из произведений изящной словесности. Он появляется снова только с Шатобрианом, который ставит в заголовке книги слово «христианство» – хотя он главным образом поражен эстетическими красотами католицизма и Ламартином, который в заглавии поэтического произведения употребляет слово «религиозные». Но во Франции не было Мильтона. Герои французских трагедий не христиане (кроме Полиевкта). Я не считаю язычниками ни Расина, ни Корнеля, но они вместе с некоторыми философами, прозаиками и ораторами составляют такое редкое явление в прошлом веке, что о них и говорить не стоит. Горации, самым своим жестоким патриотизмом, естественным образом – язычники и латиняне. Камилла умеет ненавидеть, как настоящая язычница. Впрочем, наши страсти всегда будут антихристианскими. Прощение явилось вместе с христианством именно потому, что оно так человечно.
М-mе Карамзина. Браво, Пушкин!
Пушкин. Merci. Кротость христианина совсем не такая, как у язычника, который прощал из великодушия, душевного благородства и величия, но никоим образом не из сострадания или доброты. Они не знали радости прощения и смирения, которые божественно-человечны.
М-те Карамзина. Еще раз браво!
Пушкин. Собственно говоря, Расин, Корнель, Паскаль, Боссюэт, Фенелон не составляют всего «великого столетия». Что же касается до XVII века, то если ты считаешь Жан Жака религиозным на том основании, что он об этом говорит, то это доказывает только, что ты еще не понял, до чего он фальшив во всем.
А. Тургенев. В сущности, ты прав.
Полетика. Что вы думаете о «Полиевкте»?
Пушкин. Полина в диалоге, где они перебрасываются короткими фразами, говорит не только как язычница, но как женщина, которая любит своего мужа. Если в «Полиевкте» есть борьба любви человеческой с любовью божественной, то есть также и борьба мужчины с женщиной. Полиевкт любит Полину, но она влюблена в него. Этот оттенок очень хорошо очерчен Корнелем. Вообще Корнель блестящ в тех сценах, где каждый отстаивает себя; именно в «Горациях» есть подобная любопытная сцена, но она нисколько не трогает.
А. Тургенев. Почему это?
Пушкин. Ты мне задаешь тот же вопрос, что и Катенин: почему? Потому что страсть, которая трогает, не рассуждает, она красноречива отсутствием рассуждения и тем, что Паскаль назвал «доводами сердца».
Вяземский. Le coeur a des raisons, que la raison n’a pas (Что доступно сердцу, не доступно разуму [фр.]).
Пушкин повернулся ко мне и сказал:
– Что вы делаете? Рисуете наши карикатуры?
Я. Я записываю ваши слова. Вы говорите по очереди, и всех вас слышно.
Пушкин опять расхохотался и сказал мне:
– Протокол литературного заседания. Вы позволите мне прочитать его?
Я ответила:
– Да; продолжайте.
Жуковский. Итак, по-твоему, английская литература, несмотря на гуманизм, осталась христианскою?
Пушкин. Да, с одной стороны, положительно. И их деисты не проникнуты язычеством. Ты согласен с этим?
Жуковский. Совершенно.
Полетика. Потому что они всегда читали Библию. Реформация не изменила этого.
Жуковский. Точно так же и в Германии.
А. Тургенев. А Италия?
Пушкин. Она впала в язычество, что и было причиной ее упадка в XVII и в особенности в XVIII столетии. Их великие, их настоящие поэты – христиане, и даже ни одна литература не дала в этом роде ничего, подобного Данте, Петрарке, Тассу, у которого выражена самая сущность христианского рыцарства. Ариосто не такой язычник, как говорят; у него, как и у Боккаччо, больше влияния почвенной литературы, эпической легенды, – любовной и даже народной, – чем греческого и латинского язычества. Впрочем, он писал классическим слогом. Боккаччо взял всего «Декамерона» из народных рассказов, перепутанных со старыми сказками. Он интересен, потому что в нем гораздо больше, чем у других, видны следы преданий и древних нравов христианской Италии. Его поэма скорее может быть названа романом.
А. Тургенев. Ты находишь его безнравственным?
Пушкин. Нисколько, потому что он рассказывает то, что было, но не превозносит эти нравы. У Ариосто так много иронии, что это делает его нравственным. Ирония – вещь здоровая; это не простое издевательство, зубоскальство, которое разрушает всякую нравственную идею. Боккаччо – сатирик, он насмехается, но ни в одном из романов не проповедует порока.
Вяземский. Однако ни одна мать не позволит своей дочери читать его.
А. Тургенев. Литература не предназначается для пансионерок.
Пушкин. Ты украл это у меня! Байрон говорил то же самое. Я нахожу Руссо, которым ты бредил, гораздо безнравственнее, а также и Вольтера, которым бредил мой дядя Василий.
Вяземский. Ты тоже читал его.
Пушкин. Жан-Жака – очень молодым, а позже никогда, потому что он для меня скучен. И Вольтера читал также в юности; он мне не наскучивает, но и не увлекает меня. У него больше слов, чем мыслей.
Полетика. Он многое взял у англичан.
Пушкин. Да, Чаадаев хотел мне вдолбить в голову Локка, я прочитал и сказал: это Вольтер, но более серьезный и на английский лад.
Жуковский. Пушкин назвал Вольтера сыном Момуса и Минервы, седовласым шалуном.
Пушкин. В лицее… Но теперь я не убежден, что скажу: сын Минервы. Это уже выродившаяся Минерва, это не та великая Минерва, украшенная разумом, вышедшая из головы царя неба, это не Паллада-Афина.